А вот о женщинах с нетрадиционными пристрастиями говорили мало. Возможно, потому что долгое время считалось, что интимная сторона жизни обычных женщин особо не интересует. Даже само воспитание того времени всячески препятствовало развитию интереса к чувственным удовольствиям, только «супружеские долг» или «обязанности». Вступающих во внебрачные связи считали либо коварно обманутыми, либо пытающимися развеять скуку и потешить свое самолюбие вниманием мужчин. Жриц любви рассматривали часто как «жертв общественного темперамента». Поэтому тот факт, что женщина может сама испытывать физическое влечение, а тем более к другой женщине, для общества долгое время было, скорее, диковинкой или курьёзом. В русской литературе подобных сюжетов почти не было. Встречались фривольные романы, обычно французские. В 1870 году был опубликован «Роман о Виолетте», приписываемый Александру Дюма. В книге есть место и однополым отношениям, но это именно легкое пикантное чтиво. В 1909 вышел роман А. А. Вербицкой «Ключи от счастья», а в 1910 роман Е. А. Нагродской «Гнев Диониса», который стал очень популярен. Чаще всего разговоры ограничивались шутками о женской эмансипации, попытках женщин взять на себя мужскую роль. Но речь шла по факту о «женском вопросе», а не интимной стороне дела. Однополые отношения между женщинами встречались в закрытых учебных заведениях для девочек, а также в борделях. Говоря об учебных заведениях, стоит упомянуть о так называемом «культе обожания». Его нельзя в полной мере отнести к лейсбийским отношениям, потому что он не предполагал непосредственно сексуального контакта. Скорее, это близкая дружба или романтическое увлечение.
Согласно статистике «Половой переписи» студентов Московского университета, сомнительные предложения (к «рукоблудию» или «мужеложству») в школьные годы получали 12 % опрошенных молодых людей, из них 86 % от товарищей и 13 % от учителей. Когда аналогичную перепись провели среди учащихся девушек, то результаты неожиданно засекретили, а большую часть анкет уничтожили. Вероятно, результаты слишком уж сильно расходились с навязанной общественной моралью.
Деторождение и женское здоровье
Максимов В.М. Мечта о будущем. 1868
Роды
В допетровскую эпоху хоть бедные, хоть богатые рожали согласно одним и тем же традициям, с помощью повитух. Позже появились учебные заведения, выпускавшие квалифицированных акушерок, и многие другие новшества, но затронули они преимущественно семьи «благородий». Удивительно, но даже в этом вопросе проявились сословные различия.
В крестьянской среде до 20 века часто продолжали рожать по старинке, обычно с помощью повитух, но во второй половине 19 века в некоторых деревнях уже появились фельдшерско-акушерские пункты. Портрет идеальной повитухи — пожилая женщина, замужняя или вдова, до этого сама не однократно рожавшая. На момент начала «трудовой деятельности» повитуха уже не должна была жить половой жизнью, а если у неё вдруг рождался ребёнок, то его презрительно называли «бабичем» или «бабинцем», и это считалось большим грехом. При этом важно было, чтобы её собственные отпрыски были живы и здоровы, потому что считалось, что если они — не жильцы, то и принятые ей младенцы не выживут. В некоторых деревнях традиционно роды принимали родственницы или подруги роженицы, и приглашение на данное ответственное мероприятие считалось большой честью. Рожали чаще всего в бане, которая считалась сакральным местом, реже в хозяйственных постройках. Во время схваток женщинам рекомендовалось ходить. Единой общепринятой позы для родов не было. Иногда женщина сидела на корточках, иногда стояла на коленях и даже могла держаться за балку или иной предмет, чтобы её тело было в подвешенном состоянии. После родов в бане мылись и мать, и младенец.
В 1754 году Павел Захарович Кондоиди, лейб-медик при императрице Елизавете Петровне, подал в Сенат «Представление о порядочном учреждении бабичьева дела в пользу общества». Предложение было принято, и в Москве открылись первые курсы для профессиональных акушерок. Теорию преподавали в том числе с помощью вскрытия трупов, а практические занятия непосредственно во время реальных родов. С 1758 года в Москве существовала акушерская школа (впоследствии преобразованная в Повивальный институт при Московском императорском воспитательном доме). Петербургскую «бабичью школу» прославил известный медик Нестор Максимович-Амбодик. Им было написано первое русское пособие по акушерству под названием «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле» (1784–1786), а также опробованы оригинальные методы преподавания. С 1790 года акушеров стали готовить и в Московском университете. Со временем при больницах и воспитательных домах стали открываться родильные отделения, но в них обычно оказывались бедные горожанки, чаще всего забеременевшие вне брака. То есть речь шла в первую очередь о социальной помощи женщинам, попавшим в трудную ситуацию.
Со временем в глубинке профессиональная медицинская помощь становилась доступнее, но многие крестьяне по-прежнему относились к врачам недоверчиво или пытались совместить достижения науки и старые традиции. Из «Записок юного врача» М. А. Булгакова:
«— Воля ваша, это — анекдот, — сказал я, — не может быть!
— Анекдот?! Анекдот? — вперебой воскликнули акушерки.
— Нет-с! — ожесточенно воскликнул фельдшер. — У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состоит…У нас тут такие вещи…
— А сахар?! — воскликнула Анна Николаевна — Расскажите про сахар, Пелагея Ивановна!
