Были в продаже в конце 19 — начала 20 века вязаные прокладки, напоминающие мочалки, и даже шерстяные подгузники. Они были неудобными и могли натирать кожу. В 1896 году на рынке появились одни из первых одноразовых прокладок. Они были известны как полотенца Листера и были разработаны компанией «Johnson & Johnson». Кстати Листер — известный врач, который считался новатором в медицине. На год позже появились похожие полотенца «Hartman». Спроса гигиенические полотенца не имели. Через некоторое время появились прокладки «Котекс», которые были сделаны из бинтов и целлюлозы.
Считается, что прокладки «Котекс» оказались популярнее из-за того, что женщины стеснялась покупать в аптеке столь деликатный предмет, и «котекс» предложили удобное решение. Их просто выставляли в коробках, и покупательницы могли положить туда деньги и взять всё сами, не привлекая внимание. Название — комбинация слов «коттон» и «текстура». Новое слово не должно было привлекать внимание мужчин. Мало ли какой котекс одна дама другой советует. Табуированность подобных тем встречается и теперь, а тогда о женской гигиене говорили тем более иносказательно. В крестьянской среди менструацию называли красками, иногда словосочетанием «давить калину». При этом красный цвет часто говорил о фертильности, поэтому появление в гардеробе девочки красного цвета намекало окружающим о факте того, что барышня созрела. Свое взросление описала в «Воспоминаниях» Е. А. Андреева-Бальмонт. «Когда позже, лет в четырнадцать, я сформировалась и узнала от сестёр о тайнах женского естества, пришла в совершенное отчаяние <…> Я долго безутешно плакала, мне казалось, что с таким несчастьем нельзя примириться. Болеть несколько дней в месяц, ни бегать, ни грести, ни ездить верхом. Всю жизнь, всю жизнь подвергаться этому позорищу. И почему от него избавлены мужчины? Счастливцы! <…> Маша на мои расспросы сказала мне: “Ты вечно преувеличиваешь. Не плакать же о том, что у женщин рождаются дети, а не у мужчин. Так Бог устроил. Это закон природы, глупо страдать от того, чего нельзя изменить” <…> Когда мне уже было за двадцать лет, я раз случайно заглянула в книгу, лежащую на ночном столике моей замужней сестры Анеты. Это оказалось акушерским руководством. Я только бегло перелистала его, в ужасе от того, какие картинки увидала там, и тут же захлопнула, как только в комнату вошла сестра». Когда Анета сама предложила Екатерине прочитать этот научный труд, та пришла в ужас и отказалась от изучения таких «гадостей». Даже супруги предпочитали не обсуждать эту тему вообще, или использовали иносказательные выражения. Например, в сохранившейся переписке Николая II с Александрой Фёдоровной это называли «мадам Беккер».
О трудностях дореволюционного детства
Этапы взросления
Отношение к детям и детству в дореволюционной России заметно отличалось от современного. Многое зависело от характера самих родителей, их взглядов на воспитание, семейных традиций, материального положения. С одной стороны родители любили детей, их появления ждали, а бездетность считалась трагедией. С другой стороны дети часто воспринимались не как «цветы жизни», а как те, кто просто ещё слишком мал, чтобы получить право гордо называть себя взрослым. В бедных многодетных семьях маленький ребёнок мешал работе и становился лишним ртом. При отсутствии надёжных средств контрацепции и несовершенстве медицины рождаемость была высокой, но далеко не всем детям суждено было дожить до взрослых лет, и это тоже делало родителей менее сентиментальными. Чёткого возрастного ценза там, где сейчас есть строгие ограничения, не было. Но дети есть дети, и в дореволюционном детстве находилось место и весёлым играм, и маленьким радостям, и дружбе, которая иногда длилась всю оставшуюся жизнь.
С религиозной точки зрения считалось, что человек до 7 лет — младенец, с 7 до 14 лет — отрок, а после — раб Божий, то есть взрослый. На практике временные рамки могли быть смещены. Ребёнок считался малышом в среднем до 5–7 лет. После 5 лет крестьянским детям уже давали небольшие поручения. Они могли пасти скотину, взять на себя часть работы по дому, присматривать за младшим братьями и сёстрами, а лет с семи, если родители считали это необходимым (а считали не все), ходили в начальную школу. В 10 лет мальчиков нередко уже отправляли работать или осваивать какое-либо ремесло. Из-за нестыковок в законодательстве «возраст согласия» чётко прописан не был и на практике для девочек он мог составлять всего 10 лет, что привело к высокому уровню детской проституции. С этого же возраста наступала уголовная ответственность. Однако совершеннолетними россияне становились только в 21 год.
Условия, в которых жили и работали подростки, часто были тяжёлыми, а платили им обычно треть от жалованья взрослых. До 1882 года детский труд вообще не регламентировался. Затем для тружеников младше 15 лет рабочий день ограничили 8 часами (с перерывом на отдых не реже чем раз в 4 часа), запрещалась ночная работа с 9 вечера до 5 часов утра, а также труд на вредных производствах. У неграмотных должна была возможность посещать школу, на что выделялось не менее 3 часов в день. Закон встретил мощное противодействие и вступил в силу только через 2 года, а в 1890 году опять был изменен в пользу работодателей.
