бвинение в краже чернослива. Об истязании семилетнего ребенка в полицию сообщила прислуга. В суде адвокат антигероя строил защиту на том, что Мария была плохим и глубоко порочным ребенком, и отец хотел её перевоспитать. Присяжные его оправдали. Среди семей крестьян и мещан рукоприкладство, к сожалению, тоже было обычным делом.
Страдал от непедагогичных методов воспитания И. С. Тургенева, мать которого славилась жестокостью по отношению и к крепостным, и к домочадцам. Есть версия, что именно она стала прототипом барыни, велевшей утопить Му-Му. Я. П. Полонский приводит в своих воспоминаниях такой рассказ Тургенева о невеселом детстве: «Драли меня, — говорил Иван Сергеевич, — за всякие пустяки, чуть не каждый день.<…> Раз одна приживалка, уже старая, бог её знает, что она за мной подглядела, донесла на меня моей матери. Мать, без всякого суда и расправы, тотчас же начала меня сечь, — секла собственными руками и на все мои мольбы сказать, за что меня так наказывают, приговаривала: сам знаешь, сам должен знать, сам догадайся, сам догадайся, за что я секу тебя! На другой день, когда я объявил, что решительно не понимаю, за что меня секли, — меня высекли во второй раз и сказали, что будут каждый день сечь, до тех пор, пока я сам не сознаюсь в моем великом преступлении. Я был в таком страхе, в таком ужасе, что ночью решился бежать. Я уже встал, потихоньку оделся и в потемках пробирался коридором в сени. Не знаю сам, куда я хотел бежать, только чувствовал, что надо убежать и убежать так, чтобы не нашли, и что это единственное мое спасение. Я крался как вор, тяжело дыша и вздрагивая. Как вдруг в коридоре появилась зажженная свечка, и я, к ужасу моему, увидел, что ко мне кто-то приближается — это был немец, учитель мой; он поймал меня за руку, очень удивился и стал меня допрашивать.
— Я хочу бежать, — сказал я и залился слезами.
— Как, куда бежать?
— Куда глаза глядят.
— Зачем?
— А затем, что меня секут, и я не знаю, за что секут.
— Не знаете? — Клянусь богом, не знаю.
— Ну, ну, пойдемте <…> пойдёмте.
Тут добрый старик обласкал меня, обнял и дал мне слово, что уже больше наказывать меня не будут.
На другой день утром он постучался в комнату моей матери и о чем-то долго с ней наедине беседовал. Меня оставили в покое.
— Ну, а твой отец? — спросил я, — ведь он ещё был жив; отчего же он за тебя не заступился?
— Нет, не заступился, напротив, был убеждён, что меня секут за дело. Когда я после экзекуции, вечером, распухший и заплаканный, пришёл с ним прощаться и ручку целовать, он с укоризной на меня поглядел, вздохнул и проговорил:
— Хорош, брат, нечего сказать, хорош! Рано же, брат, научился ты заниматься такой мерзостью». Будущий писатель так и не понял, какой именно мерзостью он занимался. Отец, женившийся на некрасивой, но богатой старой деве, не вмешивался в воспитательные методы супруги. Он, по слухам, больше интересовался более молодыми и приятными особами.
Скорее, курьезный случай из 1820-х можно встретить в мемуарах Д. Д. Благово «Рассказы бабушки». К рассказчице приехала старая знакомая, небогатая вдова с просьбой одолжить ей пару лакеев:
— Позвольте вашим двум лакеям прийти ко мне завтра поутру.
— С большим удовольствием; на что они тебе понадобились?
— Вы. знаете, я имею сына, которого недавно сделали офицером.
— Ну так что же?
— Он стал дурно себя вести, замотался, на днях возвратился домой выпивши, а вчера распроигрался; хотя я имею состояние, но его ненадолго хватит, ежели мой сын так станет жить.
— Это очень жаль, только я всё-таки не понимаю, на что тебе мои люди понадобились.
— Я хочу сына высечь, — говорит мать, а сама плачет.
— Что это, матушка, ты за вздор мне говоришь, статочное ли это дело? Ему под двадцать лет, да ещё вдобавок он и офицер; как же могут мои люди его сечь? За это их под суд возьмут.
— Да я-им сечь и не дозволю; они только держи, а высеку я сама.
— Милая моя, он офицер, как же это возможно.
— Он мой сын, Елизавета Петровна, и как мать я вольна его наказать, как хочу, кто же отнял у меня это право?
Как я ни уговаривала её, она поставила на своем, выпросила у меня моих людей Фоку и Фёдора.
Они пошли к ней на другой день поутру. Сын её был ещё в постели, она вошла к нему в комнату с моими лакеями, заставила их сына держать, а сама выпорола его, говорят, так, что он весь день от стыда и от боли пролежал не вставая. Это средство помогло, как рукой сняло: полно пить и в карты играть». В итоге благодарна была и сама вдова, а позже и сам офицер. Но этот случай, скорее, курьёзный, а не поучительный.
