Праздновать Новый год 1 января стали при Петре I, он же приказал в этот день украшать дома еловыми ветками, а улицу иллюминацией (обычно в виде горящих плошек перед домом или воротами — специальных стаканчиков с горючей жидкостью). После Петра подобные праздники почти не устраивались, а еловые ветки не использовались вообще. Причина была в том, что изображения ели или её веток часто встречалось в оформлении кабаков. Также иногда еловые ветки использовались в похоронных обрядах. Это вызывало у добропорядочных граждан негативные ассоциации.
Возобновилась традиция использовать ель во время зимних праздников только при Николае I, который таким образом хотел порадовать скучавшую по родной Пруссии жену Александру Фёдоровну. Первый рождественский бал с ёлками был дан в Москве в Чудовом дворце близ Чудова монастыря, где временно пребывала семья императора. Ёлки украшали в основном незатейливой мишурой, чтобы порадовать детей, и при этом часто наряжали персональную для каждого из них. На сохранившихся гравюрах того времени видно, что ёлок в залах несколько, и украшений использовано не так уж много. В России на Рождество подарки изначально не дарили, считая, что смысл религиозного праздника не в этом. Сначала стали радовать гостинцами детей на Новый год, но позже взгляды поменялись, подарки стали дарить на Рождество, и теперь уже не только детям.
Рождеству предшествовал строгий пост, далее посещение службы в церкви, а потом праздник уже дома. Утром в сочельник родители приносили ель, устанавливали её в гостиной и детей туда не пускали. После возвращения из церкви комнату торжественно открывали, зажигали заранее размещённые свечи, а дети могли снимать съедобные угощения. Далее начинались визиты гостей. Чем раньше пришли с поздравлением — тем большее уважение выказано хозяевам. Столы держали постоянно накрытыми. На Новый год также отправлялись с визитами, которые имели более официальный характер. Столы были скромнее, а иногда гостям предлагали только чай. Новый год долгое время считался в первую очередь детским праздником, а взрослые в этот день ограничивались посиделками в дружеской компании, хорошим ужином, иногда играли в карты.
Из мемуаров Е. А. Андреевой-Бальмонт: «На Рождество у нас всегда была ёлка. В самом раннем детстве у нас в детской наверху ставили небольшую ёлку. Я хорошо её помню. Именно такой я представляла себе ёлку в сказке Андерсена, когда мне впервые прочли эту сказку. <…> В сочельник после всенощной, часов в восемь, мы спускались из нашей детской в залу, где за закрытыми дверями, мы уже знали, была ёлка. Она наполняла все комнаты своим смолистым запахом. Мы были одеты в праздничные платья, мы замирали в благоговейной тишине за дверью, стараясь разглядеть что-нибудь в щёлку, и шепотом переговаривались друг с другом. Наконец раздавались звуки музыки, одна из старших сестёр играла на рояле что-то очень торжественное, похожее на церковную музыку. Двери распахивались изнутри, мы вбегали в залу, обходили дерево — оно было большое, очень высокое, до потолка, — и рассматривали вещички, развешанные на ёлке, узнавали прошлогодние и искали новые. Но главное, мы торопились заглянуть под дерево: под ветвями его, мы знали, лежали подарки, как бывало на нашей елке наверху. <…>
Ёлка у нас всегда устраивалась в сочельник, когда мы возвращались из церкви после всенощной. В этот вечер она горела недолго. Гостей не было, мы не бегали, не танцевали, а старшие были серьёзно и торжественно настроены. Нас скоро услали спать, и мы, нагруженные подарками, о которых уже с осени мечтали, охотно шли к себе наверх. Там мы их долго разбирали, рассматривали, убирали их на ночь и ложились спать не торопясь. Завтра можно было поспать подольше, завтра — первый день Рождества. На другой и на третий день вечером ёлка снова зажигалась и горела так долго, что на ней приходилось менять свечки. Я это очень любила делать, это было трудно и ответственно; надо было засветить восковую свечку и, разогрев её с другого конца снизу, прилепить к еловой ветке (тогда ещё подсвечников не было) <…>
В этот первый день к нам с утра до вечера приезжали поздравители. Смена их — обыкновенно гости оставались не больше десяти минут — казалась нам страшно интересной. Затем мать просила “закусить” в столовую. Мы неизменно следовали туда за каждым гостем. В столовой во всю длину е был накрыт длинный стол, уставленный яствами и винами. По бокам возвышались стопки больших и маленьких тарелок, около них красивым рисунком было разложено серебро: вилки, ножи, ложки. В середине стола: окорока ветчины и телятины, нарезанные тонкими ломтями, но сложенные так искусно, что казались цельными. Рядом индейка с воткнутым в неё ярким фазаньим хвостом, верно, чтобы обмануть гостей, чтобы они думали, что это настоящий фазан. Но мать всегда говорила гостям правду: “Не хотите ли кусочек индейки?” Затем всевозможные закуски: рыба, икра, сыр, несколько сортов колбасы». Главными блюдами на праздничном столе были гусь с яблоками, заливной поросёнок (зимой холодный, горячий подавали на Пасху) и телячий окорок. После Нового года ёлку быстро разбирали. Была и ещё одна старинная традиция: в самой большой комнате ставили небольшая копна сена, накрывали скатертью, а поверх неё ставили блюдо с зажжёнными свечами и кутьёй, что символизировало ясли, в которых лежал Христос. Католики и лютеране в качестве рождественских символов ставили фигурки святого семейства, воссоздавая библейский сюжет. Таким образом украшали и дома, и церкви.
