потребляется хина в том только случае, когда догадываются, что слабость была причиной болезни, например, после продолжительных нервных горячек и проч. Что касается до онании, сей постыдной и чудовищной страсти, от которой много молодых людей теряют рассудок, то против оной следовало бы предписывать употребление хины и купание в холодной воде; привычка столь сильно вкореняется в сих несчастных, что они никак не могут отстать от неё, и хотя им связывают руки, они все ещё находят средство удовлетворять разгорячённое своё воображение. Лица, лишённые ума, долго противятся прочим болезням; но, наконец, изнемогают от гнилой горячки, сухотки или паралича». Да, пристрастие к рукоблудию тоже считалось психическим отклонением, правда, с причинно-следственной связью в этом вопросе врачиошибались, поэтому считали, что люди могут сойти с ума от самого онанизма, а не наоборот, постоянно ему предаются в столь навязчивой форме из-за уже имеющихся отклонений. Буйных пациентов также сажали на цепь.
В 1828 году с приходом нового главврача В. Ф. Саблера в отделении всё же произошли позитивные изменения. Отменили цепи, появились ординаторы, для больных закупили музыкальные инструменты, бильярд и многое другое. В 1838 году московский доллгауз был переименован в Преображенскую больницу. Примечательно, что в середине 19 века значительную часть доходов больницы составили пожертвования, полученные благодаря самому известному пациенту — «прозорливцу» Ивану Яковлевичу Корейше. История «святого» Ивана Яковлевича сама по себе примечательна. Он родился в Смоленской губернии в семье священника, обучался в Духовной академии, а позже оказался замешанным в некой тёмной истории. После этого он ушёл в лес, построил избушку и жил уединённо, пока о нём не узнали местные крестьяне. К суеверным жителям окрестных деревень добавились и другие почитатели. А далее произошёл скандал. Некая знатная дама планировала выдать дочь замуж, но та перед свадьбой решила побеседовать с данным «провидцем». На вопрос, стоит ли выходить замуж, тот вместо вразумительного ответа начал кричать: «Разбойники! воры! бей! бей!» В итоге девушка не только бросила жениха прямо накануне свадьбы, но и ушла в монастырь. Несостоявшийся жених обидчика поколотил и потребовал отправить в сумасшедший дом. Так как в Смоленске такового не имелось, «пророка» привезли в Москву, и поток почитателей перенаправился в Обуховскую больницу. О пребывании «святого» в Москве писал в книге «Стародавние старчики, пустосвяты и юродцы» М. И. Пыляев: «В его палате стены уставлены множеством икон, словно часовня какая. На полу, пред образами, стоит большой высеребренный подсвечник с массой свечек; в подсвечник ставят свечи <…> Направо, в углу, на полулежит Иван Яковлевич, закрытый до половины одеялом. Он может ходить, но несколько лет предпочитает лежать; на всех больных надето бельё из полотна, а у Ивана Яковлевича и рубашка, и одеяло, и наволочка из темноватого цвета. И этот тёмный цвет белья, и обычай Ивана Яковлевича совершать все пищевые потребы, как то обеды и ужины (он все ел руками — будь это щи или каша — и о себя обтирался) — все это делает из его постели какую-то тёмногрязную массу, к которой трудно и подойти. <…> Вообще же мешанье кушаньев имело в глазах почитателей его какое-то мистическое значение. Принесут ему кочанной капусты с луком и вареного гороху, оторвет он капустный лист, обмакнет его в сок и положит к себе на плешь, и сок течёт с его головы; остальную же капусту смешает с горохом, ест и других кормит: скверное кушанье, а все едят. Впрочем, поклонники его и не это делали. Князь Алек. Долгорукий рассказывал, что он любил одну госпожу А. А. А., которая, следуя в то время общей московской доверчивости к Ивану Яковлевичу, ездила к нему, целовала его руки и пила грязную воду, которую он мешал пальцами. Князь добавляет, что «я на неё крепко рассердился за это и объявил ей, что если она ещё раз напьётся этой гадости, то я до неё дотрагиваться не буду. Между тем, спустя три недели, она отправилась вторично к нему — и когда он по очереди стал опять поить этой водой, то, дойдя до неё, отскочил и три раза прокричал: “Алексей не велел!”». В отличие от многих «святых старцев» Иван Яковлевич пожертвования не присваивал и даже пускал на богоугодное дело.
