Если хотели подчеркнуть юность, говорили «молодая девушка» (а могла быть и не молодая). «Для такой молодой девушки и такой такт», — восхищались Элен Курагиной в начале романа «Война и мир». Обычно молодой девушкой считали барышню лет с 16 до 20. Этот период было принято называть «первой молодостью» для лиц обоего пола. О своем взрослении в «Воспоминаниях» Е. А. Андреева-Бальмонт писала так: «Мне казалось, что годы моего отрочества до желанных шестнадцати лет тянутся бесконечно долго. В шестнадцать лет в нашей жизни девочек происходил как бы перелом: с этого возраста мы считались девушками. В этот день рождения нам дарили часы, которые мы носили на шее на золотой цепочке. Нам позволяли поднимать косы и делать причёску, и платья нам шили длиннее. Мы получали в месяц уже не три, как раньше, а пять рублей на мелкие расходы. И могли выходить из дома, конечно, в сопровождении старшего брата или сестры, но не только на обязательную общую прогулку». Три незамужние дочери генерала Епанчина считались девушками. Старшей было уже 25, и это небезосновательно тревожило её родителей. Настасью Филипповну, состоявшую в известной окружающим интимной связи, девушкой никто не называл, только женщиной, хотя ей тоже было 25. Когда говорили, что человек уже не первой молодости, это означало только то, что он старше лет 20. Понятие засидевшаяся или «старая дева» постепенно стало размываться. Чёткого возраста, по достижении которого дама считалась зрелой, тоже не было. Для замужних неким «рубиконом» часто становилось наличие взрослых детей, особенно дочерей. Если дама наряжалась в те же наряды, что и её взрослые дочери и сильно молодилась, это могло забавлять окружающих. С другой стороны наличие у зрелой дамы молодых любовников никого не удивляло.
Ещё интереснее отношение к старости, потому что для неё четкого возраста тоже не было. Характерный пример можно увидеть в мемуарах Ф. Ф. Вигеля. Когда вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, жена Павла I, приехала в Тверь, её карету сразу обступили горожане. «В первый раз ещё видел я мужиков, ямщиков, млеющих, трепещущих от восторга. Бабы приговаривали: “Матушка, государыня, старушка”. Не знаю, доходили ли слова сии до неё; по крайней мере не казалась ими оскорблённою эта старушка, красивая и которой пятьдесят лет едва ли тогда исполнилось. Напротив того, по достижении тридцати лет, крестьяне и крестьянки спешили выдавать себя за стариков и старух, чтобы скорее пользоваться правами на уважение молодых. Названия: дядя, тётка, говоря с пожилыми людьми, хотя посторонними, всегда произносились с нежностью; старичок и старушка ещё более». Главному герою пушкинского «Выстрела» Сильвио «было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы». Однако слово «старик» в данном контексте показывает, скорее, уважение к опыту, а не реальной старости. Или, например, обратная ситуация в «Герое нашего времени»:
«— О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться <…> Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием…
— В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу…
В это время я подошёл и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро проговорила:
— Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идёт к мсье Грушницкому?
— Я с вами не согласен, — отвечал я, — в мундире он ещё моложавее.
Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошёл прочь». Грушницкому «на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год».
О визитёрах и субординации
Важную роль играло то, где и как хозяин принимали человека. В рабочий кабинет могли попасть многие, ведь он и нужен был не только для работы с бумагами, но и для общения со всеми визитёрами, от друзей до просителей. В 18 веке была мода принимать посетителей утром, и для этого даже создавались парадные спальни, в которых в реальности никогда не спали. Ф. Ф. Вигель в своих мемуарах описывает вельможу, который встречал визитёров утром, когда слуга водружал на его голову парик и пудрил. В мемуарах А. Т. Болотова есть другой примечательный эпизод. Когда автору понадобилось подать прошение Шувалову, ему посоветовали сделать это через фаворита Яковлева. Когда Болотов пришёл в дом этого чиновника, оказалось, что у дверей его спальни ждёт целая толпа просителей. Оказалось, что отец Болотова был с данным фаворитом хорошо знаком и даже оказал ему некую услугу, поэтому чиновник прошение взял и, к недоумению автора, велел ему приходить к обедне. Позже остальные ожидающие пояснили, что Яковлев очень набожен, или пытается казаться таковым, поэтому регулярно посещает обедню, и просители должны делать тоже самое, чтобы напоминать о себе.
