Нина как-то странно распалась для Светы на три разных человека. Одна Нинуля — добрая, любящая, такая родная, подстраховывавшая Свету на переговорах и в прочих служебных и личных хлопотах, была уже где-то далеко, там, где был Светин потрясающий день рождения, когда все ее поздравляли и восхищались, как умеет организовывать мероприятия международный отдел…
Вторая была той Черновой, которая не захотела пожертвовать для нее своим отпуском, не делала ей подарков и не хотела принимать близко к сердцу ее неприятности, которая безжалостно бросила ее наедине с кучей работы, с болезнями и дурочкой-референтом, не способной придумать и сделать ничего хоть сколько-нибудь примечательного и выполняющей лишь простенькую канцелярскую работу.
Третья Чернова упорхнула от Светы в какой-то блестящий, сияющий мир, где прямо-таки роились богатые мужчины, готовые платить хорошие деньги за непыльную работенку, устраивались презентации с хорошим вином, вкусной закуской и подарками в аккуратных пластиковых пакетиках. В этом мире можно было не торопиться сломя голову к полдесятого утра в промозглый, холодный офис с вечно надрывающимися телефонами. И Чернова, жившая в этом волшебном мире, не вспоминала о Свете и не хотела взять ее к себе…
Попытки узнать, в какую фирму ушла Чернова, проинформировать ее новых коллег, что это за фрукт, успехом не увенчались. Луценко и Хвостикова знали это наверняка, но даже Маше они сказали только: «Она работает в издательстве, с очень интеллигентными и приятными людьми, и довольна, как слон. Жалеет только, что раньше не сбежала». Обзванивать все издательства, которых в телефонном справочнике оказалось сотни две, и выяснять, есть ли у них такая Чернова, даже для такой благородной цели, как отправить ее торговать на рынок, было практически невозможно. Светины силы все убывали, и на это их бы уж точно не хватило.
На первых же после ухода Черновой переговорах Светлана с ужасом обнаружила, что не только не понимает английского языка, но и сама не может выдавить из себя предложения, длиннее двух слов. Проклятые фразы, хихикая, рассыпались на те самые острые осколки, что постоянно ранили Светину душу при малейшем умственном усилии.
Директор покрылся красными пятнами и перешел на универсальный язык мимики и жеста. После переговоров Свете пришлось извиняться, аргументируя свою переводческую несостоятельность личными проблемами.
— Постарайтесь решить ваши проблемы в самое ближайшее время, — процедил Пеструх в ответ. — При теперешнем положении фирмы нам нужны только полноценные работники.
Да, положение фирмы ухудшалось просто на глазах, премии сошли на нет, а оклады упорно не прибавляли.
Месяца через два, когда прошел Новый год, по предприятию стали ходить газеты и журналы со статьями, подписанными… да, бывшим сотрудником международного отдела Н. Черновой. Эта ловкачка устроилась не переводчиком, как думала Света, а журналистом и занималась тем, что брала интервью у разных медицинских светил и академиков, писала про моду и всякие занятные штуки вроде танца живота и стриптиза! Да, с ее зацикленностью на здоровье и тряпках, с любовью ко всяким дорогостоящим глупостям, этим ей только и было заниматься. Со страниц прямо-таки звучал ее голос и лезли в уши типично черновские словечки и оборотики. Статей этих была невероятная куча — она их просто как блины пекла!
Дня три Света переваривала эту новость, не веря, что Черновой удался такой неожиданный финт. Да, вроде она говорила, что и прежде печаталась, немного, нечасто, но очень удачно…
«Дорвалась до больших денег, графоманка», — думала Света, читая очередной опус Черновой, где та на целой газетной странице изощрялась в парадоксах и каламбурах.
«А ведь она может там себе и мужичка приличного подцепить, академика какого-нибудь нестарого. Здешними-то технарями брезговала, а там, может, и перестанет от мужиков бегать…»
По предприятию, вместе с черновской литературой, расползались завистливые слухи, что работает она по свободному графику, на работу ездит не каждый день, шлепая свои творения на компьютере дома, а если и ездит в свою редакцию, то не раньше, чем к двенадцати дня и на пару часиков.
Галя, специалист по растаможке, которая жила по той же ветке метро, говорила, что изредка видит Чернову в электричке, что она посвежела, похудела и отпустила ниже плеч свои каштановые кудри, говоря, что теперь, когда из нее никакая лодырь и бездарь кровь не пьет, чувствует себя на двадцать с небольшим, несказанно счастлива, строит творческие планы, бурно делает карьеру и очень горда собой — а пусть кто-нибудь попробует начать жизнь сначала на пятидесятом году жизни, да еще так успешно!
Бедная Света попыталась прикинуть к себе эту теперешнюю черновскую работенку — ходить по разным местам, а потом писать про то, что услышала. Это было похоже на переговоры: сначала поговорить, а потом написать отчет — и ужаснулась. Куда-то идти, а потом писать такие вот простыни… Ходить и писать! Господи, да почему же эта пожилая тетка так свободно это делает, а у Светочки до туалета дойти сил нет! Неужели это климакс так проявляется?!
