еред очень долгое время, прежде чем наконец коснулись светлых волосков на его щеке. Он закрыл глаза и зашевелил губами. Ноа нежно накрыла его губы своими, словно бы затем, чтобы они перестали шевелиться, но вместо этого она вобрала в себя то, что эти губы произносили на древнем языке, и почувствовала, как в паху у нее вспыхивает желание. Теперь глаза у него были открыты, и, оторвавшись от него, она расстегнула рубашку. Ничего такого особенного у нее под рубашкой не было, но Ноа все равно считала, что это дар, и, взяв его дрожащие пальцы, положила себе на грудь. Ави провел большим пальцем по ее соску, и у Ноа перехватило дыхание, ее пробрала дрожь. Она расстегнула шорты и уронила их на пол и собиралась сбросить и трусы тоже, но тут он испуганно повернулся к окну, будто кто-то снаружи мог увидеть чудо того, что совершалось внутри. Будто пожары почти добрались до них, горели уже совсем рядом, такие же неудержимые, как все пожары, которые уничтожают старый порядок, чтобы освободить место для нового. Он сжал ее руку в своей потной руке и провел ее через темную гостиную в свою маленькую спальню в глубине дома. И там, на узкой кровати, она дала ему то, что хотела дать, и взяла от него то, что ей было нужно, а когда ее тело рассекла пронзительная боль, она укусила его за плечо, чтобы не кричать, и слов для благословения у нее не было.
Увидеть Эршади
К тому времени я танцевала в этой труппе уже больше года. Я мечтала работать с этим хореографом с тех самых пор, как впервые увидела его постановки, и десять лет прилагала все силы к тому, чтобы этого добиться. Я много и напряженно училась, годами жертвовала всем, чем требовалось пожертвовать. Когда наконец я прошла просмотр в его труппу и он пригласил меня на работу, я все бросила и полетела в Тель-Авив. Мы репетировали с полудня до пяти, и я целиком отдалась работе с хореографом, целиком приняла его видение. Иногда у меня спонтанно текли слезы из глаз, будто что-то вырывалось из меня наружу и лопалось. Сидя с кем-нибудь в баре или в кафе, я взволнованно рассказывала о том, каково работать с этим хореографом, говорила, что ощущаю, будто я на пороге непрерывных открытий. А потом вдруг поняла, что стала фанатичкой. Что чувства, которые я считала преданностью, перешли во что-то иное. Это понимание темным пятном легло на нечто, что раньше было только чистой радостью, но я не знала, как с этим быть.
Устав после репетиции, я либо шла к морю, либо возвращалась домой и до самого вечера, пока не наступало время встреч и вечеринок, смотрела кино. На пляж часто ходить не получалось — хореограф хотел, чтобы у нас на всем теле кожа была такая же бледная, как на заднице. У меня начался тендинит в лодыжке, и к ней после репетиций и выступлений приходилось прикладывать лед, так что я пересмотрела кучу фильмов, лежа на спине с поднятой ногой. Я смотрела подряд все фильмы с Жаном-Луи Трентиньяном, пока он не стал в них настолько стар, что меня стали угнетать мысли о его неминуемой смерти. Тогда я переключилась на Луи Гарреля — он достаточно красив, чтобы жить вечно. Иногда моя подруга Роми приходила посмотреть кино вместе со мной, если была свободна. Потом фильмы с Гаррелем закончились, но наступила зима, а зимой все равно не поплаваешь, так что две недели я сидела дома с Ингмаром Бергманом. С Нового года я решила отказаться от Бергмана и от травки, которую курила каждый вечер, и скачала «Вкус вишни» иранского режиссера Аббаса Киаростами, потому что мне понравилось название и потому что фильм сняли далеко от Швеции.
Первый кадр фильма — это лицо актера Хомаюна Эршади. Он играет господина Бади, мужчину средних лет, который медленно едет по улицам Тегерана и кого-то ищет, разглядывает толпы мужчин, громко призывающих нанять их на работу. Он не находит то, что искал, и едет в бесплодные холмы за городом. Увидев мужчину на обочине, он сбрасывает скорость и предлагает его подвезти; мужчина отказывается, а когда Бади продолжает его уговаривать, в гневе уходит, мрачно оглядываясь. Бади опять ведет машину, пять или семь минут — в кино это целая вечность, — потом появляется молодой солдат, который стоит на обочине и ловит попутку. Бади предлагает подвезти его до казармы. Он начинает расспрашивать парня о его жизни в армии и о его родных в Курдистане, и чем более личные и прямые вопросы он задает, тем более неловкой ситуация становится для солдата — вскоре того уже корежит от смущения. Где-то через двадцать минут после начала фильма Бади наконец объясняет, в чем дело: он ищет человека, который бы его похоронил. Он выкопал себе могилу в одном из этих абсолютно сухих холмов и сегодня вечером хочет принять таблетки и лечь в могилу. Ему просто нужно найти человека, который утром придет проверить, действительно ли он умер, а потом насыплет сверху двадцать полных лопат земли.
Солдат открывает дверцу машины, выпрыгивает и убегает в холмы. То, о чем просит господин Бади, равнозначно сообщничеству в преступлении, поскольку самоубийство Кораном запрещается. Камера следит за солдатом, который становится все меньше и меньше, пока не растворяется в пейзаже, а потом возвращается к невероятному лицу Эршади — оно весь фильм почти ничего не выражает и в то же время каким-то образом передает серьезность и глубину ощущений, которая не может быть актерской, которую можно объяснить только доскональным знанием того, каково это — дойти до края безысходности. В фильме ни слова не говорится о жизни господина Бади и о том, что могло довести его до решения покончить с собой. И его отчаяния мы тоже не видим. О его внутреннем мире мы узнаем только из его лишенного выражения лица, которое заодно рассказывает нам и о внутреннем мире актера Хомаюна Эршади, о жизни которого мы знаем даже меньше. Поискав информацию о нем, я обнаружила, что он работал архитектором и не имел актерского образования или опыта, но однажды Киаростами заметил его в дорожной пробке — тот сидел, задумавшись, в своей машине — и постучал к нему в окно. Легко понять, как так вышло, просто посмотрев на его лицо: целый мир словно кренился в направлении Эршади, будто нуждался в нем больше, чем он нуждался в мире.
