завтра утром. Про пожары раввин не упоминал. Они горели здесь и сейчас, поэтому его не интересовали.
Семья Ноа тоже каждое лето отправлялась в прошлое. На три тысячи лет назад, в железный век и череду тогдашних катастроф. Леонард любил говорить, что они наживаются на чужих трагедиях. Эту фразу ее отец обязательно произносил каждый июнь, когда новые участники раскопок приходили слушать его приветственную речь, так что для Ноа наступление лета с его душной жарой и нагромождением времени давно уже стало ассоциироваться с апроприацией давнего человеческого страдания. Археология, любил повторять Леонард, представляет собой антитезу строительства: работа археологов уходит в глубь, а не ввысь, и при этом разрушает, а не создает. Когда он это говорил, Ноа всегда пыталась найти в его голосе оттенок сожаления, но у нее так и не получилось. Когда ей было десять, она как-то присутствовала при споре отца с его заместителем, археологом по имени Юваль, у которого была трехногая собака. Юваль переживал насчет небольшой сохранившейся до сих пор стены, которую ему не хотелось сносить. «Думаешь, ты еще хоть раз вспомнишь об этой стене?» — поинтересовался отец. Юваль вытер пот со лба тыльной стороной облепленной грязью руки. «Сноси давай», — скомандовал отец и устало удалился навстречу ошеломляюще яркому солнечному свету.
Леонард начал раскопки в Мегиддо еще до рождения дочерей. Греки называли Мегиддо Армагеддоном, и в библейской книге Откровения предсказано было, что именно здесь в конце времен армии сойдутся на битву. Но прошлое его уходило в глубь на тысячелетия. Двадцать лет Леонард уходил в глубь, столетие за столетием, и наконец добрался до десятого века до нашей эры, когда, если верить Библии, царь Давид объединил Израиль на севере и Иудею на юге. Именно в Мегиддо, как любил говорить Леонард, велась большая игра за Соединенное Королевство Израиль. А еще там играла в свои игры Ноа — они с Рейчел проводили в Мегиддо каждое лето, сначала под присмотром студентов, а потом, когда выросли, стали развлекать себя сами. В то время они целыми днями читали книжки в мягких переплетах, валяясь на сухом газоне киббуца, в котором жили во время раскопок, или плавали в бассейне, где хлор щипал им глаза и из-за этого все вокруг виделось расплывчато.
А теперь Рейчел проходила стажировку в Нью-Йорке, Моника поехала в Европу ухаживать за больной матерью, а Леонард вернулся в Мегиддо в одиночестве. А Ноа, тоже в одиночестве, открыла дверь в патио и понюхала воздух. Едкий запах пожара плохо сочетался с жизнерадостным утренним солнцем, свет которого пробивался сквозь листву. Семь часов — значит, в Мегиддо уже пять часов дня, в это время начинали мыть найденные за день осколки керамики. Ровно в пять тридцать приходил Леонард, и команда высыпала корзину за корзиной этих осколков ему на рассмотрение, а он быстро их осматривал и решал, что отправить на реставрацию, а что выкинуть. Ноа за прошлые годы множество раз видела эту процедуру. Она обычно садилась поблизости, чтобы успеть схватить со стола что-то из отвергнутого — терракотовую рукоятку или покрытый эмалью осколок, который можно было спасти от участи мусора.
Вырастив двух дочерей и пройдя вместе огонь и воду, ранней весной Леонард и Моника расстались по взаимному согласию. Тем, кто спрашивал о причинах развода — и многим из тех, кто не спрашивал, — они объясняли, что после двадцати пяти лет брака готовы к новым приключениям. В чем состояли эти приключения, ни тот, ни другая не говорили, но для Ноа было ясно, что речь скорее о личной жизни, чем о путешествиях. Они были настолько либеральны и продвинуты, что не видели особой трагедии в расставании — мы же останемся друзьями, объясняли Леонард и Моника. Разошлись они настолько мирно, что взяли с собой Ноа и Рейчел на гет, еврейскую церемонию развода. Они взяли с собой дочерей точно так же, как когда-то водили их посмотреть исцеляющий танец племени сан в Намибии и смену караула у Букингемского дворца. Моника выглядела как всегда безупречно, на ней было платье в цветочек. Рейчел специально приехала из своего колледжа на Восточном побережье за день до церемонии. Развод оказался неожиданностью для них обеих, но Рейчел была убеждена, что для него была какая-то конкретная причина. Ноа тоже хотелось бы в это верить — хотелось думать, что только недавние события были для них тайной, а не какая-то основополагающая истина многолетней давности. По дороге на гет она слушала бесконечные истории родителей об их знакомстве и о ранних годах брака, когда девочки были маленькие. Точно так же в прошлом году на шиве, траурной церемонии по умершей матери Леонарда, все вспоминали давно знакомые истории из ее жизни.
