<…> В семье же началась и первая грамота<…> К концу шестого годика меня вместе с братом Михаилом, который был старше меня почти на два года, отец отвел в школу, находившуюся в двух верстах от дома. Мы оба были приняты сразу во второй класс: в первом нам нечего было делать. Школьные товарищи были хорошие, обучение шло легко. Барыня Чичерина давала всем нам на обед одно блюдо, большею частью щи с мясом и вкусным хлебом с людской кухни. Сначала мы хлебали одни щи, а потом, по стуку ложкой старшего, мы набрасывались на куски, то есть уже на мясо<…> Потом убирали всё, относили. Немного играли на улице и продолжали учиться<…> Многие из нас лишь в школе и видели мясо. Центральной личностью был, конечно, Илья Иванович. Обучившийся в учительской семинарии на средства той же Софьи Сергеевны, как и управляющий имением Широватов, кончивший художественное училище, оба они вышли из народа. Мать учителя была из дворовых, как и мы, служила птичницей у господ. Эта добрая и полная старица известна была способностью «заговаривать кровь», то есть какими-то внушениями останавливать кровотечение без всяких повязок. Илья Иванович был высокий прочный мужчина, сильной воли, знающий свое дело. Мы его боялись и учились. Если всё шло благополучно, он был спокоен. При шалостях же не пожалел и родной дочери своей Анюты, наказав её в классе при всех ремнем за какую-то провинность. Ко мне он относился с лаской: как малыша и способного, он однажды взял меня на широкую свою ладонь и носил по старшему классу; за дверями был ещё младший — новички. Обучение длилось 4 года».
Довольно часто параллельно с обычным алфавитом детям приходилось осваивать церковнославянский для изучения религиозной литературы, особенно если речь шла о церковноприходских школах. Нередко обучение сводилось к чтению хором учебных пособий, или того, что использовалось в качестве них, многое заставляли учить наизусть. Поступали в начальную школу чаще всего с 7 лет, но до конца программу проходили не все. Лет с десяти значительная часть детей заканчивала образование, некоторые отдавались учениками мастерам для обучения профессиям. Со временем за работающими детьми закрепили право на выделенное время для посещения школы, но на практике это не всегда соблюдалось. В Российской империи не было закона об обязательном образовании, поэтому многое зависело от местных властей. В некоторых регионах строительству школ и распространению грамотности уделялось много внимания, в некоторых губернское правление жило совсем другими интересами.
Со временем стало появляться всё больше частных начальных школ, и связано это было в том числе с ростом популярности гимназий как возможности дать «благородию» приличное образование, если нет денег на дорогой пансион. Такие частные школы готовили детей к дальнейшему гимназическому обучению. Обычно они представляли собой либо дом, либо арендованную квартиру, где часть комнат переделана под классы, а в части помещений живут сами педагоги, они же основатели школы. Такая школа описана в книге «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов» Пынзина и Засосова. «Маленькая квартирка из трёх комнат. В одной жили учительницы, мать и дочь Черниковы. В другой, для старших учеников, стоял длинный стол, стулья и классная доска. В третьей, для младших, — четыре удлинённые парты, на 6 человек каждая, столик для учительницы, классная доска. Вот и всё оборудование. Мальчики и девочки учились вместе. В младшем классе преподавала дочь, особа лет сорока, очень нервная. В старшем — сама Черникова, сухая старушка с костлявыми руками. Они преподавали все предметы, даже закон божий. Приходить надо было к 9 часам. Около 11-ти — перерыв на полчаса, после чего занимались ещё часа два. Во время перерыва завтракали, пристроившись кто где — на парте, на подоконнике, за столом. Завтраки приносили с собой в корзиночках, которые продавались специально для этого. После завтрака всех учеников выпроваживали в маленькую переднюю, а классы проветривали. Передняя была тёмная, без света. Ученики толкались, задирали девочек, те визжали. Учительницы тем временем уходили в свою комнату отдыхать. Перед началом занятий и по их окончании читали молитву. Учительницы были хорошие педагоги, объясняли понятно, терпеливо. Но мальчишки оставались мальчишками: шумели, разговаривали, пускали бумажные стрелы, дергали девочек за косички. Особенно расшалившихся выгоняли в переднюю под надзор Фени, которая, работая кухаркой, требовала, чтобы провинившийся стоял на пороге кухни. В случае особых поступков прислуга посылалась с письмом отвести шалуна домой. Отметки выставлялись по четвертям года в дневники, которые продавались за 15 копеек в любой писчебумажной лавке. Один из авторов заметок при получении первого дневника, не понимал значения отметок, с радостью принес его домой. Отец потребовал дневник. Успехи были неважные, особенно поведение. В этой графе стояла единица. Была порка. После этого значение отметок стало ясным. Большинство учеников было из семей среднего достатка. Родители отдавали детей в платную школу, считая, что там учат лучше, чем в народной бесплатной школе, и легче будет сдать экзамен в гимназию. Кроме того, школа Черниковых зарекомендовала себя с лучшей стороны среди обывателей района. Детей провожали в школу и встречали после занятий либо родители, либо прислуга. Учительницы передавали им свои замечания, давали советы, требовали принять те или другие меры».
