Говоря о дореволюционных ароматах, стоит упомянуть также об использовании благовоний. Комнаты проветривали редко либо из-за экономии тепла, либо из-за ошибочных представлений о гигиене. Для борьбы с неприятными запахами использовалась «смолка». Упоминается она в словарях Даля («Смолка, умалит. смола. Приготовленная смесь из пахучих смол с душистыми снадобьями для курения») и Ушакова («Смолка, смолки, ж. <…> Сосновая или еловая смола с примесью некоторых пахучих цветов, употр. для курений в комнатах»). В «Мёртвых душах» смолки упоминаются в числе покупок Ноздрева. «Если ему на ярмарке посчастливилось напасть на простака и обыграть его, он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках: хомутов, курительных смолок, ситцев, свечей». Были также ароматические свечи, называвшиеся монашенками. Одежду, которая часто не подлежала стирке, хранили с саше. Они продавались в готовом виде, но некоторые хозяйки делали их самостоятельно, например, из засушенных цветов и специй.
Татуировки
Информации о татуировках в Российской империи, к сожалению, не так много. Какими они были, можно предположить исходя из того, что украшало тела выходцев из Западной Европы. Сохранились подробные описания татуировок заключённых в Британской империи. Они скрупулезно фиксировались с 18 века для того, чтобы легче было идентифицировать беглых преступников и рецидивистов. Встречаются описания татуировок английских моряков, а со второй половины 19 века ещё и многочисленные фотографии «расписных» джентльменов. Если верить дошедшим до наших дней записям, чаще всего европейцы набивали просто инициалы, даты, астрономические символы (солнце, звезды, луна, другие планеты), изображения животных и растений, а также татуировки на темы религии, любви, смерти. У матросов встречались якоря и другие изображения, напоминающие о море. В Российской империи таких переписей не велось, но можно предположить, что темы изображений были схожи.
В начале 18 века Пётр I велел рекрутам делать татуировку на левой руке рядом с большим пальцем в виде креста. Технология была примитивная. Кожу разрезали и в разрез втирали порох. В некоторых источниках пишут, что и у самого императора была татуировка в виде топора. Через несколько лет подобную практику прекратили. Примерно по такому же принципу клеймили преступников, только вместо разрезов порох, а позже другие красящие пигменты втирали в проколы. Возможно, из-за таких негативных ассоциаций в России татуировки были не так популярны. Да и тюремная татуировка тоже не была массовым явлением до 20 века. Бывших преступников больше интересовало, как наоборот сделать уже имеющиеся клейма менее заметными.
Возможно, первым российским татуированным аристократом стал Фёдор Толстой по кличке Американец, который славился скандальными похождениями и неординарными поступками. Спасаясь от военного трибунала из-за спровоцированной им же дуэли, Фёдор Толстой обманом примкнул к первой русской кругосветной экспедиции. Но и там он так надоел команде своими выходками, что его высадили при первой же возможности, и он некоторое время провел в компании аборигенов. Кто-то привозит из поездок сувениры, а он татуировки по всему телу, которые потом с удовольствием показывал. В 1891 году в Японии татуировку сделал будущий император Николай II, по распространённой версии вдохновившись примером своего кузена, английского короля Георга V. Известно, что татуировку сделали в городе Нагасаки, и изображала она большого разноцветного дракона. Некоторое время Николай II охотно демонстрировал её. Спустя годы Русско-японская война сделала её, мягко говоря, не актуальной.
В 1907 году в Петербурге открылся первый официальный российский тату-салон. Располагался он по адресу Казанская, 24. Дворянин Евгений Вахрушев подал прошение, примечательное в плане описания технологии нанесения изображений. «В 1899 году я изучал искусство вводить под кожу человека красящее вещество, которое, просвечивая через кожу, давало бы какое-либо изображение никогда не стираемое и не исчезающее. Многие из моих знакомых пожелали иметь татуировку, которою оставались очень довольны. Путём долголетней практики и опытов, которые я производил на себе, я добился некоторых благоприятных результатов, следствием чего явилось значительное уменьшение боли и почти полное отсутствие воспалительного процесса, который так неизбежен после введения под кожу постороннего вещества (краски). Лица совершенно незнакомые, слыша о моем искусстве от моих клиентов, являются ко мне с просьбами о татуировании, но не имея на это разрешения, я принуждён им отказывать. Мне известны два случая, когда отказанные мною моряки не желая ждать дальнего плавания, где могли иметь татуировку, обратились к матросу, который сделал им татуировку варварским способом: он простым ножём нацарапал якорь и когда показалась кровь, то затёр порохом. Нужно ли говорить, что татуировка была очень грубая и болезненная, а воспаление продолжалось более двух недель. Лучший способ татуирования — английский, которого я и придерживаюсь: кисточкой рисуется на коже желаемое изображение и затем прокалывается иголкой обмокнутой в раствор туши». Электрическая машинка была изобретена ещё за 15 лет до этого.