Родители перестали платить членские взносы в синагогу вскоре после того, как для Ноа провели бат мицву, на которой она фальшиво спела песню про сон Иакова перед не испытавшей особой восторга аудиторией. Так что пришлось искать раввина, который смог бы отменить результаты ортодоксальной свадьбы, сыгранной двадцать пять лет назад по настоянию живших в Вене родителей матери Ноа. Захудалая синагога, в которую они приехали, когда-то была красива, но с годами сильно обветшала. С крышей проблемы, пояснил впустивший их молодой раввин, когда увидел, что Моника смотрит на отслаивающуюся штукатурку и витражное окно, прикрытое полимерной пленкой. Его светлая редкая бородка едва прикрывала щеки; на вид ему было максимум двадцать, и он выглядел недостаточно опытным, чтобы распутать долгий и сложный брак ее родителей. Рабби Шемкин сейчас придет, сказал молодой раввин, а он тут просто помощник. Это пояснение он адресовал Ноа, словно почувствовав ее недоверие.
Они вчетвером уселись рядышком на жесткой скамье молитвенного зала, пока молодой раввин ставил стол и стулья. Сквозь открытую дверь в глубине помещения видна была комната, где на полу валялись детские игрушки и книжки. Эти люди явно не считают нужным прибираться, сказал Леонард. Порядок настанет только в мире будущего. Он рассеянно постукивал ногой, слушая замечания Моники по поводу витража. На нем были приличные туфли, а он ненавидел приличные туфли и предпочитал идти по жизни в грубых походных ботинках, присыпанных пылью железного века. Приличные туфли, сковавшие его ноги, были данью разногласиям между родителями, которые с годами нарастали, словно сталактит, питавшийся из далекого таинственного источника, до тех пор, пока не стал нависать над их головами как меч.
Наконец пришел рабби Шемкин в черном костюме, а за ним толстый неопрятный писец в талите, накинутом на белую рубашку, и с потрепанным портфелем под мышкой. Сзади плелся высокий тощий раввин с библейской бородой, который должен был стать свидетелем.
— Отлично! — воскликнул рабби Шемкин, хлопнув в ладоши. — Все на месте.
Леонард сел было за столом рядом с Моникой, но рабби Шемкин поцокал языком и указал ему на место напротив. Леонард прокашлялся и перешел на другую сторону стола. Ноа стояла рядом с Рейчел, пока к ним не поспешил молодой раввин и не провел к передней скамье.
— Господи Иисусе, — пробормотала Рейчел, когда ее шлепанец зацепился за ножку стула.
Леонарду и Монике вручили отксерокопированные листки со сценарием, которому нужно было следовать. «Евреи уже две тысячи лет проводят эту церемонию», — объявил раввин с улыбкой. Две тысячи лет распрей, добавила Ноа про себя. Писец открыл портфель и достал большое перо. Он начал затачивать его ножом с выдвижным лезвием, и стружки рогового вещества при этом застревали в складках его рубашки. Когда Леонард заявил, что у него несколько вопросов, писец достал из портфеля целый пучок перьев и принялся затачивать их. Моника вежливо поинтересовалась, что это за перья. Писец сказал, что индюшачьи. Высокий тощий свидетель одобрительно хмыкнул и согласился, что индюшачьи перья самые крепкие. Писец достал лист бумаги и доску, на которой были натянуты струны из жил. Ноа хотелось спросить, чьи это жилы. Писец прижал бумагу к доске и потер ладонью, так что на листе отпечатались складки в виде прямых линий. Используя эти линии как ориентир, он принялся аккуратно выписывать еврейские буквы, которые должны будут отменить то, что родители Ноа и Рейчел, не спросив у них, сочли ненужным. Пока писец писал, мать Ноа вела светскую беседу. Если б ей пришлось присутствовать при смертной казни, она и там наверняка завела бы светскую беседу. Правильно ли она поняла, что отец писца тоже был писцом?
— Четыре поколения.
— Может, даже и раньше, ты не знаешь, — сказал рабби Шемкин.
— Раньше они были мясниками.
— Сначала убивали животных, — сказал свидетель, следя за работой писца, — а теперь убивают людей.
— Нет, — сказал писец, не отрывая взгляда от букв, — теперь мы помогаем людям жить дальше.
Когда документ был готов, рабби Шемкин и свидетель его проверили, перепроверили и дважды прочли вслух. Потом они сели ждать, пока высохнут чернила.
— Сегодня стопроцентная влажность, — сказал свидетель и покачал головой, глядя в окно. Связка ключей, свисавшая с кольца на его поясе, звенела каждый раз, когда он шевелился. Зажим для галстука у него тоже был в виде ключа. Зачем ему столько ключей, оставалось только гадать.
Писец промокнул страницу. Потом наконец бумагу сложили вдоль, затем дважды поперек и один конец вложили в другой. Монику попросили встать напротив Леонарда.
— Сложите руки чашей, — указал ей рабби Шемкин. — А вы, — обратился он к Леонарду, — повторяйте за мной: «Отныне я освобождаю, отпускаю тебя и даю тебе развод, чтобы ты жила сама по себе, ты имеешь полную власть над своей жизнью и можешь выйти замуж за любого мужчину».
Ноа затаила дыхание. Сидевшая рядом Рейчел хлюпнула носом.
— «С этого дня никто не может иметь к тебе никаких требований, и ты дозволена любому мужчине».
Ноа показалось, что она услышала дрожь в голосе Леонарда на «любому мужчине», но она не была в этом уверена. Повернувшись к Рейчел, она заметила, что молодой раввин со светлой бородой уставился на нее в упор и далеко не сразу отвел свои голубые глаза.