кукиш.
Примечательно, что, судя по некоторым источникам, пикантные представления и развлечения были в России задолго до приезда Десмонд, просто это не афишировалось. Интересную историю о тайной секте для аристократов упомянул С. П. Жихарев в «Записках современника». Она записана со слов его друга и, предположительно, произошла в 1770-х или начале 1780-х. «Иллюминаты-алхимики употребляли многие непозволительные способы для достижения своих целей: они прибегали к разным одуряющим курениям и напиткам и заклинаниям духов, для того чтоб успешнее действовать на слабоумие вверившихся их руководству; но, что всего хуже и опаснее было: они умели привлекать к себе молодых людей обольщением разврата, а стариков возбуждением страстей и средствами к тайному их удовлетворению. Для этих людей ничего не было невозможного, потому что не было ничего священного, и они не гнушались никакими средствами, как бы они преступны ни были, чтоб исполнить свои преднамерения. Главою этих гнусных и, к счастью, немногочисленных в Москве людей был француз Перрен, мужчина лет сорока, видный собою, ловкий, вкрадчивый, мастер говорить и выдававший себя каким-то баярдом, великодушным, щедрым, сострадательным и готовым на всякое доброе дело; но это был лицемер первого разряда, развративший не одно доброе семейство и погубивший многих молодых людей из лучших фамилий. Я был с ним знаком и помню, что никто громче его не кричал против масонов и мартинистов, приписывая им те самые действия, которых он с своей шайкой был виновником. Этот молодец квартировал на Мясницкой в доме Левашова, но только для виду, а настоящее его логовище было за Москвою-рекою, в Кожевниках, в доме Мартынова или Мартьянова, куда собирались к нему адепты обоего пола. Однако ж Перрен не более двух или трёх лет мог продолжать свои операции и — благодаря ревнивому характеру одного богатого мужа, следившего за своею женою — мошенничества его были, наконец, открыты: лицемера изобличили, уличили и спровадили за границу со всеми его соумышленниками и помощниками: Мезером, Курбе, Гофманом, мадам Пике и мамзель Шевато. Странное дело! нашлись люди, которые об этих подлецах сожалели и даже хлопотали, чтоб оставить их в Москве».
В другой части «Записок» упоминается о самом ревнивце — неком Глебове. Уже немолодому скучающему помещику втёрся в доверие уже упомянутый Перрен и, став его закадычным другом, надоумил жениться. В качестве невесты была сосватана француженка мадмуазель Рабе, очаровательная «крестница» мадам Пике, сообщницы Перрена. Невеста, скромная сирота 19 лет от роду, почему-то настаивала на венчании где-нибудь в провинциальной церкви и сохранении в тайне факта её перехода из католицизма в православие. Также она попросила оставить при ней любимую горничную мадмуазель Шевато и нанять дворецким некого Курбе, чтобы было с кем общаться по-французски. Молодая жена почему-то не стремилась знакомиться с друзьями Глебова, когда те приезжали в гости, сказывалась больной или быстро их выпроваживала. Такое поведение даже породило множество слухов о патологической ревности мужа или уродстве жены, которую стыдно людям показать. А через несколько лет Глебов нашёл некую записку на французском языке, перевёл её и, заподозрив неладное, решил узнать правду. Можно только предположить, что желание венчаться в провинции было попыткой избежать таких обязательных процедур, как троекратное оглашение в церкви (три воскресенья подряд батюшка должен был сообщать пастве о грядущей свадьбе) и брачный сыск (направленный на выявление препятствий к браку). Возможно, мадмуазель Рабе уже была замужем за кем-то из подельников, или кому-то из потенциальных гостей Глебова могла быть известна в другом качестве. Но подробностей изобличения гнезда разврата Жихарев не приводит.
Описание клуба любителей клубнички есть в исследовании «Половой рынок и половые отношения», а в качестве первоисточника указана газета «Столичное утро». «Мой знакомый повел меня в конспиративный “Храм Эроса”. Мы вошли в роскошно обставленную приёмную, где меня снабдили карточкой, именовавшей меня почетным гостем “Эротического клуба” <…> Общий зал, куда мы вступили из приемной, поразил меня своим великолепием. Стены, потолок, окна и двери были роскошно декорированы розовым шёлком, из-за складок которого глядели парижские гравюры в плотных рамках черного дерева. В зале волнами переливался розовый полумрак, отчего обнажённые фигуры на гравюрах приобретали жизненность и создавали приторную, липкую атмосферу скрытого разврата <…> Возможно, что в данном случае не обошлось без психологической подкладки, потому что содержание гравюр не выходило пока за пределы обычных изображений мужского и женского тела. По залу взад и вперед прогуливались дамы в умопомрачительных туалетах и мужчины в официальных смокингах и сюртуках.
— Мы пришли рано, — шепнул мне знакомый, оглядывая немногочисленную публику, гулявшую по залу со скучным и безучастным видом.
— Это одно из фойе, — добавил он, — очевидно, в залах ещё не всё готово. Ведь здесь декорация меняется два раза в неделю, с прибытием заграничных транспортов. Декорацией заведует парижский художник Б. и “небезызвестный в последнее время беллетрист-поэт”, фамилию которого излишне называть (!).
