елования рук и ног его, ни повторяемые клятвы не могли смягчить сего чудовища. К вящему моему несчастию, комнатка моя была в самом углу и отдалении, что никому крика и вопля моего было не слышно и никто не мог приттить и меня отнять у сего тирана». Подобные эпизоды встречаются в мемуарах Болотова не раз. Удивительно, но, узнав о неподобающем поведении горе-учителя, отец его е уволил. Ещё удивительнее, что, повзрослев и оказавшись сослуживцем своего мучителя, Болотов не испытывал к нему прежней неприязни и относился к пережитому философски. К счастью, изувер не отбил у мемуариста тягу к наукам. Позже автор всё же был отправлен к другому педагогу, который действительно стремился дать знания и не прибегал к физическим наказаниям, а затем в столичный пансион.
Довольно часто более состоятельные родители брали на воспитание детей менее обеспеченных родственников или приглашали их на занятия в качестве соучеников. Товарищей по возможности набирали так, чтобы кто-то из них учился явно хуже, а кто-то лучше. С одной стороны был пример для подражания, с другой — не так обидно, если ребенок учился посредственно. «Равноуважаемые» семейства тоже часто учили детей вместе, закладывая таким образом основу для будущей дружбы и полезных связей. Затем иногда следовала учеба в пансионе.
Ланкастерские школы
Интересным явлением стали так называемые ланкастерские школы, названные в честь автора системы обучения — английского педагога Джона Ланкастера (1771–1838). Они способствовали более быстрому распространению грамотности среди крестьян и городской бедноты. Суть системы заключалась в том, что учитель давал уроки группе учеников, наиболее способные из которых передавали полученные знания неграмотным товарищам.
Ланкастерские школы в Российской империи появились в 1818 году, в 1820-х надзор за ними был усилен. Формальным поводом послужило восстание в Семёновском полку, в котором этим методом обучали солдат (именно для устранения неграмотности среди солдат проект во многом и затевался), а затем восстание декабристов. Позже почти все ланкастерские школы были закрыты. Однако отдельные школы просуществовали до 1860-х годов.
Из записок графа Ф. П. Толстого: «Фёдор Николаевич Глинка, я и Греч, мы вознамерились составить Общество распространения ланкастерских школ в России. Много из братий нашей ложи изъявили желание вступить в это общество. Написав устав статута общества, представили через министра народного просвещения к его величеству на утверждение. Греч составил для этого лёгкого способа учения грамоты необходимые ланкастерские таблицы, которые и представлены были в министерство народного просвещения <…>. По получении царского разрешения на составление Общества распространения ланкастерских школ в России, немедленно приступили к избранию председателя общества, которым и избрали меня. Первую примерную школу положено было нами устроить здесь, в Петербурге, на виду всех. По нашим средствам мы должны были устроить эту школу в очень скромном виде в Коломне в одной из отдалённых улиц в деревянном простом доме, в котором весьма удобно могли учиться до ста и более учеников. Эта невзрачная по наружности школа очень согласовалась с учениками, которые должны были в ней учиться, потому что эти школы устраиваются по правилам Общества только для крестьянских детей, бедных мещан и мастеровых. <…> У нас каждый член платит 30 рублей в год. На эти деньги устроена и содержится школа, учит как хороший человек и добрый учитель, умеющий хорошо обращаться с мальчиками простого быта, которого Общество снабдило полною инструкциею, как преподавать грамоту этою методою. Для соблюдения необходимого порядка при учении почти сотни всякой день приходящих в школу уличных мальчиков положено обществом, чтобы члены, которым положение их позволяет, по 4 человека каждый день дежурили в школе поочерёдно, наблюдая за поведением и прилежанием учащихся. Вступающие в школу в первый раз должны быть приводимы в школу родителями, а коли их нет, то теми, у кого живут, где дежурными членами принимаются, записываются в алфавитную книгу их имена и фамилии, как имена их родителей, а также и место жительства, и назначают ему его место на скамейке в классе. В назначенные часы классов ученики приходят в переднюю комнату школы, где встречают их дежурные и отводят в классы на их места. По окончании классов дежурные выводят их попарно на улицу, которою ведут их до первого перекрёстка, где уже все ученики расходятся по своим жительствам. По временам посылаются дежурящие члены в жительства учеников узнавать от родителей, соседей и через дворников, хорошо ли они себя ведут и послушны ли родителям и учтивы ли они со старшими. Хорошо себя ведущие и хорошо учащиеся получают награды, состоящие из обуви и, по возможности Общества и по степени прилежания, — фуражками и некоторыми частями одежды. За большие шалости и дурное поведение и непокорность родителям наказываются стыдом, что в нашей школе приняло большую силу. Быть поставлену у дверей класса со щёткою в руках, к счастию, очень страшит, и теперь очень редко встречаются наказанные». После открытия школы в качестве почётных членов общества были выбраны В. П. Кочубей (вице-канцлер, управляющий Коллегией иностранных дел и председатель различных комитетов), граф Разумовский и генерал Аракчеев. Однако лишь Аракчеев проявил живой интерес к этой инициативе. По воспоминаниям Ф. П. Толстого, позже Министерство народного просвещения решило открыть аналогичную школу, выделив на это двести тысяч рублей, приобрело для неё здание и пригласило из Америки учителя. Школа так и не открылась, учитель уехал, а на что были израсходованы огромные по тем временам деньги, история умалчивает. По ланкастерскому методу работала часть школ, открытых по инициативе ведомства императрицы Марии Фёдоровны. Упоминаются ланкастерские школы в пьесе «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Барыня Хлёстова сетует: «И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних От пансионов, школ, лицеев, как бишь их, Да от ланкарточных взаимных обучений».