Долгое время в России татуировки были популярны в основном среди солдат и военных, а штатские их не особо жаловали. В этом плане примечательно описание нательной живописи Семёна Давыдова в «Поднятой целине» М. А. Шолохова, правда, сделана вторая часть уже после революции: «татуировка на обоих полушариях широкой давыдовской груди скромна и даже немного сентиментальна: рукою флотского художника были искусно изображены два голубя; стоило Давыдову пошевелиться, и голубые голуби на груди у него приходили в движение, а когда он поводил плечами, голуби соприкасались клювами, как бы целуясь. Только и всего. Но на животе… Этот рисунок был предметом давних нравственных страданий Давыдова. В годы гражданской войны молодой, двадцатилетний матрос Давыдов однажды смертельно напился. В кубрике миноносца ему поднесли ещё стакан спирта. Он без сознания лежал на нижней койке, в одних трусах, а два пьяных дружка с соседнего тральщика — мастера татуировки — трудились над Давыдовым, изощряя в непристойности свою разнузданную пьяную фантазию. После этого Давыдов перестал ходить в баню, а на медосмотрах настойчиво требовал, чтобы его осматривали только врачи-мужчины». К сожалению, технологии по сведению сомнительного творчества появились намного позже.
Дореволюционный гардероб
Покупка одежды
С. И. Грибков "В лавке" (1891)
О том, что одежда до революции была дорогим удовольствием, слышали многие. Её носили годами, перешивали и ремонтировали, передавали по наследству и давали в приданое. Из-за неё вгоняли себя в долги, часто в прямом смысле неоплатные.
До второй половины 19 века индустрии по производству и продаже готовых изделий не было, все шилось поштучно. Даже когда появились магазины по продаже готовой одежды и аксессуаров, эти товары были изготовлены ограниченными партиями. Если речь шла о крестьянах, то довольно часто они шили одежду для повседневной носки сами из домотканых тканей, а затем по желанию украшали вышивкой. О трепетном отношении к вещам можно судить по воспоминаниям выросшего в бедной крестьянской семье митрополита Вениамина Федченкова: «Конечно, мы дома босиком бегали, как и все деревенские ребята. В школу — обувь, а воротился домой — в “маменькиных сапожках”, то есть в чем родился, бегай вволю. До самой семинарии, то есть до 17 лет, и я босиком гулял по родной земле дома. Но только так и можно было сделать сбережения. Конечно, это доставалось иногда очень болезненно. Например, мать и в грязь и в снег ходила дома в чём попало. Бывало, мы собьем наши сапоги, мать отдает сапожнику голенища, чтобы наставить на них головки, а сама ходит в наших или собственных дырявых опорках. И это не день, не два, а годами. И к двенадцати годам моего детства у неё были непоправимо простужены на всю жизнь ноги: получилось воспаление <…> Итак, осталась навсегда болезнь и опухоль. <…> Зато мать свои хорошие ботинки (у нас звали их тогда “полсапожки”) носила лет по 7–8: в церковь, в село, в гости, а потом опять в опорочках. Отец же был ещё аккуратнее: свои смазные сапоги он носил буквально 21 год! <…> Зато какая бывала радость нам, когда деревенский сапожник Иван Китаич (вероятно, Титович) приносил нам новые сапожки, да ещё со скрипом! Несколько минут мы ходили по комнате именинниками, а потом с грустью снимали и опять гуляли в “маменькиных”. Зимой у нас были валенки. Но не нужно думать, что мы жаловались на этот порядок: так все кругом ходили, кроме барских детей да сына управляющего». Более оптимистичную картину о сельских модниках Новгородской губернии конца 19 века можно увидеть в материалах Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева: «Особенно любят рядиться молодые парни на праздниках; почти на всех на них можно видеть пиджачную пару из тонкого сукна, сшитую в деревне же странствующим портным и стоящую 15 — 20 руб.; высокие лакированные сапоги со множеством складов, как их называют “бутылкой” или “гармонией”; стоят такие до 15 руб. У многих парней вы видите на длинной шейной серебряной цепочке серебряные же часы, которые появились недавно, с тех пор, когда они стали так дешеветь. Я лично вполне оправдал бы подобное стремление к совершенству, изяществу и даже франтовство в одежде окрестных мне крестьян, если бы это стремление не было бы в явный и разорительный ущерб их хозяйству, их благосостоянию». При этом обувь старались начищать до блеска. Для этого использовали ваксу, в составе которой был воск, наносили её слоями и каждый из них согревали своим дыханием, чтобы ложилось ровнее. Среди крестьян и мещан ценились новые сапоги «со скрипом», поэтому некоторые для того, чтобы обувь скрипела, подкладывали внутрь бересту.
Одежду часто, особенно праздничную, передавали по наследству, тем более что мода среди крестьян менялась медленно. Порванную вещь зашивали, перелицовывали и старались продлить ей жизнь на столько, насколько это возможно. Докупали обычно то, что не могли сделать самостоятельно, а также разные дополнительные аксессуары, например, ленты для женских причесок, украшения. Такое же бережное отношение к одежде было и у небогатых горожан. Значительную часть гардероба покупали с рук, на рынках и толкучках, там же и продавали её в случае нужды. Характерный эпизод есть в «Преступлении и наказании». Разумихин, ужаснувшись убогому наряду Раскольникова, решил того приодеть и с гордостью оглашает цены. За головной убор «восемь гривен! Да и то потому, что поношенный