сластолюбца. Когда Безбородко, находившийся в это время в Москве, вернулся в столицу, то получил строгий выговор, а также должен был оплатить свадьбу Урановой с актёром Сандуновым. Руководители театра Соймонов и Храповицкий за потворство назойливым ухаживанием были уволены. Но, судя по всему, пожилой ловелас не оставил попыток сблизиться с артисткой, поэтому однажды прямо на сцене Большого театра Елизавета вынула из сумочки кошелёк с деньгами и, глядя на Безбородко, спела:
Перестаньте льститься ложно
И думать так безбожно
В любовь к себе склонить.
Зрители намек поняли и зааплодировали.
На следующий день канцлер прислал артистке дорогие подарки. Подарки были приняты, но чета Сандуновых благоразумно предпочла перебраться в Москву. Как сказал, прощаясь со столичной публикой, муж артистки, «где б театральные и графы, и бароны не сыпали моей Лизете мильоны». Но история Елизаветы Сандуновой запомнилась современникам именно отказом артистки. Большинство её коллег были гораздо лояльнее к подобным предложениям.
В 19 веке мало что изменилось. В своих мемуарах А. Я. Панаева, многолетняя спутница жизни Некрасова, писала так: «Воспитанницы театральной школы были тогда пропитаны традициями своих предшественниц и заботились постоянно заготовить себе, ещё находясь в школе, богатого поклонника, чтобы при выходе из школы прямо сесть в свою карету и ехать на заготовленную квартиру с приданым белья и богатого туалета». Панаева и сама училась в театральном училище, поэтому о его нравах знала не понаслышке.
Значительная часть успешных балерин были чьими-то любовницами и протеже (да и второсортных тоже) по многим причинам. Во-первых, для девушек из бедных семей, часто оторванных от семьи и живущих в спартанских условиях, это было заманчиво. Во-вторых, так уж исторически сложилось. Многие аристократы ещё в 18 веке заводили крепостные театры в том числе в качестве гаремов. Конечно, можно было проводить досуг и с простыми крестьянками, но они были не образованы, не умели поддержать интересный разговор, красиво себя преподнести. Крепостные актрисы обучались в том числе хорошим манерам, их лучше одевали, освобождали от тяжёлого крестьянского труда. На не слишком привередливый взгляд они вполне могли бы сойти за барышень. Дальше судьба их могла сложиться трагично. Если «одалиска» надоедала и её исключали из труппы, вернуться к прежней крестьянкой жизни ей было тяжело. Крепостные театры со временем вышли из моды, а вот интерес к артисткам остался. Третья причина — банальное тщеславие. Любовницей-актрисой можно было похвастаться, её видели и могли оценить все друзья-театралы, она охотно носила подаренные украшения и многое другое, и окружающим было понятно, кто даритель. Такая любовница была элементом престижа и показателем богатства, также как дорогие лошади и экипажи, крупные ставки во время карточных игр и многое другое. Некоторые выбирали себе див, некоторые пытались сделать звёзд сцены из понравившихся малоизвестных артисток. Те, кто не мог позволить себе ни то, ни другое, встречались с менее примечательными артистками, а то и хористками.
Слово «хористка» звучало двусмысленно. Сейчас хоровое пение ассоциируется с искусством в его классическом понимании, а раньше всё было прозаичнее. Хоры были не только при театрах, но и при многих увеселительных заведениях, ресторанах. Это были музыкальные коллективы, артисты которых пели вместе или выступали с сольными номерами на радость публике. Некоторые имели постоянное место выступлений, некоторые работали в разных. Разумеется, не все хористки были легкомысленны, но это было частым явлением, поэтому профессия была «с душком». Из них самыми дорогими считались цыганки. Они обычно не оказывали разовых интимных услуг, но некоторые по договоренности с остальным коллективом могли стать содержанками.
Элементом престижа были отношения с иностранками, поэтому в Россию с «гастролями» ездили многие сомнительные знаменитости. Одной из первых появилась в России печально известная Луиза Пекен Шевалье. В 1798 году вместе с мужем-балетмейстером эта французская певица пополнила императорскую труппу и успешно совмещала пение и оказание более прозаичных услуг, да настолько успешно, что одновременно состояла в связи с царедворцем Кутайсовым и, по утверждениям некоторых современников, самим императором Павлом I. В мемуарах В. Н. Головиной упоминается о связи не с Павлом, а Великим князем и будущим императором Александром I. Из «Записок» графини В. И. Головиной. «Желая объяснить строгость, с какою император поступил с князем Голицыным, распространили слух, будто он содействовал интриге между великим князем и г-жею Шевалье. Эта актриса, фаворитка Кутайсова, чрезвычайно ухаживала за великим князем, так что он, прельщенный её красотой и грацией, склонялся ко взаимности. Предполагали, будто князю Голицыну поручено было вести эту интригу, и что Кутайсов, из ревности, будучи не в состоянии отмстить самому великому князю, отплатил за всё его комиссионеру». Печальную известность она получила как символ не только разврата, но и коррупции. За внушительные финансовые вознаграждения она помогала решать многие дела и организовывала встречи с высокопоставленными чиновниками. Плату она брала в виде наличных денег, но был и оригинальный способ скрытых поборов. В день своих выступлений она предлагала просителям выкупать определённые ложи в театре по многократно завышенным ценам. Вспоминала Головина и другой пример. Графиня Толстая хотела выехать за границу из-за разногласий с мужем, и тот ей всячески препятствовал. «Тогда она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блом. Этот последний был хорошо знаком с фавориткой Кутайсова, актрисой Шевалье, о которой я уже говорила. Князь Барятинский выпросил от опекуна своей матери брильянтовое кольцо, стоимостью в 6-ть тысяч для поднесения m-lle Шевалье, с целью заинтересовать её в пользу графини Толстой. К моему искреннему сожалению, всё устроилось согласно её желанию». Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель пишет о ней так: «Привязанность графа Кутайсова <…> женатого человека и отца семейства, к г-же Шевалье и щедрость к ней казались многим весьма извинительными; но влияние её на дела посредством сего временщика, продажное её покровительство, раздача мест за деньги всех возмущали <…> Царедворцы старались ей угождать, а об ней, о муже её, плохом балетмейстере, и о брате её, танцовщике Огюсте, говорили как о знатном семействе; а когда она в гордости своей воспротивилась браку сего Огюста с дочерью актера Фрожера, то находили сие весьма естественным». После государственного переворота к госпоже Шевалье пришли с обыском, по слухам, изъяли чистые бланки за подписью убитого императора и перстень с его вензелем. После этого её выслали из России, но добытое трудами неправедными не конфисковали и даже разрешили не платить стандартный при вывозе ценностей за границу налог.