По повелению императрицы Марии Федоровны, дом умалишённых в 1828 году был отделен от Обуховской больницы, и в сентябре 1832 года была открыта больница Всех Скорбящих Радости. Мария Фёдоровна не дожила до открытия, скончавшись в день празднования иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радости», и в честь этого грустного события больница получила свое название. В 1832 году главврачом стал Ф. И. Герцог, и благодаря ему тоже произошло немало позитивных изменений. В 1827 году вышел устав Герцога, в котором рекомендовалось относиться к пациентам гуманно и стараться делать так, чтобы интерьер больниц не походил на тюрьму. И действительно, в лечебнице не применяли многие сомнительные методы, которые были в ходу, например, в Викторианской Англии. Самым известным пациентом стал художник П. А. Федотов. В 1852 году у Федотова проявились признаки психического расстройства. Друзья и руководство Академии художеств поместили его в одну из частных петербургских лечебниц для душевнобольных. Но лечение не помогло, и художника перевели в больницу Всех Скорбящих Радости, где он вскоре скончался.
«В больничном дворе стоит небольшой флигель, окружённый целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращён он к больнице, задним — глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращённые остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек. Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдёмте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда негодная, истасканная обувь, — вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах. На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. <…> Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчён, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец. В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это — сумасшедшие». Так описывает жёлтый дом А. П. Чехов в рассказе «Плата № 6». Провинциальные лечебницы действительно часто выглядели мрачно. Больных обычно не истязали, но лечение часто сводилось просто к изоляции от общества. Увы, по-настоящему эффективных методов лечения психических заболеваний тогда не знали.
Была в дореволюционной России ещё одна интересная особенность. Помимо настоящих больных было немало тех, кто болезни симулировал. Этому способствовали несколько факторов. Отношение ко всякого рода юродивым было если не уважительное, то сочувственное. К тому же вера во всевозможные суеверия и любовь к мистицизму подталкивало некоторых людей «чудить» и даже изображать бесноватых. В жёлтые дома попадали в основном либо буйные, либо те, о ком некому было позаботиться, да и количество мест было ограничено, а инквизиция «бесноватыми» не интересовалась. В итоге кто-то симулировал отклонения ради денег, потому что «божьим людям» хорошо подавали, а кто-то, возможно, просто хотел внимания и ощущения того, что он «не такой как все». Были просто экзальтированные особы, которые сами себя могли убедить в чём угодно, включая собственную одержимость. В итоге ещё в 18 веке вышел официальный запрет на непристойное поведение в церквях. Кого-то из «одержимых» просто выгоняли на улицу, к кому-то могли применить силу. Некоторые святые отцы проводили обряды экзорцизма.
В деревнях это явление получило название «кликушество». О борьбе с подобными персонажами рассказывал А. И. Розанов в «Записках сельского священника». «В первую же обедню, по приезд моем в приходе, во время пения "херувимской", открылось много “порченных”, “кликуш”. Как только запели “херувимскую”, я слышу: “и! и! а! а!” И — то там хлопнется на пол женщина, то в другом месте, — местах в десяти. Народ засуетился, зашумел. После обедни, когда я вышел с крестом, я велел подойти ко мне всем “кликушам”. Все они стояли до сих пор смирно, но как только я велел подойти, — и пошли ломаться и визжать. Ведут какую-нибудь человек пять, а она-то мечется, падает, плачет, визжит! Я приказываю бросить, не держать, — не слушают: “она убьётся, — отвечают мне, — упадет, а пол-то ведь каменный!” — Не убьётся, оставьте, — говорю. Отойдут. Баба помотается-помотается во все стороны, да и подойдет одна. Так все и подошли. Я строго стал говорить им, чтобы они вперёд кричать и безчинничать в храме Божием не смели, и наговорил им целые кучи всяких страхов: что я и в острог посажу и в Сибирь сошлю, словом — столько, что не мог сделать и сотой доли того, что наговорил я им. Потом велел им раз по пяти перекреститься и дал приложиться ко кресту. Велел народу расступиться на две стороны и всем кликушам, на глазах всех, идти домой. Я имел в виду настращать и пристыдить. В следующий праздник закричали две-три только. Я потолковал и с ними. Таким образом к Пасхе у меня перестали кричать совсем». То, что старый священник не смог победить путем экзорцизма, его молодой приемник быстро одолел более приземлёнными методами: игнорировать подобные спектакли, относиться к кликушам как к симулянтам, не поднимать упавших и катающихся по земле и идти дальше своей дорогой, если «приступ» случился вне церкви, а за безобразия в храме Божьем грозить тюрьмой и каторгой.