Эмилия Шанкс "Наем гувернантки" (1913), английская художница, работавшая в России
Дворянских детей долгое время предпочитали всё же учить на дому. Лет с 5 девочек передавали боннам (обычно француженкам или англичанкам), мальчиков передавали — так называемым дядькам, и они в первую очередь занимались общим воспитанием и наблюдением за поведением своих подопечных. Гувернанток и гувернёров нанимали для детей школьного возраста. Уроки давали учителя, которые могли быть приходящими или живущими в доме постоянно. Встречались и прекрасные педагоги, и случайно подвернувшиеся. В провинции в роли учителей часто выступали дьячки, выпускники семинарий, студенты. Особенно ценились иностранцы, которые далеко не всегда были компетентны. После революции во Франции в Россию хлынул целый поток французских «благородий» (а заодно и сомнительных личностей, маскировавшихся под таковых), что заметно снизило цены на их услуги. В итоге в 18 и начале 19 века многие дети учились урывками, регулярно меняя учителей.
Знаменитый мемуарист А. Т. Болотова успел поучиться у самых разных педагогов. В своих записках он описывает, как в начале 1740-х сначала постигал русскую грамоту, и для этого «ходил в дом к одному старику-малороссиянину», у которого в классе помимо него было ещё больше десятка учеников. Затем отец решил обучить его иностранным языкам и арифметике. «Учители немцы и французы не были ещё тогда в нашем отечестве таковы многочисленны, как ныне, их было очень мало, а сверх того и достаток отца моего не был так велик. <…> В полку его было не только офицеров, но и унтер-офицеров множество немцев; из сих последних вздумалось ему отыскать какого-нибудь поспособнее и приставить ко мне для научения немецкого языка <…> по долгом искании иного не оставалось, как взять прибежище и обратить внимание свое на одного унтер-офицера, родом из Германии и приехавшего за немногие годы до того из Любека для принятия нашей службы <…> Богу известно, какого он был роду, но только то мне известно, что он никаким наукам не умел, кроме одной арифметики, которую знал твердо, да и умел также читать и писать очень хорошо по-немецки, почему заключаю, что надобно быть ему какому-нибудь купеческому сыну, и притом весьма небогатому и воспитанному в простой школе, и весьма просто и низко. <…> Для нас с ним отведен был особый уединенный покоец, и он начал меня учить всему, что знал, вдруг, то есть читать, писать по-немецки и самой арифметике понемногу. Мне шёл в сие время хотя девятый ещё год, однако мои родители и сам учитель были понятием моим довольны. Я очень скоро научился читать, а и писать учиться мне немудрено было; но не столько я доволен был своим учителем. Человек он был особливого характера, нрав имел строптивый и своенравный, не мог терпеть никаких шуток, сердился и досадывал на всех за сие, а сие и побуждало других ещё более над ним смеяться, и тем паче, что и собою был он очень дурен и губаст. Со мною обходился он не так, как хорошему учителю должно, но так, как от неуча и грубого воспитания человека ожидать можно, и нередко принужден я был претерпевать от него лихо и проливать слезы <…> Судя по теперешнему знанию, всё мое учение было пребеднейшее, ибо о том, как учат люди по грамматике, то всё учение его состояло в том, что выписывал он все слова и вокабулы и заставлял меня вытверживать их наизусть. До глаголов же и до прочих частей нам с ним и дела не было». Вокабулами в то время называли списки слов, которые ученики должны были заучивать наизусть.
Но главное, горе-педагог жестоко сёк ученика за малейшую провинность, а иногда и по надуманным поводам. Так однажды он задал сложную задачу, и автор решил её подозрительно быстро. «Обстоятельство, что он в ожидании своем обманулся и ему не удалось меня помучить, так его взбесило, что напал на меня, как лютый зверь, и насильно требовал, чтоб я признался, что я у него число сие, написанное на аспидной доске, повешенной на стене, подсмотрел, а не сам собою доискался. Я, ведая его бешеный нрав, вострепетал, сие увидев: я клялся ему небом и землею, что того и не ведал, что у него задача сия была написана на доске, и призывал всех святых в свидетели, что целую почти ночь не спал и доискался сам; но все мои клятвы и уверенья были тщетны: он и слышать того не хотел, чтоб сие возможное было дело, и я принужден был вытерпеть от него целую пытку. Вовеки не позабуду сего случая и того, сколь чувствительно и несносно было мне тогда терпеть сию сущую пытку понапрасну. Немец мой сделался тогда сущим извергом: он не только меня иссёк немилосерднейшим образом хворостинами по всему телу, без всякого разбора, но грыз почти меня зубами и терзал, как лютый зверь, без всякого человечества и милосердия. Он так разъярился, что пена стояла у него во рту, и до тех пор меня мучил, покуда выбился сам уже из сил и запыхался так, что принужден был меня покинуть; ни слезы, ни умаливания, ни ц