О том, как именно завершила свой путь артистка, рассказал в «Записках о моей жизни» Н. И. Греч. «Французский театр процветал и при Павле, несмотря на все его предубеждения против тогдашней Франции. Особенно отличалась мадам Шевалье, урождённая Пуаро (сестра танцовщика Огюста). Муж её был балетмейстером и получил по этому месту чин коллежского асессора. Она занимала первые амплуа в операх и блистала своей игрой и пением. Главное же в том, что она была любовницей Кутайсова и делала из него, что хотела. К ней прибегали за протекцией и получали её за надлежащую плату. И старик барон Клодт просил её о пособии. Муж её сидел в передней и докладывал о приходящих. Она принимала их как королева. Одно слово её Кутайсову, записочка Кутайсова к генерал-прокурору или к другому сановнику, и дело решалось в пользу щедрого дателя. Достоверное предание гласит, что этим тёмным каналом Зубовы испросили себе позволение приехать в Петербург (и были определены директорами 1-го и 2-го кадетских корпусов): чрез год отплатили они и Павлу, и Кутайсову, и предстательнице своей. Мадам Шевалье, вскоре по вступлении на престол Александра, выехала за границу, с дочкою, прижитою с Кутайсовым, и с того времени не выходила на сцену. Я увидел её случайно в 1817 г., не зная, кто она. С троюродным братом моим И. К. Борном заехал я на пути из Швейцарии в Висбаден, где жила знакомая нам (по Эмсу) премилая дама, госпожа Гризар (мать нынешнего славного композитора). Мы отыскали гостиницу (Zur Rose), где она остановилась, и вошли в её комнату; у дверей её в коридоре стоял лакей с салопами и на вопрос, чей он, сказал — какое-то общее армейское французское прозвище. У госпожи Гризар нашли мы двух дам, одну пожилую, другую молоденькую. После первых приветствий и излияния радости госпожа Гризар извинилась перед старшею дамой в том, что так гласно здоровается при ней, и сказала: “Вот те двое русских, с которыми мы с сестрою познакомились в Эмсе и о которых я с вами говорила”. Мы поклонились им, и завязался общий разговор. Ужинать пошли за общим столом. Я сел с одной стороны, между госпожою Гризар и пожилою дамой, а Борн поместился напротив, с молодою, и вскоре разговорился с нею о музыке. Я сказал ему что-то по-русски. Соседка моя сказала, улыбнувшись:
— Мне приятно слышать звуки вашего языка.
— Так вы бывали в России?
— Была, и дочь моя родилась в Петербурге.
Тут я обратился с русским вопросом к дочери, но она посмотрела на меня, не понимая, что я говорю.
— Дочь моя, — сказала дама, — выехала из России на первом году от роду и, следственно, не может знать по-русски, а я что знала, то забыла.
Потом начала она расспрашивать меня о России, о некоторых лицах, о французском театре и т. п. Я отвечал ей, не догадываясь, но и не смел спросить, кто она. На лице её видны были признаки красоты необыкновенной: умная улыбка, прекрасные глаза, приятный голос, беленькие ручки — всё говорило в её пользу. У дочери же её был орлиный нос и восточный облик лица, как у турчанки. Отужинали и пошли в комнаты госпожи Гризар. Незнакомка с дочерью отправилась домой. “Кто эта дама?” — спросил я с нетерпением. — “Сама не знаю, — отвечала г-жа Гризар, — я познакомилась с нею как с землячкой, на прогулках и за общим столом. Женщина она умная и очень приятная. Только сегодня она меня изумила. Я зашла к ней, чтоб пойти вместе на воды. Заметив, что я одета слишком легко по холодному времени, она предложила мне надеть шаль, выдвинула ящик комода, и я увидела в нем коллекцию драгоценнейших шалей на миллионы: она должна быть знатнейшая дама. Не знаю, как ее зовут…” — “Мадам Шевалье”, — сказал я. — “Не знаю, — отвечала мадам Гризар, — а вы почем это знаете?” — «Мне сказал это лакей ее, стоявший у ваших дверей”. И в ту же минуту догадался я, что это должна быть недавняя владычица России! Я сообщил моё открытие приятельнице моей и рассказал похождения героини. Мы должны были отправиться далее в четыре часа утра, и я не мог продолжать начатого знакомства, очень интересного. Брат её сказывал мне впоследствии, что она постриглась и вела строгую жизнь в одном дрезденском монастыре».