орить, что именно он закопал, но когда понял, что, если не расскажет правду, Леонард не поделится опытом раскопок, то открыл верхний ящик комода и вытащил оттуда квитанцию. Квитанция была на сто пятьдесят золотых крюгеррандов, купленных в 1973 году. Больше сорока лет монеты лежали под землей в саду в двух банках из-под кофе «Максвелл», завернутые в пищевую пленку. Просто он забыл, где именно. Но зачем, спросил его Леонард. Зачем он вообще их закопал? Мистер Френкель вскинул покрытые старческими пятнами руки. «На всякий случай», — сказал он и этим ограничился. Теперь Ноа вдруг стало интересно, помог ли Леонард мистеру Френкелю найти золото. Хорошо бы остановиться и спросить мистера Френкеля, но она уже опаздывала.
Ноа доехала до конца улицы, и тут вдруг вспомнила про раввина. Она остановилась, не снимая руку с переключателя передач, подумала, как быть, потом задним ходом вернулась к дому и сбегала в кухню за конвертом из Верховного суда. Прижимая конверт к груди, Ноа громко поздоровалась с мистером Френкелем. Он как раз смотрел вверх, в яркое небо. Ноа тоже посмотрела и увидела, что над ними висит вертолет, взбивая полный смога воздух.
В магазине уже грузили букеты в фургон. Невесту не волновали огромные пожары, которые никак не удавалось сдержать, акры горящих деревьев, разрушенные дома и двое пожарных, уже погибших в пламени, — свадьба в любом случае должна была пройти по плану. «Да пусть хоть конец света настанет», — сказал отец невесты, несмотря на неуместность этого выражения в момент природной катастрофы, и обещал подать в суд, если букеты не будут доставлены. Его фирма была важным клиентом для маленького цветочного магазинчика, поэтому хозяйка велела сделать все возможное, чтобы доставить букеты ранункулюса — даже не сирени, что уже и так могло задеть клиента, — в дом, где должна была пройти свадьба.
Из-под завесы папоротника Ноа окликнула ее начальница.
— Шоссе перекрыли, а Бобби еще не приехала. Поезжай с Ником, поможешь ему доставить букеты.
Ноа помогла Нику погрузить букеты в фургон. Двадцать пять для праздничного стола, плюс три больших букета в высоких вазах и букет невесты. Когда она донесла последний букет для стола до прохладного кузова фургона, в кармане у нее загудел телефон. Звонила мать, и Ноа не стала снимать трубку. Но Моника не переставала звонить, и пришлось ответить.
— Я на работе!
— Почему на работе? Леонард сказал, что ты поедешь к Берковицам!
Ноа прижала телефон к уху плечом и стала крепить натяжные шнуры, чтобы удержать вазы на месте.
— Я не звонила Берковицам. У нас тут свадьба.
— Какая еще свадьба? Кто в такое время женится?
— Слушай, мы сейчас заказ доставляем. Мне пора.
— Я все утро смотрела новости онлайн. Там говорят, что пожары…
Ноа захлопнула задние двери фургона и направилась к кабине. Ник уже запускал двигатель.
— Я тебе потом перезвоню, — сказала она, перебив мать.
— Ноа, ситуация серьезная. Не стоит тебе ездить по городу в такое время. Это небезопасно.
— Все в порядке. Здесь дороги открыты, пожары далеко. Я тебе перезвоню. Передавай привет бабушке.
— Она тебя не помнит. Вчера она думала, что я ее мать.
Ноа стало больно. Она не стала говорить то, что ей хотелось сказать — что вся их семья рассыпается на части. Вместо этого она твердо попрощалась с матерью и убрала телефон в карман, потом скинула сандалии и уперлась ногами в переднюю стенку. За окном пальмы метались по ветру. Если бы бабушка в состоянии была воспринять новости о разводе Моники и Леонарда, подумала Ноа, то испытала бы шок и гнев. Бабушка была способна на любую бурную реакцию, но вот согласиться, что все в порядке, она бы никак не могла. Может, Моника специально ждала, пока деменция не защитит ее мать от подобных новостей, чтобы им обеим не пришлось расстраиваться. А может, это хрупкость матери, ее приближающаяся смерть заставили Монику ощутить, что время уходит, а она еще не добилась от жизни того, чего хотела. Или это все Леонард затеял? Родители держались заодно, так что дочери не могли понять, кто из них затеял развод. Никто не пострадал, все получили то, что хотели. Они договорились, что больше не надо будет договариваться о том, как прожить всю оставшуюся жизнь.
В новостях продолжали обсуждать развитие пожара, кружа вокруг фактов и повторяя их снова и снова. С воздуха лили тонны воды и замедляющих пламя веществ, огонь пытались удержать в буферной зоне, люди выстроились цепочками и рубили все, что может гореть. Фургон съехал с прибрежных дорог и внезапно система кондиционирования донесла до них запах дыма. Ник выключил радио. Он работал в магазине последний месяц, а в конце июля собирался перебраться на север. Он рассказал Ноа про юрту, которую строил на участке у друга. Жить в круглом помещении без углов — это будет непривычно, сказал Ник. Свободной рукой он промотал изображения на своем телефоне до фотографии вида на далекие голубые горы, который открывался с участка друга. Ник изучал биодинамическое сельское хозяйство. Земля эта принадлежала кооперативу, который стремился к устойчивому развитию и созданию сообщества. Летом все они купались голышом в реке Юба. Ник показал Ноа фотографию бурной реки, вода в которой после шторма стала грязной. А сейчас там уже все зелено, сказал он, река течет с Высокой Сьерры, и вода прозрачная до самого гранитного дна.