Пелагея Ивановна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись:
— Приезжаю я в то же Дульцево к роженице…
— Это Дульцево — знаменитое место, — не удержался фельдшер и добавил: — Виноват! продолжайте, коллега!
— Ну, понятное дело, исследую, — продолжала коллега Пелагея Ивановна, — чувствую под щипцами в родовом канале что-то непонятное… то рассыпчатое, то кусочки… Оказывается — сахар-рафинад!
— Вот и анекдот! — торжественно заметил Демьян Лукич.
— Позвольте… ничего не понимаю…
— Бабка! — отозвалась Пелагея Ивановна — Знахарка научила. Роды, говорит, у ей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Стало быть, нужно его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали!
— Ужас! — сказал я.
— Волосы дают жевать роженицам, — сказала Анна Николаевна.
— Зачем?!
— Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Лежит и плюется бедная женщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легче пойдут…
Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели за чаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится вести роженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Иванна свои сани всегда сзади пускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабки. О том, как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчик повернулся, кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка из Коробова, наслышавшись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовым ножом изрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкий человек, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас».
Маленькие «благородия» с 18 века появлялись на свет уже под надзором медиков. «Благородия» обычно приглашали их на дом. Заранее готовили спальню, «родильную постель», и на ней роженица лежала. Отцы при родах обычно не присутствовали, но часто находились поблизости. Говоря об акушерстве и гинекологии, стоит отметить важный нюанс. Из-за этических норм того времени врач-мужчина не мог лично работать с роженицей. Женщин-врачей не было, потому что доступ к полноценному высшему образованию в России женщинам был ещё закрыт. Школы акушерок стали компромиссным вариантом. Акушерки не считались полноценными врачами, поэтому могли принимать роды, но не имели права проводить операции. Врач-мужчина мог присутствовать при родах, давать рекомендации, действуя через акушерку, но лично проводил какие-либо манипуляции, только если возникала ситуация, требовавшая хирургического вмешательства. Здоровьем монарших особ иногда занимались акушеры-мужчины. Характерный пример такого раздельного подхода можно найти в «Записках», оставленных графиней В. Н. Головиной. «Двадцати лет я перенесла ужасные роды. На восьмом месяце беременности я заболела страшной корью, которая едва не свела меня в могилу. Это случилось во время путешествия ее величества в Крым: часть докторов находились в свите ее величества, остальные жили в Гатчине, во дворце, в котором великий князь Павел проводил часть лета, и так как маленькие великие князья и великие княжны, их сестры, не болели еще совсем этой болезнью, то доктора, жившие там, не могли лечить меня. Мне оставалось обратиться к полковому хирургу, который вогнал болезнь внутрь; мое нездоровье отозвалось и на моем ребенке. Я смертельно страдала. Граф Строганов, который был ко мне очень привязан, отправился к великой княгине, чтоб возбудить в ней участие к моему положению, и она тотчас послала ко мне доктора и акушера. Мои страдания были так велики, что мне дали опиуму, чтобы усыпить меня; пробудившись через 12 часов после этой летаргии, я чувствовала себя слабой. Пришлось обратиться к инструментам. Я терпеливо перенесла эту жестокую операцию. Мой муж стоял возле меня; я видела, что силы его покидают, и боялась, что достаточно было одного моего крика, чтобы он лишился чувств». Ребенок прожил всего сутки. После смерти первенца Головина родила троих дочерей, одна из которых умерла во младенчестве, а остальные дожили до старости.
Описание этого важного момента редко встречается в мемуарах. Екатерина II рассказывает в своих «Записках» о появлении на свет будущего императора Павла I. «К моим родам готовили покои, примыкавшие к апартаментам императрицы Елизаветы Петровны и составлявшие часть этих последних. Александр Шувалов повёл меня смотреть их; я увидела две комнаты, такие же, как и все в Летнем дворце, скучные, с единственным выходом, плохо отделанные малиновой камкой, почти без мебели и без всяких удобств. Во вторник вечером я легла и проснулась ночью с болями. Я разбудила Владиславову, которая послала за акушеркой, утверждавшей, что я скоро разрешусь. Послали разбудить великого князя (мужа), спавшего у себя в комнате, и графа Александра Шувалова. Этот послал к императрице, не замедлившей прийти около двух часов ночи. Я очень страдала; наконец, около полудня следующего дня, 20 сентября 1754, я разрешилась сыном. Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павел, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней. Я оставалась на родильной постели, а постель эта помещалась против двери, сквозь которую я видела свет; сзади меня было два больших окна, которые плохо затворялись, а направо и налево от этой постели — две двери, из которых одна выходила в мою уборную, а другая — в комнату Владиславовой. Как только удалилась императрица, великий князь тоже пошел к себе, а также и Шуваловы, муж и жена, и я никого не видела ровно до трёх часов. Я много потела; я просила Владиславову сменить мне бельё, уложить меня в кровать; она мне сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ. Наконец, после трёх часов пришла графиня Шувалова, вся разодетая. Увидев, что я все ещё лежу на том же месте, где она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Это было очень утешительно для меня, уже заливавшейся слезами с той минуты, как я разрешилась, и особенно оттого, что я всеми покинута и лежу плохо и неудобно, после тяжелых и мучительных усилий, между плохо затворявшимися дверьми и окнами, причем никто не смел перенести меня на мою постель, которая была в двух шагах, а я сама не в силах была на неё перетащиться».