В книге «Ни дня без строчки» Юрий Олеша вспоминает минимум о двух подобных эпизодах, а речь шла уже о начале 20 века. «Я был сын того, кого называли барином и кому городовой отдавал честь. Правда, отец был бедным человеком, тем не менее, барин. Мне нельзя было играть с детьми не нашего, как тогда говорили, круга — с мальчишками. Однажды в жаркое время после обеда, когда я думал, что отец спит, я решил всё же выйти во двор. Я сделал это не сразу, но как бы для того, чтобы уменьшить преступление, сперва выпил в кухне кружку воды из-под крана — холодной воды из эмалированной синей с белыми пятнами кружки, похожей, конечно, на синюю корову. До сих пор помню ненужный унылый вкус воды. Как только я сделал несколько шагов от крыльца, сразу был окликнут высунувшимся в окно отцом. Я должен был вернуться, как приказал отец, и был отцом высечен — если можно назвать этим словом наказание, когда бьют не розгами, а просто ладонью, однако по голому заду. Он был очень зол, отец, — вероятно, потому, что проигрался, как в подобном рассказе Чехова, в этот день или по другой причине. Я помню, что я почти вишу в воздухе в позе плывущего и меня звонко ударяют по заду. Больше и дальше я ничего не помню». В другой раз будущему писателю досталось от отца во время поездки, прямо в поезде, а за что, он и сам на момент написания книги не помнил.
Не меньше доставалось и артисту А. Н. Вертинскому, сиротское детство которого пришлось примерно на те же годы, да и жили будущие знаменитости не так далеко друг от друга. Юный Олеша рос в Одессе, а Вертинский в Киеве. В дневнике будущего артиста были единицы и двойки, да и поведение оставляло желать лучшего. «Тётка моя, Марья Степановна, молодая и, как я уже сказал, изрядно испорченная самодурством, не имела никакого понятия о воспитании детей, а тем более мальчишек. Она гневалась, кричала и заставляла меня сидеть за учебниками до полуночи. Погулять, побегать с товарищами, покататься на санках или коньках мне не разрешалось. Собственно, тётка и внушила мне отвращение к учению. <…> Дома за такие отметки меня ждала по субботам неизбежная порка. Тогда я стал подделывать отметки <…> Муж её, Илларион Яковлевич, был в общем добрый и тихий человек, но совершенно безвольный. Он как‑то сразу подпал под влияние своей энергичной и решительной супруги. Инженер по образованию, он был полон какими‑то изобретательскими планами и мало замечал окружающую обстановку. Лично ко мне он относился неплохо и даже старался помочь: занимался со мной решением задач по математике. Он ничего не имел против пребывания в его доме “бедного родственника” и никогда не жалел денег ни на оплату моего учения, ни на мою одежду, хотя получал скромное жалованье, что‑то около двухсот рублей в месяц. Но когда решительная супруга настойчиво требовала экзекуции, тихий Илларион Яковлевич нещадно порол меня на кухне казацкой нагайкой. Эти истязания только озлобляли меня. “Спасти” меня, по-видимому, было уже нельзя. Тем более что душа моя тянулась совсем не к математике, а к искусству».
Разумеется, далеко не все взрослые использовали подобные сомнительные методы. В передовом по меркам своего времени Царскосельском лицее не применялись физические наказания. Ограничивались порицанием, пересаживанием на заднюю парту, временным запретом на ношение лицейского мундира. Но особо отличившихся всё же отправляли в карцер, что тоже было неприятно. Частым наказанием в гимназиях было остаться после уроков, например, на час, а то и до закрытия.
Начальное образование
К началу 19 века начальное образование для небогатых слоёв населения было представлено бесплатными народными училищами с 2 или 4 классами. Пример учебной программы в провинциальной школе середины 19 века можно увидеть в «Воспоминаниях пропащего человека» А. В. Свешникова. «Придя в школу, я, как научили меня дома крёстная и маменька, поклонился учителю в ноги, а крёстная поклонилась ему в пояс и, вручив в подарок принесенные крендели, просила его не оставить меня своею заботливостью, а главное — не дать в обиду моим товарищам. В первый же день меня поставили к так называемому форшту с буквами, довольно большого размера, наклеенными на палке, и я начал выкрикивать вместе с другими стоящими тут мальчиками; а, бе, ве и т. д. первую строчку азбуки — шесть букв. На первый раз не скоро мне дались эти шесть букв, и почему — не знаю, но только я их зубрил целую неделю и едва одолел.<…> В первом приходском классе учение наше ограничивалось только букварём, начатками православного учения и писанием палок. Мало помню я теперь из первого года моего учения, не помню даже, выучился ли я там хоть сколько-нибудь читать, а писать, кажется, и палок не начинал. Но я помню очень хорошо, что розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с каким-то удовольствием». Далее автор с трудом перешёл во второй класс, где продолжили учить чтению, чистописанию, арифметике и закону Божьему. В качестве пособия для уроков чтения использовались «Начальное чтение» и журнал «Друг детей». Далее герой перешёл в уездное училище, где он ещё пару лет учился чистописанию, русской истории, географии, рисованию. На этом его образование закончилось.
Пример сельской школы конца 19 века можно увидеть в воспоминаниях Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох». «Первая школа моя была, как и у всех, в семье