Портили жизнь юным россиянам не достаточно качественная медицина, проблемы с гигиеной, а также различные суеверия и антинаучные теории. Екатерина II сетовала: «Пойдите в деревню, спросите у крестьянина, сколько у него было детей; он вам скажет (это обыкновенно): десять, двенадцать, часто даже до двадцати. А сколько в живых? Он ответит: один, два, четыре, редкая четвертая часть; следовало бы поискать средства против такой смертности; посоветоваться с искусными врачами, более философами, чем заурядными в этом ремесле, и установить какое-нибудь общее правило, которое мало-помалу введут землевладельцы, так как я уверена, что главная причина этого зла — недостаток ухода за очень маленькими детьми; они бегают нагие в рубашках по снегу и льду; очень крепок тот, кто выживает, но девятнадцать умирают, и какая потеря для государства!» В 19 веке детская смертность по-прежнему оставалась высокой.
В деревнях чтобы младенцы не плакали, им просто давали соску из завёрнутого в тряпку пережеванного хлеба, вешали над кроваткой игрушки или яркую ткань, разноцветный платок (может, разглядывание перед сном ковра на стене было у советских детишек генетической памятью?). В зажиточных семьях могли использовать пряник или крендель, но сути это не меняло. Детей уже в младенческом возрасте приучали к хлебу, который, как известно, всему голова, а в год ребёнок уже мог питаться тем же, что и взрослые, например, картошкой, кашей, и даже пить квас. Такого понятия как специальное детское питание в крестьянской среде не было, только грудное вскармливание, иногда коровье молоко и разжеванная в кашу «взрослая» еда. Если соска не помогала, малыша начинали укачивать. Если не помогало и это, некоторые родители использовали «молочный коктейль» с добавлением мака, от которого можно было и не проснуться. Более безобидный способ — поместить под изголовье свиной пятачок. В книге «Русская народно-бытовая медицина» Г. И. Попов пишет: «Обыкновенно считается достаточным перевернуть его раза 2–3 в сутки, наблюдая, чтобы он не «промок» и в предупреждение этого навертывая и подкладывая под него кучи тряпок. Обычая купать ребят, хотя бы в корытах, у крестьян нет. Их — моют обыкновенно не больше одного раза в неделю, чаще всего нахлестывая березовыми веником в бане или печи, замаранного же ребёнка оттирают сухой тряпкой, лишь поплевав на запачканное место. Мокрое белье ребёнка обыкновенно только высушивается, а моется, по драгоценности для многих мыла, всего чаще в простой воде или щёлоке. Прелый запах выделений ребенка, постоянно ощущаемый около «люльки», является достаточным показателем той деревенской “гигиены”, с которой знакомится крестьянский ребёнок с самых первых дней своего существования. Помимо развития всевозможных острых и хронических сыпей, такие ненормальные условия ухода и вскармливания деревенских детей являются источником возникновения тяжелых диспептических расстройств и желудочно-кишечных катаров». Книга была опубликована в 1903 году и базировалась в том числе на личных наблюдениях автора и материалах Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева.
Многие детские болезни списывались на сглаз и порчу, с которыми пытались бороться заговорами и странными ритуалами. Для хилых и болезненных детей существовал обряд «перепекания». Младенца обмазывали тестом, по традиции ржаным, оставляя нетронутыми только нос и рот, клали на специальную лопату для хлеба и трижды отправляли в печь. Огонь, естественно, был потушен, но сама печь должна была оставаться теплой. Подобная традиция встречалась во многих деревнях, и отличались только отдельные детали, например, ритуальные песни, лица, принимавшие участие в «перепекании». Возможно, сказка, в которой баба Яга пытается отправить в печь доброго молодца — отголосок данного обряда. На этом фоне безобидным выглядят широко известные способы, описанные в мемуарах А. Т. Болотова. «По свойственному всем женщинам суеверию, чего и чего она ни делала для мнимого сохранения детей в живых: и образа-то по мерке с рождённого писывала, и четыре-то рождества на одной иконе изображала, и крестить-то заставляла первых встретившихся и прочее тому подобное, но всё не помогало. Наконец сказали ей, что надобно в отцы и матери крёстные таких людей сыскать, которые бы точно таких имен были, как отец и мать родные, и точно тех ангелов. Сие постаралась она сделать при крещении сего сына, и потому крестили его один из их лакеев, который по случаю имел точное имя зятя моего, а в кумы насилу отыскали одну маленькую крестьянскую девчонку. Вот до каких глупостей доводит нас иногда суеверие и какими вздорами хотим мы власно как насильно приневолить творца сделать то, что нам хочется! Со всем тем мальчик сей остался жив и сделался потом единым их наследником — обстоятельство, происшедшее, верно, не от того, а от воли небес, но могущее многих женщин утвердить в сём суеверии». Другие способы помочь малышу «задержаться» на этом свете — как можно скорее после рождения выйти на улицу и пригласить в качестве крёстных первых увиденных людей, кем бы они ни были, или назвать в честь первого встречного, а в идеале и то, и другое.