Она села в задних рядах почти пустого кинотеатра. Там было всего человек пять или шесть, сказала Роми, но это когда зал полон, все вокруг тебя словно исчезают, как только оживает экран, а в тот раз она остро ощущала присутствие остальных зрителей, которые тоже в основном пришли поодиночке. Во время множества бессловесных эпизодов фильма, эпизодов, где слышны гудки машин, звук бульдозеров и смех невидимых детей, и крупных планов, когда камера замирает на лице Эршади, Роми осознавала, что она сидит и смотрит фильм и вокруг другие люди, которые тоже смотрят. В тот момент, когда она поняла, что господин Бади планирует покончить с собой и ищет человека, который утром его похоронит, она заплакала. Вскоре после этого какая-то женщина встала и вышла из кинотеатра, и от этого Роми почувствовала себя немножко лучше, потому что это как бы создало безмолвную связь между теми, кто остался.
Я написала, что не буду рассказывать, чем кончился фильм, но теперь вижу, что без этого не обойтись, потому что Роми была убеждена — если бы фильм закончился обычным образом, то, что потом случилось с нами обеими, почти наверняка не случилось бы. То есть если бы после того, как господин Бади предположительно проглотил таблетки и надел легкий пиджак, чтобы не замерзнуть, он бы просто лег в канаву, которую вырыл, и все бы потускнело, а мы бы наблюдали за тем, как он бесстрастно наблюдает за тем, как полная луна скрывается за дымными облаками и снова появляется, а потом, после раската грома, когда стало уже так темно, что мы совсем его не видели, пока вспышка молнии снова не освещала экран и он снова лежал там, снова смотрел на нас, все еще в этом мире, все еще ожидал, как ожидали мы, а потом снова исчезал во тьме до следующей яркой вспышки, во время которой мы бы увидели, что его глаза наконец закрылись, и экран насовсем стал бы черным, и слышно было только дождь, который лил все сильнее и сильнее, пока не достиг бы крещендо и не утих, — если бы фильм закончился на этом месте, как, казалось, и должен был, тогда, сказала Роми, он ее, возможно, не зацепил бы так сильно.
Но на этом фильм не закончился. Вместо этого до нас доносится ритмичная песня марширующих солдат и постепенно экран снова оживает. На этот раз, когда мы видим холмистый ландшафт, уже весна, все зеленое, а зернистые, выцветшие кадры сняты на видео. Солдаты строем выходят на извилистую дорогу в нижнем левом углу экрана. Этот новый вид сам по себе достаточно удивителен, но через мгновение появляется человек из съемочной бригады. Он несет камеру по направлению к другому человеку, который устанавливает треногу. А потом в кадр непринужденно входит сам Эршади, которого мы только что видели, когда он засыпал в своей могиле. Он одет легко, по-летнему. Из переднего кармана он достает сигарету, зажигает ее, держа в губах, и молча протягивает Киаростами, а тот принимает ее, не прерывая разговора с оператором-постановщиком и даже не глядя на Эршади, и в этот момент мы понимаем, что Эршади связан с режиссером нитью чистой интуиции. Тут в кадре появляется звукооператор; он сидит на корточках со своим гигантским микрофоном чуть ниже по склону холма, в высокой траве, прячась от ветра.
— Вы меня слышите? — спрашивает бестелесный голос.
Внизу сержант, ведущий солдат, сбивается и перестает кричать.
— Bâlé? — говорит он. — Да?
— Скажите своим людям пойти к дереву отдохнуть, — отвечает Киаростами. — Съемки закончены. — Последняя реплика фильма звучит через несколько мгновений, когда труба Луиса Армстронга начинает свой траурный плач и мы видим, что солдаты сидят, смеются, разговаривают и собирают цветы возле дерева, где господин Бади лег в надежде на вечный покой, хотя сейчас это дерево покрыто зеленой листвой.
— Теперь записываем звук, — говорит Киаростами.
А дальше только огромный прекрасный и жалобный звук трубы и никаких слов. Роми дождалась конца трубы и титров, и хотя по лицу ее текли слезы, она ощущала восторг.
Только через некоторое время после того, как Роми похоронила отца и сама бросила землю в его могилу, оттолкнув дядю, который пытался отобрать у нее лопату, она вспомнила про Эршади. Она осталась в Лондоне, чтобы позаботиться об имуществе и делах отца, а потом, когда больше не о чем уже было заботиться, когда все было закончено и приведено в порядок, она еще несколько месяцев жила в почти пустой квартире.
Все ее дни проходили одинаково — она погрузилась в апатию и валялась, чувствуя, что не в силах ни за что взяться. Хоть какие-то желания у нее получалось испытывать только во время секса, так что Роми начала снова встречаться с Марком, с которым у нее был роман в тот год, когда она училась в театральной школе. Марк был собственником — отчасти из-за этого их роман и закончился. А теперь, поскольку с момента их разрыва у нее были другие мужчины, он стал еще ревнивее и навязчиво требовал, чтобы она ему рассказывала про этих других мужчин и каково ей было с ними. Но секс с ним был жесткий и хороший, и Роми это бодрило — слишком долго ей казалось, будто у нее нет тела, будто существует только умирающее тело ее отца.