— Только в этом сарае всё по старому, — сказал он, с небрежной брезгливостью оглядывая роскошную декорацию фойе…
Прямо предо мной в глубине комнаты чуть ли не полстены занимала задрапированная голубой кисеёй картина. Изображалась гнусная сцена утонченнейшего парижского разврата. Реализм бил вовсю. Детали, видимо, сладострастно смаковались «опытным» художником. Наглым цинизмом дышал каждый мазок кисти. Я отвернулся и в глаза мне ударило ещё более отвратительное зрелище. Сотни раскрасневшихся, потных лиц, дышащих последней степенью страсти, налитые кровью глаза, искрящиеся тупым, безумным блеском взоры. Каждая жилка трепетала в этих животных физиономиях, искажённых отвратительным чувством извращённого сладострастия <…>
— Посидим в библиотеке, а потом прямо пройдем в концертный зал.
В библиотеке мы очутились одни <…>
“Неужели снаружи ничто не обличает характера библиотеки?” — подумал я и сам устыдился своей наивности.
В углу, слегка прикрытая тяжелой бархатной портьерой, белела гипсовая фигура обнаженного мальчика с цинично сложенными руками.
— Здесь исключительно иностранная литература, — сказал мне мой спутник, — из русских только Кузьмин принят в библиотеку клуба. “Санин” Арцыбашева признается панацеей мещанской нравственности.
— Однако, какая всё-таки гадость! — не удержался я. — Эти картины! Это возбуждение пресыщенной животной толпы!» Далее следовало описание представления. «Взвился занавес, и волны мягкого красного света хлынули в зал с волшебно убранной живыми цветами эстрады. На сцену выпорхнули две танцовщицы в совершенном почти дезабилье. Начался танец. Гибкие, изящные телодвижения, томная грация и дурманящая прелесть страстных порывов вдруг бесстыдно нарушились неприкровенным цинизмом, грязной пошлостью, отвратительным до тошноты жестом. Танцовщицы изогнулись в диком кричащем изгибе, и вдруг из-за сцены с лёгкостью серн выскочили четверо мальчиков, — весенние, красивые, стройные, — совершенно обнаженные. И как ни красиво гармоничное сочетание молодых, изящных, свежих фигур, — чем-то тайно гнусным, бесстыдно отвратительным повеяло от этого восточного сладострастного танца, возбуждавшего истерические вскрикивания в объятом сумраком зале. Но танцы окончились. На сцену вышла костлявая изможденная фигура юноши. Он был совершенно гол.
— Лектор эстетики, — шепнул мне мой спутник.
Отвратительная фигура сухопарого юноши бесстыдно стала на краю сцены. Я отвернулся. Слишком циничен был вид молодого профессора. Длинно, скучно и отвратительно повествовал лектор об аномалиях своего противного тела, явившихся следствием неестественных половых желаний; кружилась голова и подступало что-то к горлу от цинично откровенной речи бесстыдного юноши. Наконец он окончил. На сцене появился “небезызвестный беллетрист-поэт”. Трудно передать всю ту массу пошлости, цинизма и карамазовщины, которую рекомендовал поэт, как новый путь в литературе, искусстве и в чувствованиях современного человека». Далее автор описывает разврат, творившийся в отдельных кабинетах.
Упомянутый поэт — Кузмин, открытый гей и автор скандально известной поэмы «Крылья». Надо заметить, что сам автор исследования придерживается весьма консервативных взглядов и на общественную мораль, и на интимные отношения в целом, а описание явно подстроено под вкусы благонамеренной публики. Кузмин был для многих символом попрания консервативных ценностей, поэтому его могли упоминать, чтобы сгустить краски (и даже фамилия написана с ошибкой — Кузьмин вместо Кузмин), да и вряд ли публике было так уж интересно смотреть на костлявого юношу. Но в том, что пикантные представления имели место, сомневаться не приходится. Просто более реалистичные описания не отвечали бы ни вкусам среднестатистических читателей, ни назидательным целям. Если бы в фельетоне описывали, как в кабинете дорогого ресторана перед загулявшими купцами выступали танцовщицы и в танце сбрасывали одежду, или вместо столов тарелки ставились на обнаженных красоток, то это вызвало бы больше любопытства, чем осуждения.
Отношение к проституции, как видим, было неоднозначным. Её порицали, также как любые другие отступления от роли целомудренной девушки или добродетельной жены и матери семейства. Но само общество ежегодно отправляло тысячи женщин на обочину жизни. Уличение в добрачной связи и тем более наличие внебрачного ребёнка становились пятном на репутации и затрудняли дальнейшее вступление в брак, а скученное проживание и вынужденные отъезды крестьян на заработки в город способствовали падению нравов. Общедоступное женское профессиональное образование практически отсутствовало, а значит, женщина не могла сама достойно зарабатывать себе на жизнь. Она могла учиться на педагога, акушерку, зубного техника, но и эта возможность была не у всех. Позже образованные девушки также шли в стенографистки. За неквалифицированный труд платили в прямом смысле копейки. Сонечка Мармеладова пыталась честно работать, но получала гривенник в день, поэтому стала лёгкой добычей для сводни. По этой причине тему проституции в общественных дискуссиях часто увязывали с так называемым женским вопросом. С другой стороны во все времена были те, кто и без принуждения ради материальных благ готов был пойти на компромисс с совестью и рисковать здоровьем. В большинстве случаев в произведениях русской литературы проститутка — несчастное существо, обречённое на гибель, как говорили тогда, «жертва общественного темперамента». Образ же довольной жизнью содержанки встречается редко. Героиня, которая сама не захотела работать, например, прислугой за несколько рублей в месяц и затем зарабатывала в борделе свою прежнюю месячную зарплату за ночь, вряд ли бы устроила широкую общественность. По этой причине до наших дней дошло не так много реальных и объективных свидетельств о том, как именно был устроен рынок продажной любви.