Ник, наверное, не верит в брак, решила Ноа, пока они ехали к дому невесты, расположенному в холмах. Наверное, он и в моногамность не верит, считает, что это такая же устаревшая условность, как углы у зданий. Может, Моника и Леонард тоже больше не верят в моногамность? А она сама? Во что она верит? Ноа подумала о Гейбе и ощутила прилив желания, вспомнив его тело, исходивший от него запах и то, как втягивался у него живот, когда она запускала пальцы под резинку его трусов. Какое у него было лицо, когда он кончал. Сейчас, наверное, какая-то другая девушка уже успела увидеть это выражение лица, в котором смешивались удовольствие и боль. Может, та девушка из бассейна, где Гейб работал спасателем, — у нее блестящие волосы, а груди в лифчике от купальника торчат безупречными апельсинчиками, и она-то не станет колебаться, она сразу с ним переспит. Ноа представила, как Гейб целует ту девушку, и томившее ее желание превратилось в ревность и боль. Чувствуя, что краснеет, она отвернулась к окну.
В доме невесты рабочий сеткой на длинной ручке вылавливал из бассейна пурпурные цветы жакаранды. В саду построили белый шатер с прозрачными стенками, чтобы защитить гостей от солнца и ветра, и из шатра доносился стук молотка. Организатор свадьбы вышла им навстречу и повела по тропинке, окаймленной лавандой. Ноа сорвала цветок и раздавила его в пальцах. Этот запах напомнил ей об Израиле, об оштукатуренных домах киббуца, где в садах использовали вместо вазонов старые детали от тракторов и в этих деталях разрастались, свисая по стенкам, суккуленты всех форм и размеров. Внутри шатра было двадцать четыре круглых стола, покрытых белыми скатертями, а для стола жениха и невесты помост еще строили.
Когда они заносили букеты из фургона, из дома вышла мать невесты и окликнула организатора свадьбы, но та ее не услышала, потому что как раз кому-то давала инструкции по телефону. Высокие каблуки матери невесты тревожно застучали, когда она шла по деревянному полу танцплощадки. Потом она остановилась проверить цветы, которые Ноа только что поставила, потеребила лепестки, и ее унылое лицо наполнилось еще большим унынием. Передние зубы у нее были испачканы помадой. Букеты слишком маленькие, сказала она. И они ждали сирень. Ее дочь будет недовольна.
Ноа опустила взгляд и снова ощутила прилив гнева. Да кем эти люди себя считают? С какой стати они устраивают скандалы из-за цветов и празднуют, когда в нескольких милях отсюда люди теряют дома и гибнут в яростной борьбе с пожаром? Ноа чувствовала, что если попытается ответить, то не сможет сдержаться, поэтому она позвала Ника и ушла в фургон.
В прохладном фургоне Ноа закрыла глаза и выдохнула. Гнев в ней кипел на медленном огне уже несколько месяцев и каждую минуту готов был выплеснуться наружу. Перед тем как порвать с Гейбом, Ноа затевала с ним скандалы из-за пустяков, слишком бурно реагируя на каждую мелочь. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое, а потом Гейб уходил, и она бесилась оттого, что он ушел. Или, например, Ноа устраивалась у него под боком, свернувшись клубочком, но тут он произносил какую-то случайную фразу, которая ее бесила, и она оскорбленно отворачивалась и отодвигалась, при этом даже если ей и хотелось снова к нему потянуться, она не в состоянии была это сделать. И сексом она с ним заняться не согласилась. Гейб им уже занимался, а она нет, и ее беспокоило это неравенство. Не то чтобы Ноа считала первый раз каким-то особенно романтичным. Скорее она остро ощущала, что их первый секс всегда будет для них иметь разное значение. Гейб будет вспоминать ту, другую девушку, свою первую, еще долго после того, как, возможно, забудет ее, Ноа, а она, по сути, даст обещание запомнить Гейба навсегда. «Да реши уже что-нибудь, наконец!» — закричал он ей перед тем, как они окончательно поругались. У нее тогда в очередной раз резко сменилось настроение, и она от него отвернулась. Но что ей было решать кроме того, собственно, спать с ним или нет? В августе он должен уехать в колледж. Там он найдет себе другую девушку, с характером полегче, беззаботную и красивую. Ноа так Гейбу и сказала, он запротестовал, но она продолжала настаивать на своем, спокойно и реалистично, будто ничто не могло ее задеть.
Всегда ли она была такой? Ноа очень гордилась своей независимостью. Моника и Леонард уверяли, что она держалась независимо с самого младенчества. Одна из самых ранних историй о своем детстве, которые Ноа слышала от родителей, была о том, как в два года ее привели в детский сад и она пошла в группу, даже не оглядываясь на них. Там она залезла на лошадку-качалку, а когда другие дети хотели тоже покачаться, начинала вопить. Так она и сидела верхом, упрямая и надменная, и отгоняла остальных детей мощью своего крика. Ноа никогда не подвергала сомнению эту версию истории и то, что ее использовали, как и все истории, которые родители рассказывают детям об их раннем детстве, как способ подтвердить, что у ребенка всегда был такой характер. Но почему она не упиралась, не цеплялась за мать? Может быть, потребность в независимости возникла задолго до того, как все это превратилось в историю, в предмет гордости. Может, гордость — это просто уязвимость, которая пытается казаться силой и наконец в нее превращается? Но все сильные стороны характера, которые развивались, потому что в них возникала нужда, держались на шаткой основе. Под ними была дыра. Разве она не цеплялась бы за мать, если бы Моника была матерью, за которую стоило цепляться вместо того, чтобы утешаться лошадкой-качалкой?