К. А. Трутовский «Колядки в Малороссии» (1864)
К концу 19 века все больше людей предпочитало праздновать в ресторанах. Купец И. А. Слонов в книге «Москва торговая» описывает новогоднюю ночь с иронией. «В прежние времена москвичи встречали Новый год дома, семейным образом, приглашались друзья и родственники, устраивались разные игры; молодёжь занималась танцами, пением и гаданием, пожилые люди играли в карты и проводили время за беседой. В 12 подавали ужин, после которого все, довольные и весёлые, разъезжались по домам. Лет восемь-десять назад для встречи Нового года в Москве привился другой способ, публично-ресторанный, он заключался в следующем: за месяц, а иногда и ранее, московская плутократия записывает для себя столы во всех первоклассных ресторанах и трактирах. При этой предварительной записи наблюдается некоторая группировка лиц, так, например: в Метрополе собираются крупные фабриканты и заводчики, в Московском трактире — биржевики, в Эрмитаже — немцы и т. д. Для встречи Нового года эта буржуазия является одетой по-бальному, дамы в декольтированных туалетах и цветах, а их кавалеры во фраках и смокингах. Съезд начинается с 11 часов вечера. Сначала все идёт вполне прилично; под музыку румынских и иных оркестров публика занимается едой и щедро подогревает себя вином. Половые и лакеи бегают как угорелые, едва успевая подать требуемое гостям. Чем ближе подходит часовая стрелка к полночи, тем заметнее становится подъём публики, искусственно подогретой вином. Все с нетерпением ждут наступления Нового года. Но вот часы бьют 12 — все вскакивают с мест, громко кричат ура! И, чокаясь бокалами вина, поздравляют друг друга. <…> Незнакомые люди, отуманенные вином, позабыв о правилах приличия и этики, фамильярно и быстро знакомятся между собой, затем сдвигают столы вместе и начинается общий и нелепый и безобразный кутёж, сопровождаемый глупыми, а иногда и неприличными речами, часто оканчивающиеся большими скандалами». Чтобы хоть немного снизить количество кутежей, епархиальное начальство предписала московскому духовенству под Новый год в 12 ночи служить во всех церквях благодарственные молебны, и это дало результат.
Н. Н. Пимоненко "Святочное гадание" (1888)
Период между Рождеством и Крещением назывался святками. Излюбленным развлечением в это время было катание на санях. Лихачи мчались и в городе, и за его пределами. В Москве 18 века были популярны так называемые карнавальные сани, которые украшались затейливой резьбой и иногда были настоящим произведением искусств. Большинство их погибли в пожаре 1812 года, и тогда на смену им пришли более простые финские. Вечером от дома к дому ходили ряженые, веселя хозяев и пугая прохожих. А. Т. Болотов вспоминал, как в середине 18 века в Тульской губернии во время святок «возобновились опять наши съезды и компании то в том доме, то в другом, и везде, где ни случалось быть собраниям, препровождаемы были вечера в разных святочных играх, пении песен, загадываниях, играниях в фанты, плясании и тому подобном. К тому присовокупляемы были маленькие зрелища, обыкновенные в тамошних пределах. Наряжаются люди иные журавлями, другие — козою с разными украшениями и погремушками; таковую козу с превеликою свитою водят по всем дворам, заставливают её прыгать и скакать и припевают песни: зрелище хотя самое вздорное и глупое, но для тамошних деревенских жителей довольно смешное и приятное». Традиция перешла и в 19-е столетие, а в некоторых местах и в 20-е. Другое любимое развлечение — катание с горки, которое любили и дети, и взрослые. Иногда они представляли собой сооружения высотой в несколько этажей, построенные по типу современных американских горок (не даром за границей их часто называют русскими горками, а не американскими). Многие девушки не могли устоять перед искушением узнать свою судьбу, поэтому гадали.
Через 12 дней после Рождества наступало Крещение. Из «Записок современника» С. П. Жихарева: «Вчера ездил на иордан, устроенный против кремлевской стены на Москве-реке. Несмотря на сильный мороз, преосвященный викарий собором служил молебен и погружал крест в воду сам. Набережные с обеих сторон кипели народом, а на самой реке такая была толпа, что лёд трещал, и я удивляюсь, как он мог не провалиться! В первый раз удается мне видеть эту церемонию в Москве: она меня восхитила. При погружении креста и громком пении архиерейских певчих и всего клира: “Во Иордане крещающуся тебе, господи”, палили из пушек и трезвонили во все кремлёвские колокола, и это пение, и эта пальба, и звон, и этот говор стотысячного народа, с знамением креста, усердно повторявшего праздничный тропарь, представляли такую торжественность, что казалось, будто искупитель сам плотию присутствовал на этом обряде воспоминания о спасительном его богоявлении погибавшему миру. Говорят, что в Петербурге эта церемония еще великолепнее; может быть, но сомневаюсь, чтоб она была поразительнее и трогательнее». Далее автор также описывает увиденную им в 1805 году после водосвятия традиционную московскую ярмарку невест, которую устраивали небогатые купцы и мещане. Вдоль набережной прохаживались принарядившиеся девушки, а потенциальные женихи могли расспросить о них свах, которые сновали между этими красными девицами и добрыми молодцами.