Иногда утренние визиты в неформальной обстановке были признаком доверительного отношения, но чаще наоборот показывали, что визитёр ниже по социальному статусу, поэтому внимание ему могут уделить только мимоходом, между более важными делами. Другое дело, если человека принимали в гостиной, во время званого обеда или, тем более, вечером в обществе других уважаемых гостей. Возможно, отголоски подобного отношения можно увидеть в романе «Война и мир», в сцене, где семья Ростовых пришла в дом старого князя Болконского, а тот вышел к ним в подчёркнуто затрапезном виде. Когда в его дом явился князь Курагин с сыном Анатолем, он вёл себя иначе даже при том, что Курагина не любил и даже презирал. «Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучерá и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге». Он не стал расчищать дорогу, но был вежлив и встречал гостей в гостиной. «Он подошёл к князю Василью.
— Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
— Для мила дружка семь вёрст не околица, — заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. — Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля.
— Молодец, молодец! — сказал он, — ну, поди поцелуй, — и он подставил ему щёку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдёт от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на своё обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях». Князь Курагин был министром, а граф Ростов — просто очередным разорившимся аристократом.
Встретить высокопоставленного гостя в неподобающем виде тем более было крайне невежливо. Характерный пример последствий нарушения субординации описан в «Старой записной книжке» П. А. Вяземского: «Великий князь Константин Павлович, до переселения своего в Варшаву, живал обыкновенно по летам в Стрельне своей. Там квартировали и некоторые гвардейские полки. Одним из них, кажется конногвардейским, начальствовал Раевский (не из фамилии, известной по 1812 году). <…> Великий князь забавлялся шутками его. Часто, во время пребывания в Стрельне, заходил он к нему в прогулках своих. Однажды застал он его в халате. Разумеется, Раевский бросился бежать, чтобы одеться. Великий князь остановил его, усадил и разговаривал с ним с полчаса. В продолжение лета несколько раз заставал он его в халате, и мало-помалу попытки облечь себя в мундирную форму и извинения, что он застигнут врасплох, выражались всё слабее и слабее. Наконец стал он в халате принимать великого князя, уже запросто, без всяких оговорок и околичностей. Однажды, когда он сидел с великим князем в своём утреннем наряде, Константин Павлович сказал: “Давно не видал я лошадей. Отправимся в конюшни!” — “Сейчас, — отвечал Раевский, — позвольте мне одеться!” — “Какой вздор! Лошади не взыщут, можешь и так явиться к ним. Поедем! Коляска моя у подъезда”. Раевский просил еще позволения одеться, но великий князь так твёрдо стоял на своём, что делать было нечего. Только что уселись они в коляске, как великий князь закричал кучеру: “В Петербург!” Коляска помчалась. Доехав до Невского проспекта, Константин Павлович приказал кучеру остановиться, а Раевскому сказал: “Теперь милости просим, изволь выходить!” Можно представить себе картину: Раевский в халате, пробирающийся пешком сквозь толпу многолюдного Невского проспекта. Какую мораль вывести из этого рассказа? А вот какую: не должно никогда забываться пред высшими и следует строго держаться этого правила вовсе не из порабощения и низкопоклонства, а, напротив, из уважения к себе и из личного достоинства». Прийти в неподобающем виде самому также считалось неприличным. Неприятный случай описал Н. И. Греч в книге «Записки о моей жизни». Произошёл он с К. Ф. Клодтом, отцом известного скульптора. «На беду свою, он стал обходиться с давнишним товарищем своим, К. Ф. Толем, по-старинному, а Толь был в то время генерал-адъютантом и генерал-квартирмейстером Главного штаба. Разгневавшись за то, что Клодт пришёл к нему в сюртуке и в фуражке, он выдумал для него место начальника штаба Сибирского корпуса, и Клодт отправился туда со всем своим семейством в начале 1817 года, служил там честно и верно, забыл старинное приволье и работал безустанно. По его старанию, снята на карту значительная часть южной Сибири».
Важным элементом при общении господ были визитные билеты, которые попросту называли карточками. На них, как на современных визитках, указывались ФИО и должность, вернее, чин. В начале 19 века карточки часто украшались узорами, тиснением, а к концу века дизайн стал лаконичнее. Их оставляли при посещении хозяевам, а если тех не было дома, могли передать через швейцара. Иногда для них мог быть приготовлен особый ящик, или даже два: один для карточек, привезённых лично, второй для переданных через прислугу (первый способ считался предпочтительнее). Если визитёра не приняли, он мог оставить карточку, загнув один угол. В этом случае приезжать повторно было не принято, по крайней мере, без приглашения. Если муж и жена отправлялись с визитами вместе, они могли заказать общие карточки. На них сначала указывалось имя мужа, затем жены, а затем общая фамилия. Если в доме проживалонесколько взрослых, то оставляли соответствующее число карточек.