Пансионы, гимназии и не только
Одной из характерных особенностей первых пансионов было то, что для них не было ни единой программы, ни чётких стандартов того, чему должен был в итоге научиться будущий выпускник. Просто некий уважаемый гражданин (или выдающий себя за такового) открывал в своем или арендованном доме учебное заведение с помещениями для классов и спален и учил так, как считал нужным. Во многих заведениях царили спартанские условия и муштра, в некоторых наоборот расхлябанность и отсутствие дисциплины. А. Т. Болотов в своих мемуарах описывает пребывание в самом престижном столичном пансионе середины 18 века, который принадлежал некому Ферре. Располагалось учебное заведение на Васильевском острове, окраине города по тем временам. «Маленькая постелька и сундучок с платьем составляли весь мой багаж, а дядька мой Артамон был один только мой знакомый, прочие же все были незнакомы, и я долженствовал со всеми ознакамливаться и спознаваться, а особливо с теми, которые тут также по примеру моему жили. Учеников было тогда у учителя моего человек с двенадцать или с пятнадцать; некоторые были на его содержании, а другие прихаживали только всякий день учиться, а обедать и ночевать хаживали домой. <…> Учитель мой был человек старый, тихий и весьма добрый; он и жена его, такая же старушка, любили меня отменно от прочих. Он сам нас мало учивал, потому что по обязанности своей должен был всякий день ходить в классы в кадетский корпус и учить кадетов, и так доставалось ему самому нас учить двенадцатый час да в вечер ещё один час. Прочее же время учил нас старший из его сыновей, которых было у него двое. Одного звали Александром, и он был нарочито уже велик и мог уже по нужде обучать и был малый изрядный, а другой ещё маленький, по имени Фридрих, и малый огненный, резвый и дурной; за резвость и бешенство его мы все не любили. Что касается до содержания и стола для нас, то был он обыкновенно пансионный, то есть очень, очень умеренный; наилучший и приятнейший кусок составляли булки, приносимые к нам по утрам и которыми нас каждого оделяли. Они были, по счастию, отменно хороши, и хлебник, пекущий оные, умел их так хорошо печь, что мне Хороший вкус их и поныне ещё памятен. Обеды же были очень, очень тощи и в самые скоромные дни, а в постные и того хуже. Но привычка чего не может сделать! Сколько сначала ни были мне такие тощие обеды маловкусны, однако я наконец привык и довольно бывал сыт, а особливо когда поутру либо лишнюю булочку, либо скоромный прекрасный кренделек купишь и съешь, которые так нам казались вкусными, что подберешь и крошечки; нередко же случалось, что иногда и ложка, другая, третья хороших щей с говядиною, варимых для себя слугою моим, помогали обеду, и которые нередко казались мне вкуснее и сытнее всякого обеда <…> Учение наше состояло наиболее в переводах с русского на французский язык Езоповых басней и газет русских; и метода сия недурна: мы через самое то спознакомливались от часу больше с французским языком, а переводя газеты, и с политическим и историческим штилем и с званиями государств и городов в свете. Как обещано было, чтоб выучить меня и географии, то чрез несколько времени принял учитель наш или пригласил какого-то немца, чтоб приходил к нам и учил нас часа два после обеда сей науке. Для меня была она в особливости приятна и любопытна, я пожирал, так сказать, все говоренные учителем слова, и мне не было нужды два раза пересказывать… Но жаль, что учение сие недолго продолжалось: не знаю и не помню, что тому причиною было, что он ходил к нам не очень долго, почему и учение было весьма слабое и короткое <…> Что принадлежит до истории, то сей науке в пансионе нашем не было обыкновения учить». Подобное обучение стоило 100 рублей в год, большая сумма по меркам того времени даже для «благородий», а для большинства россиян неподъемная.
Л. Н. Энгельгардт в своих мемуарах обучение в пансионе вспоминает с ужасом. Хозяин-француз «касательно наук был малосведущ, и всё учение его состояло, заставляя учеников учить наизусть по-французски сокращенно все науки, начиная с катехизиса, грамматики, истории, географии, мифологии без малейшего толкования; но зато строгостью содержал пансион в порядке, на совершенно военной дисциплине, бил без всякой пощады за малейшие вины фирулами из подошвенной кожи и деревянными лопатками по рукам, секал розгами и плетью, ставил на колени на три и четыре часа; словом, совершенно был тиран». Пример пансиона конца 18 века можно увидеть и в мемуарах Ф. Ф. Вигеля: «Главный вопрос, который должен был сделать всякий и который могу я сам себе сделать: да чему же мы там учились? Бог знает; помнится всему, только элементарно. Эти иностранные пансионы, коих тогда в Москве считалось до двадцати, были хуже чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учители ходили из сих школ давать нам уроки, которые всегда спешили они кончить; один только немецкий учитель, некто Гильфердинг, был похож на что-нибудь. Он один только брал на себя труд рассуждать с нами и толковать нам правила грамматики; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые всё забывали тотчас после классов. Мы были настоящее училище попугаев. До