За те три месяца, что Свете пришлось заниматься еще и английским, она совершенно вымоталась. Света заметила, что у нее начали трястись руки, подгибаться колени, и ходила она держась за стену. Это началось еще в разгар античерновской кампании, но тогда Света очень боялась, что Чернова это увидит, и крепилась из последних сил. Теперь она даже старалась показать это окружающим, чтобы те ее пожалели, — это хоть как-то поддерживало, давало немного сил. Машкиной сюсюкающей нежности и Наташиной основательной разумности для поддержания приличного настроения катастрофически не хватало. С Гаповой они только изредка ходили курить, Ципина была дико занята на внедрении новой технологии, и Свете без этой поддержки все время хотелось плакать, изнутри что-то постоянно глодало, сосало и царапало. Она постоянно мерзла, и ей было темно, хотя в их отделе с утра до вечера была включена печка и горели все имеющиеся лампы, даже в солнечные дни, что давало повод к недоуменным замечаниям коллег.
Не только Чернова, но и другие люди тоже раскалывались на части, тот же Савицкий. Первого Савицкого, которого она так страстно любила и который, кажется, тоже любил ее, она почти не помнила. Второго старалась не вспоминать тем более, потому что он не захотел вернуться к ней после третьего развода и уехал в Америку, где еще женился и женился без счета, но всегда почему-то не на ней. Третий Савицкий был сродни третьей Черновой — такой же нереальный, невидимый, только подающий косвенные признаки существования. Роднило их одно — упорное нежелание по-настоящему полюбить Свету и взять ее с собой в теплый, яркий мир, где нет хлопот, а есть одна только всепоглощающая любовь.
Поговорить с Луценко Света так и не решилась. Нет, Света как-то позвонила ей по внутренней связи, напросилась на встречу, но ноги ее так на соседний этаж и не донесли. Она позвонила снова, сказала, что занята и плохо себя чувствует и придет потом. Да и что было сказать? Что Чернова зловредно врала, клеветала на Свету? А зачем было ей это делать три года назад, когда в отделе у них все было ничего? Да и лживости за Нинкой никогда не водилось — она и без вранья неплохо выкручивалась…
Увидев Анну Павловну в лифте, Света тихонько здоровалась и выходила на ближайшем этаже. Она даже взяла себе за правило таскать с собой какой-нибудь документ, чтобы, изображая невероятную занятость, вообще по возможности не смотреть по сторонам.
Луценко, к счастью, было только две: прежняя, что любила Свету, и теперешняя, что любила Чернову, но это тоже было совсем не то, что нужно.
Словом, все было бы очень плохо, если бы не радостное событие: наконец-то в отдел пришел новый переводчик! Это была сравнительно молодая, тридцатипятилетняя дама по имени Ира, слегка полноватая крашеная блондинка — волосики так себе, ничего задевающе особенного.
Ира заняла черновский стол и начала потихоньку вникать в дела. Света с огромной радостью подсказывала ей, когда та начала переводить залежавшиеся по причине Светиного постоянного недомогания буклеты, играя вдруг всплывшей в памяти профессиональной эрудицией и тонким пониманием языка. Целый месяц им было очень хорошо вместе. Жаль, что эта Ира не курила, а то она могла бы и провожать слабенькую Свету с лестницы и на лестницу.
Зима близилась к концу. Дела на фирме шли ни шатко, ни валко. О тринадцатой зарплате не было даже разговора, а к Восьмому марта, по слухам, должны были подарить только по коробке конфет и гвоздичке. Света ждала тринадцатой, как манны небесной, даже сама не зная почему. Просто ей казалось, что от нескольких тысяч жизнь ее изменится…
Зимой была возможность поехать в Штаты, но ее, из экономии, не включили в делегацию, и, может быть, к лучшему. Вряд ли Генка, увидев ее такой больной и измученной, захотел бы к ней вернуться, да и надеть, как всегда, было совершенно нечего.
У Светы закончилась косметика, которую для них с Хвостиковой Чернова покупала по своей дисконтной карте, а ехать в центр было страшно, да и лишних денег тратить жутко не хотелось.
Набравшись храбрости, Света позвонила Хвостиковой, с которой она формально не ссорилась, и спросила, не поедет ли та в магазин. Та ответила, что ездила туда две недели назад, все купила, так что месяца на два она обеспечена. Света обиделась и положила трубку. Вот Чернова не отказалась бы поехать только для нее… Говорила, что регулярная магазинотерапия — одна из причин ее моложавости и здоровья.
Восьмое марта прошло как-то вяло, хотя выпили они с Наташей и Гаповой хорошо, не скупясь и основательно. А после праздников переводчица Ира не вышла на работу, позвонив и сказав, что у нее больничный. Не вышла она и через месяц, и через два — как и все будущие мамы, которым в их гудящей от электроники разного назначения фирме находиться было очень вредно.
Света приняла это событие как-то обреченно и почти безразлично. Света даже не успела понять, любит ли она Иру, и с трудом вспоминала ее лицо и голос…