Его лицо что-то со мной сделало. Или скорее со мной что-то сделал этот фильм, сострадание, которым он наполнен, и абсолютно шокирующий конец, о котором я не стану рассказывать. Конечно, в каком-то смысле можно сказать, что весь фильм состоит из лица Эршади. И еще из безлюдных холмов.
Вскоре после этого снова потеплело. Когда я открыла окна, запахло кошками, но вдобавок к этому еще и солнцем, солью и апельсинами. На фиговых деревьях вдоль широких улиц появилась новая листва. Мне тоже хотелось почувствовать это обновление, стать его маленькой частью, но, честно говоря, мое тело все сильнее изнашивалось. Чем больше я танцевала, тем хуже становилось моей лодыжке, и за неделю я съела целый пузырек адвила. Когда труппа снова собралась на гастроли, у меня совершенно не было настроения ехать, пусть даже гастроли были в Японии, где я всегда хотела побывать. Мне хотелось остаться и отдохнуть, почувствовать солнце, лежать с Роми на пляже, курить и разговаривать о парнях. Но я собрала вещи и поехала в аэропорт в компании еще парочки танцоров.
У нас было три спектакля в Токио, а потом два дня выходных, и я и еще несколько танцоров решили съездить в Киото. В Японии до сих пор стояла зима. В поезде из Токио мы смотрели, как мимо пролетают тяжелые черепичные крыши и дома с маленькими окошками. Остановились мы в традиционной гостинице-рёкане, в комнате с татами и бумажными ширмами, где стены цветом и текстурой напоминали песок. Мне все казалось непонятным, и я все время совершала ошибки. В специальных тапочках для туалета я вышла из уборной и прошлась по комнате. Когда я спросила женщину, которая подала нам ужин из множества блюд, что будет, если что-то пролить на татами, она захохотала как сумасшедшая. Если бы можно было свалиться со стула, она бы свалилась, но в комнате не было стульев. Так что она просто засунула обертку от моего горячего полотенца в широкую горловину рукава своего кимоно, но сделала так красиво, что можно было забыть, что, по сути, она выносит мусор.
В последнее утро я встала рано и пошла гулять, отметив на карте храмы, которые хотела посетить. Кругом все пока было голое и пустое. Даже сливовые деревья еще не расцвели, так что не было повода для толп туристов с фотокамерами, и я привыкла к тому, что в храмах и садах гуляю в основном одна, и к тишине, которая от громких криков ворон казалась еще глубже. Так что я очень удивилась, когда за монументальными главными воротами Нандзэн-дзи встретила на крытой дорожке к резиденции настоятеля большую группу весело щебечущих японок. Все они были одеты в элегантные шелковые кимоно, и всё в них, от изысканных инкрустированных гребней в волосах до уложенных складками поясов оби и узорчатых сумок на кулиске, словно пришло из иной эры. Единственное исключение составляли тускло-коричневые тапочки у них на ногах. Точно такие предлагались у входа во все храмы Киото, и все они были крошечные и напоминали мне башмачки, которые кролик Питер потерял на капустной грядке. Я сама их вчера попробовала надеть, сунула в них ступни и постаралась придерживать тапочки пальцами ног, скользя по гладким деревянным полам, но потом чуть не расшибла голову, пытаясь подняться в них по лестнице, оставила попытки и стала ходить по холодным доскам пола в носках. Поэтому я никак не могла согреться, и теперь, чувствуя дрожь даже в свитере и пальто, невольно задумалась, как эти женщины не замерзают в сплошном шелке и требуется ли помощь, чтобы завязать, завернуть и закрепить все необходимые детали их кимоно.
Сама того не заметив, я постепенно продвинулась в центр этой группы, так что когда женщины вдруг одновременно тронулись с места, будто следуя какому-то тайному сигналу, поток шелка и торопливый перестук крошечных тапочек вынес меня в широкий и плохо освещенный открытый коридор. Пройдя метров десять вдоль коридора, группа остановилась, выплюнула из своего амебоподобного тела женщину в обычной уличной одежде, и та стала что-то объяснять остальным. Если я вставала на цыпочки, то через головы женщин видела четырехсотлетний сад камней, один из самых знаменитых во всей Японии. В сад камней, где гравий разровнен граблями, а камней, кустов и деревьев минимальное количество, входить не полагается — следует любоваться им со стороны. Прямо за местом, где остановилась группа, была пустая галерея, как раз для этого и предназначенная. Но когда я попыталась пробраться туда, трогая окружавших меня женщин за плечи и прося прощения, группа каждый раз будто еще плотнее сжималась вокруг меня. Какую бы женщину я ни трогала за плечо, та изумленно поворачивалась ко мне и делала несколько шажков влево или вправо, чтобы я могла пройти, но освободившееся место тут же заполняла другая женщина в кимоно — то ли из инстинктивного природного стремления выровнять баланс группы, то ли просто чтобы подобраться поближе к экскурсоводу. Меня зажало со всех сторон, я вдыхала головокружительный запах духов и слушала неутомимо непонятные объяснения экскурсовода, так что у меня уже начиналась клаустрофобия. Но не успела я начать прорываться на свободу более агрессивно, группа вдруг снова тронулась, а я сумела удержаться на месте,