МХТ под руководством К. С. Станиславского, но вскоре решила попробовать себя и в кино. Что это были за роли, можно только предполагать, но названия фильмов говорящие: «Симфония любви и смерти» (1914), «Загробная скиталица», «Женщина-вампир» (1915), «Петля смерти» (1915). После революции она снялась в агитационном фильме «Хлеб», успешно выступала в театре. В 1926 году во время заграничных гастролей актриса решила не возвращаться в СССР и осталась в США.
Самой яркой актрисой дореволюционного кинематографа была Вера Холодная. Она стала артисткой случайно, хотя в подростковом возрасте и проучилась год в театральном училище (потом по настойчивому требованию родственников родители её всё же забрали из этого «гнезда разврата»). На киноплощадку добропорядочную жену офицера привёл друг семьи А. Н. Вертинский. Другая любимица публики — Вера Коралли, прославившаяся сначала как балерина. Коралли принимала участие в знаменитых Дягилевских сезонах в Париже, была солисткой Большого театра и с успехом снималась в кино.
Несмотря на все свое несовершенство, театр, а затем и кинематограф были важнейшей частью жизни многих россиян. К концу 19 века популярность артистов только росла. Начали появляться патефоны и пластинки, а значит, все больше людей могло услышать голоса популярных певцов. Благодаря улучшению качества печати стали выпускаться огромными тиражами открытки с известными актёрами, и их стали узнавать в лицо те, кто не видел их вживую. А набиравший популярность кинематограф добавил в число любимцев публики киноактёров. Началось формироваться некое подобие того, что сейчас называют шоу-бизнесом и массовой культурой.
Прислуга
В. Е. Иаковский "В передней" (1884)
Говоря о прислуге, можно выделить два периода — до отмены крепостного права и после. Расцвет крепостничества, случившийся в 18 веке, давал «благородиям» возможность не ограничивать себя в количестве рабочих рук. «Людей в домах держали тогда премножество, потому что кроме выездных лакеев и официантов были ещё: дворецкий и буфетчик, а то и два; камердинер и помощник, парикмахер, кондитер, два или три повара и столько же поварят; ключник, два дворника, скороходы, кучера, форейторы и конюхи, а ежели где при доме сад, так и садовники. Кроме этого у людей достаточных и не то что особенно богатых бывали свои музыканты и песенники, ну, хоть понемногу, а всё-таки человек по десяти. Это только в городе, а в деревне — там ещё всякие мастеровые, и у многих псари и егеря, которые стреляли дичь для стола; а там скотники, скотницы, — право, я думаю, как всех сосчитать городских и деревенских мужчин и женщин, так едва ли в больших домах бывало не по двести человек прислуги, ежели не более. Теперь и самой-то не верится, куда такое множество народа держать, а тогда так было принято, и ведь казалось же, что иначе и быть не могло», — пишет Д. Д. Благово в мемуарах «Рассказы бабушки». Во главе прислуги стоял дворецкий (для организации работы во всем имении включая деревни был часто отдельно нанятый управляющий). Ключницей обычно называли экономку. Лакей — слуга в широком смысле слова, мог выполнять самые разные поручения, от чистки сапог барина до сопровождения барыни на прогулках. Другое название — холуй, со временем приобрело пренебрежительный оттенок. Камердинер — «комнатный слуга» — часто ещё и личный помощник. Стремянной — сопровождающий барина верхом, в том числе на охоте. «Выезд» помимо кучера мог состоять из гайдуков и форейторов. Гайдуки стояли на запятках кареты и могли вытолкнуть её, в случае, если она увязнет в очередной яме. Если лошадей было много и они запрягались цугом (попарно), то форейтор, сидящий на одной из идущих впереди, помогал кучеру координировать движение. В помещичьих усадьбах обычно было как минимум несколько «девок» (они же сенные девушки, от слова сени). Девки не имели четко прописанных обязанностей и выполняли разные поручения. Например, девка (чаще всего подросток) могла сидеть при входе и звать хозяев в случае появления гостей.
Известный художник В. А. Тропинин был как раз из числа дворни. Помещик генерал И. И. Морков, получивший будущего живописца в числе приданого жены, вначале хотел отправить его учиться на кондитера, считая, что в усадьбе печь торты и пирожные полезнее. Переменить решение смогли только очевидные успехи в рисовании и уговоры многих знакомых, видевших работы начинающего художника. Тропинин несколько лет учился в Академии художеств, но потом Морков, отличавшийся редкостным упрямством, забрал его назад в своё имение в том числе потому, что ему не раз советовали дать вольную столь талантливому человеку и даже предлагали выкупить его за большие деньги. В итоге художник вновь оказался в провинциальном имении, где иногда рисовал, а остальное время служил лакеем. Однажды такое пренебрежение к таланту обернулось для помещика конфузом. В имение приехал популярный французский художник, восхитился работами Тропинина и захотел познакомиться с автором. А затем француз был шокирован, увидев в лакейской ливрее того, кому он недавно жал руку как коллеге. С тех пор от обязанностей лакея Тропинина освободили. Этот же Морков фактически загубил ещё один талант. Прокопий Данилевский также был отправлен столицу учиться и с отличием окончил Медицинскую академию. Профессора академии уговаривали помещика оставить Данилевского в Петербурге, чтобы талантливый медик мог заниматься научной деятельностью. Не смотря на все уговоры, Данилевский также был отправлен назад в имение, где стал домашним лекарем и спился.
