могли только в 3-м или 4-м классе. На собственных экипажах вовсе ехать не могли, в трамваях могли путешествовать только стоя на площадке без права взойти в вагон, курить на улице вовсе не имели права, точно так же, как не имели права зайти не только ни в один ресторан, но даже и в вокзальный буфет I-го и II-го классов. В театре не имели права сидеть ни в ложе, ни даже в партере, руководствуясь узаконенной поговоркой “Всяк сверчок знай свой шесток”. <…> Словом, строгости были невероятные, и лишь во флоте они были несколько слабее, на матросов так не напирали».
Уважение (или не уважение) могло проявляться во многих нюансах общения. При встрече могли поклониться, а могли просто головой кивнуть, предложить вошедшему в кабинет стул или оставить стоять, прислать человеку домой свою визитную карточку или явиться с визитом самому. Характерный пример есть в романе «Отцы и дети» Тургенева: «Матвей Ильич был настоящим “героем праздника”, губернский предводитель объявлял всем и каждому, что он приехал, собственно, из уважения к нему, а губернатор даже и на бале, даже оставаясь неподвижным, продолжал “распоряжаться”. Мягкость в обращении Матвея Ильича могла равняться только с его величавостью. Он ласкал всех — одних с оттенком гадливости, других с оттенком уважения; рассыпался “en vrai chevalier français” перед дамами и беспрестанно смеялся крупным, звучным и одиноким смехом, как оно и следует сановнику. Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его “племянничком”, удостоил Базарова, облечённого в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щёку, и неясного, но приветливого мычанья, в котором только и можно было разобрать, что “я” да “ссьма”; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув голову». Субординация проявлялась даже в том, что, если начальник и подчинённый шли рядом, вышестоящее лицо традиционно находилось справа. Приглашая начальника, например, на обед, требовалось сообщить о других гостях, чтобы тот случайно не оказался рядом с лицами, которых не желает видеть.
Разумеется, случались споры и конфликты, значит, была и бранная лексика. Крестьяне друг с другом не церемонились, и для оппонентов у них было припасено немало доходчивых слов и выражений. Часть этой лексики благополучно дожила до наших дней, а что-то кануло в лету. Шли в ход и привычные слова с изначально нейтральным значением вроде «собака», «сука», «баран», «чёрт», «дубина». Слово «идиот» было медицинским диагнозом, но потом его стали применять и к недалёким людям. Чаще всего, желая обидеть собеседника, ему указывали на его физические недостатки, а иногда и просто вроде бы обычные особенности внешности. Хромого называли беззадым или беззадником, одноглазого кривым, со следами от оспы на лице — рябым, носатого — дубоносым или куликом, плохо ходящего — вересовыми ногами, невысоких людей — карликами или пигалицами, слишком высоких — журавлями. Пухлые губы — овечьи брыли. Если у человека широкое лицо, говорили, что «у него рожа шире масленицы». Брюнета могли назвать цыганом (это же слово применялось к любителям чем-либо меняться), блондина — котом белобрысым. Пожилой человек — Кощей Бессмертный, смерть костлявая, а тот в свою очередь мог назвать молодых молокососами и мизгирями. Высмеивали и личные качества. Неряха — слюнастик, сопляк или шершавый, любитель много есть — мамон, прорва, резиновый трябух (желудок), опекша, сплетник — непутёвый ябедник, корявое дерево, сват мороженые яйца», шатаная голова, верчёный язык, заядлый курильщик — табачная харя, жестокий — душегубец, сварливый — кобыльи зубы, бабник — оревина (бык общественного пользования), бабий подбрюшник. Пьяницу, вора и скандалиста называли зимогором (забавно, что среди горожан зимогорами называли людей, которые круглый год проживали на даче, а не снимали квартиру в городе). Если человек неаккуратен в одежде или просто плохо и бедно одет, его именовали беспортошником. К чиновникам и иным официальным лицам были применимы слова «мироед» и «хлебоед». Были и популярные пожелания: «провалиться тебе в тар-тарары», «на плаху бы тебя», «в омут тебя головой», «околеть бы тебе». Были и заготовленные грубые ответы на стандартные вопросы. На вопрос, откуда человек, тот мог ответить «из тех же ворот, что и весь народ», «из каких мест, откуда и ты лез», «из-под кур винокур». «Где ты был?» — «В воде печи бил. Тебе велели приходить, чтобы трубы наводить». На слово «всё равно», могли ответить «кабы всё равно, так ты ел бы в праздник говно, а ты пирога просишь». Разумеется, многое зависело от контекста, тона, каким было сказано, ведь одно и то же слово при разных обстоятельствах могло восприниматься и как шутка, и как оскорбление.
Интересное описание русских ласковых и бранных слов оставил А. Дюма в книге «Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию». «Русский язык не имеет ни восходящей, ни нисходящей гаммы. Если не братец, то дурак; если не голубчик, то есть mon petit pigeon (фр.), то soukin sine. Отдаю другим право сделать перевод последнего определения. Григорович был неподражаем по части нежностей, которыми осыпал нашего гарсона. Эти нежности, перемежаемые упрёками, по поводу посредственного обеда, являли собой весьма забавный контраст. Он называл официанта не только “голубчиком” или “братцем”, то есть petit pigeon, но каждый раз по-новому: гарсон становился “милейшим” — cher (фр.), добрейшим. Проходила мимо неряшливая женщина, он назвал ее “душенька”. Нищий старик встал у окна, Григорович подал ему две копейки, называя его “дядюшкой” (mon oncle). Когда вышестоящий нуждается в нижестоящем, он ласкает его словами, и бросает его туда, где его вздуют. Генерал Кролов, вступая в бой, называл своих солдат “благодетели” (mes bienfaiteurs (фр.)). <…> Правда, набор оскорблений не менее богат, чем репертуар нежных слов, и никакой другой язык, кроме русского, не изъявляет такой высокой готовности поставить человека на пятьдесят ступеней ниже собаки. И в этом отношении, заметьте, воспитание не служит сдерживающим фактором. Самый образованный человек, самый вежливый дворянин допускает выражения “сукин сын” и “вашу мать” так же легко, как у нас произносят: votre humble serviteur — ваш покорнейший слуга».