Вечером, когда Марк возвращался с работы, она приходила к нему, и в темной спальне он перебирал порнофильмы, пока не находил то, что искал, а потом она лежала на животе, он трахал ее сзади и они смотрели, как на огромном экране его телевизора двое или трое мужчин имеют одну женщину, как они суют члены в ее влагалище, в зад и в рот, и в объемном звуке слышно, как они все дышат и стонут. Перед тем как кончить, Марк сильно шлепал Роми по заднице, входил в нее со всей силы и называл шлюхой, будто воплощая какую-то давнюю боль, заставлявшую его верить, что женщина, которую он любит, никогда не будет ему верна. Однажды вечером после всего этого Марк заснул, обняв ее, а Роми лежала и не спала — она все время чувствовала себя усталой, но заснуть не могла. Наконец она вылезла из-под Марка и долго ползала по полу, ища свое белье. Ей не хотелось ни оставаться, ни уходить, так что она села обратно на край кровати Марка и нащупала под собой пульт от телевизора. Включив телевизор, Роми начала листать каналы, проматывая истории о слонихах и пчелиных ульях, которые смотрела с отцом, расследования давних уголовных дел и ток-шоу, а потом она очередной раз нажала кнопку и на огромном экране, заполнив его почти целиком, появилось лицо Эршади. Секунду она смотрела на это нереальное лицо в темной комнате, а потом оно снова исчезло, потому что ее палец продолжил беспокойно нажимать на кнопку, прежде чем она осознала, что именно видит. Роми отлистала каналы назад, но больше его не нашла. Нигде не показывали ничего о фильме, об Иране или о Киаростами. Она сидела в темноте, удивленная и ошарашенная, а потом ее вдруг постепенно накрыло чувство томления, и она засмеялась впервые после смерти отца и поняла, что пора возвращаться домой.
Мне не оставалось другого выбора, кроме как поверить Роми. Ее история была настолько конкретна, что выдумать ее было невозможно. Иногда Роми преувеличивала в мелочах, но она при этом сама верила в свои преувеличения, и от этого она становилась только милее, потому что видно было, что она в состоянии сотворить с сырьем, которое давал ей мир. И все равно, вернувшись домой и сбросив чары ее присутствия, я лежала в постели и чувствовала грусть, пустоту и нарастающую депрессию, потому что моя встреча с Эршади не просто не была уникальной — хуже того, в отличие от Роми я не представляла, что это значит и что с этим делать. Я ничего не поняла, ничего от этой истории не получила и рассказывала ее как шутку, чтобы посмеяться над собой. Лежа в темноте в одиночестве, я расплакалась. В лодыжке пульсировала боль, и я так от нее устала, что проглотила в ванной сразу пригоршню таблеток адвила. Таблетки смешались у меня в животе с выпитым вином, меня стало тошнить, и вскоре я уже стояла на коленях на полу ванной, и меня рвало в унитаз. На следующее утро я проснулась от стука в дверь. У Роми было чувство, что что-то не так, она пыталась мне позвонить, но я всю ночь не снимала трубку. В голове у меня все еще был дурман, и я снова начала плакать. Видя, в каком я состоянии, Роми активно взялась за дело — приготовила чай, уложила меня на тахте и вытерла мне лицо. Она держала меня за руку, а вторую ладонь положила себе на горло, будто моя боль была ее болью и она все чувствовала и все понимала.
Через два месяца я ушла из труппы. Я поступила в магистратуру университета Нью-Йорка, но на лето осталась в Тель-Авиве и улетела обратно только за несколько дней до начала семестра. Роми к тому времени познакомилась с Амиром, предпринимателем на пятнадцать лет ее старше, у которого было столько денег, что большую часть времени он искал способы их раздать. За Роми он ухаживал так же целеустремленно, как добивался любых других своих целей. За несколько дней до моего отлета Роми устроила для меня прощальную вечеринку в нашем любимом ресторане: пришли все танцоры, и наши друзья, и большинство парней, с которыми мы спали в тот год. Амир не пришел, потому что он был занят, а Роми на следующий день уплыла на Сардинию на его яхте. Вещи я собирала одна. Мне грустно было уезжать, и я не знала, не совершила ли я ошибку.
Какое-то время мы поддерживали тесный контакт. Роми вышла замуж, переехала в особняк Амира на скале над Средиземным морем и забеременела. Я училась в магистратуре, влюбилась, потом через пару лет разлюбила. Тем временем Роми родила двоих детей. Иногда она присылала мне фотографии этих мальчиков, у которых было ее лицо, будто от отца они ничего не взяли. Но общались мы все реже и реже, и вскоре между нашими разговорами стали проходить годы. Однажды, вскоре после рождения дочери, я проходила мимо кинотеатра на Двенадцатой улице и почувствовала чей-то взгляд, а когда обернулась, то увидела глаза Эршади, уставившиеся на меня с плаката к «Вкусу вишни». У меня мурашки по спине побежали. Показ уже прошел, но плакат так и не сняли. Я его сфотографировала и тем вечером послала Роми, напомнив ей о том, как когда-то мы планировали поехать в Тегеран — я со свежим американским паспортом без израильских штампов, а она с британским, который у нее был благодаря отцу, — посидеть во всех кафе и пройтись по всем улочкам, на которых происходило действие многих лю