Как пишет М. И. Пыляев в книге «Моды и модники старого времени», в домах помещиков «жили бедные дворянки с детьми, мамы, няни, барские барыни; первые жили на покое, вторые выдавали сахар, кофе, чай, наблюдали за хозяйством; барские барыни одевали госпожу, смотрели за её гардеробом, чистотою комнат, выезжали с барынею по гостям. Из мужчин главными лицами были дворецкий, дядька сыновей, затем казначей, парикмахер, стряпчий, были ещё в доме купчины; стряпчие хлопотали всякий день в присутственных местах, редкий помещик не имел тяжбы; второй — раза два поутру сбегает в ряды за шпильками, булавками, за палочкой сургуча. Спали мамы, няни в детской на сундуках, скамейках; мужской персонал — в столовой, передней, на войлоках. Слуги тогда по большей части отличались высоким ростом, дородством и важной осанкой. В числе домашних забавников стояли за стульями во время обеда господ карлики, шуты и дураки; шуты были в шёлковых разноцветных париках, с локонами, в чужом кафтане, в камзоле по колено; они передразнивали господ, ругали их, им позволялось говорить правду, дураки были одеты в одежде из лоскутков, над ними все смеялись, дергали, толкали, мазали их горчицей по губам и всячески им надоедали».
Дураки и дуры — одни из самых колоритных персонажей, которых для потехи держали до начала 19 века. Некоторые из дураков страдали психическими отклонениями, некоторые симулировали сумасшествие. Из мемуаров Д. Д. Благово: «В то время, хотя и не везде, у вельмож и богатых господ, как прежде, но водились ещё шуты и дуры, и были люди, которые находили их шутки и дерзости забавными. В Москве на моей памяти было несколько известных таких шутов: орловская дура Матрёшка, у князя Хованского, нашего соседа, дурак Иван Савельич, карлик и карлица у Настасьи Николаевны Хитровой <…> Матрёшка эта была пресмешная: если кто из проходящих по тротуару ей понравится, схватит за рукав или за платье и тащит к себе: изволь с нею через решётку целоваться, а того, кто ей не полюбится, щипет или ударит. Смутно помнится мне, что я слышала будто бы о Каком-то романе этой Матрёшки, что в молодости ей хотелось выйти за кого-то из орловской прислуги, но что господа не позволили и что после того она была долго больна, и когда выздоровела, то стала дурачиться. Дурак Хованских Иван Савельич был на самом-то деле преумный, н он иногда так умно шутил, что не всякому остроумному человеку удалось бы придумать такие забавные и смешные шутки». Дурак, которому на старости лет приходилось красоваться в женской одежде, был и в семействе Ростовых в романе «Война и мир» Л. Н. Толстого. Потом их вытеснили разного рода приживалки и компаньонки, часто из числа бедных родственниц. В купеческих домах хозяев (и особенно хозяек) развлекали «божьи люди»: юродивые, прорицатели, богомольцы, странствующие монахи, а также всевозможные «ряженые», которые выдавали себя за таковых.
В 19 веке прислуги постепенно становилось меньше. Митрополит Вениамин Федченков, сын бывших крепостных, вспоминает в книге «На рубеже двух эпох» о жизни в имении середины 19 века. Дворня — «крепостные крестьяне, служившие в помещичьем хозяйстве, или, как говорили, имении, в отличие от крестьян земледельцев, живших в деревне (или в селе, если там был храм). К дворне относились управляющий барским поместьем, или иногда бурмистр; чином ниже — конторщик, заведовавший письмоводством; приказчик, исполнявший приказания управляющего по сношению с народом; после, в моё время, называли его «объездчик», потому что его всегда можно было видеть верхом на лошади с кнутом, или приглашающего крестьян на полевые работы, или наблюдающего за исполнением их <…> Потом шли; ключник, владевший ключами от амбаров с хлебом; садовник, выращивавший господам (а иногда — ещё раньше — и управляющем) ранние огурцы, дыни, ухаживавший за стеклянной оранжереей при барском доме, с персиками и разными цветами. Повар на барской кухне. Лакей в барском доме, экономка, горничная, которых мы мало и видали, как и вообще господ; кузнец, плотник, кучера — один или два специально для барской конюшни, он же почтарь, а третий — для управляющего и общей конюшни. Собачник, ухаживающий за целым особняком с гончими собаками для барских охот <…> Потом пчеловод, помню иконописного бородатого старца удивительной кротости <…> Ну потом были разные подручные помощники: заведующий овчарней, птичница, коровница, пастух и проч… Пастух был последним в ранге всех этих служащих, и когда хотели указать на самое низкое и бедное житьё, то говорили: “Смотри, а то пастухом будешь”. И всех нас звали «дворней», вероятно, от слова “двор, “придворные”. Помещичий же дом был по подобию царского дворца центром, а мы, окружающие, и составляли его “двор”, или, говоря более униженно, “дворню”. Ни мы сами себя, ни даже земледельцы-крестьяне нас не очень высоко почитали, так что слово “дворня” произносилось скорее с неуважением, хотя мы, собственно, составляли уже промежуточный слой между высшим, недосягаемым классом господ и крестьян, мужиков. Управляющий же, бывший фактически господином над всеми нами и мужиками, занимал уже исключительное положение, близкое к барскому. Вся эта дворня, включая и управляющего, была безземельной и до и после освобождения крестьян, потому вся жизнь зависела исключительно от помещика и управляющего. Лишись мы места службы, и тотчас же становился перед нами вопрос, чем и как жить, чем питаться, где найти просто место для избы, для существования под солнцем. Но странно, как-то мало об этом думали не только господа наши, но и мы сами. У крестьян, тогда большей частью звали их мужиками, так буду звать их дальше и я в записках, был хоть какой-нибудь кусок земли, прежде барской, а потом и собственный клочок. А у нас, безземельных, ничег