Иногда в ход шли нелицеприятные клички. Когда герой «Мёртвых душ» Чичиков спрашивает у крестьянина, как проехать в имение помещика Плюшкина, тот ответил, что не знает, кто это. Когда уточнил, что ищет Плюшкина, «того, что плохо кормит людей», тот сразу встрепенулся: «А! заплатанной!». И «было им прибавлено и существительное к слову “заплатанной” очень удачное, но неупотребительное в светском разговоре».
Дворяне обычно до подобной лексики не опускались с равными себе, а выказывали недовольство подчёркнуто холодным тоном или иными способами, не переходящими в явную грубость. Не предложить визитёру сесть, не ответить визитом на визит или не принимать гостя вовсе и т. д.
Девушка? Женщина? Старушка? Отношение к возрасту
На то, как именно обращались к человеку, влиял в том числе его возраст. Представления о том, в каком возрасте человек юн, а в каком уже не очень, год от года менялись. К тому же современного читателя могут сбить с толку цитаты из литературных произведений вроде «в комнате сидела старушка лет сорока», или «старик лет пятидесяти», упоминания о совсем юных невестах. Можно сделать вывод, что и взрослели, и старели раньше, но всё не так однозначно.
С церковной точки зрения возраст человека делился на 3 этапа: до 7 лет — младенец, от 7 до 14 — отрок, с 14 — раб Божий, то есть вроде бы взрослый человек. Крестьянские дети лет с 10 считались практически полноценными работниками. Однако можно поспорить, является подобный возрастной ценз реальным отношением к детям как взрослым, или это продиктовано самими условиями жизни. Совершеннолетие наступало в 21 год.
В крестьянской среде девушек в качестве потенциальных невест рассматривали после появления менструации, а на половую зрелость часто указывало использование красного цвета в одежде. В 1774 году брачный возраст составил для невесты 13 лет, для жениха 15, с 1830-го 16 и 18 соответственно. Однако иметь права не значит ими пользоваться. Аристократы часто с браком не спешили. Характерный пример можно увидеть в мемуарах Д. Д. Благово «Рассказы бабушки». Рассказчица в начале 19 века «своих девочек не любила таскать по театрам и не хотела их везти до 15 лет, года за два перед тем, как их вывезут в свет. В моё время прежде 18 лет на балы не езжали, потому что вывези рано — сочтут невестой, а это девушек старит». Сама она вышла в замуж в 1793 году в возрасте 25 лет, жениху было 34. В рассказе А. П. Чехова «Человек в футляре» тридцатилетняя красавица готова выйти замуж даже за плюгавого некрасивого склочника и зануду, который не любит ничего кроме древнегреческого языка. Героиня «уже не молодая, лет тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая, краснощёкая, — одним словом, не девица, а мармелад, и такая разбитная, шумная, всё поёт малороссийские романсы и хохочет». «Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов не женат, и нам теперь казалось странным, что мы до сих пор как-то не замечали, совершенно упускали из виду такую важную подробность в его жизни <…> Директорша берёт в театре ложу, и смотрим — в её ложе сидит Варенька с этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький, скрюченный, точно его из дому клещами вытащили. Я даю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом, заработала машина. Оказалось, что Варенька не прочь была замуж. Жить ей у брата было не очень-то весело, только и знали, что по целым дням спорили и ругались <…> Такая жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст принять во внимание; тут уж перебирать некогда, выйдешь за кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти».
Перейдём к разговору о самих девах. В наши дни иногда бывает сложно сразу решить, как вежливее обратиться к незнакомке. Слово «женщина» многим режет ухо и раздражает, а называть девушкой уже давно не юную даму может показаться странным. Хотя бы в этом нашим предкам было проще. Долгое время слово «девушка» соотносилось с целомудрием, а не с возрастом. Так как патриархальное общество осуждало интимные отношения до брака, их обычно не афишировали, поэтому по умолчанию девушками называли незамужних, если не было достоверно известно про их внебрачные связи. Брак считался важнейшим событием в жизни и мог серьёзно поднять социальный статус. Поэтому за «гордое звание» девушки, исходя из возраста, никто не цеплялся. Наоборот такое обращение к замужней даме было сомнительным комплиментом. Называя уже давно не юную женщину девушкой, собеседник мог тем самым подчеркнуть (умышленно или нет), что она так и не вышла замуж. В некоторых случаях это выглядело бестактностью. В пьесе «Горе от ума» Чацкий язвительно спрашивает Софью: «А тётушка? всё девушкой, Минервой? Всё фрейлиной Екатерины Первой?» Чопорной даме Хлёстовой, которую он также причисляет к «сердитым старушкам», было 65 лет. Семейное положение могли определить по одежде, украшениям и многим другим нюансам во внешности и поведении.