ацию, где она вместе со всеми другими осадочными веществами пустится в медленный путь к морю, километр за километром беззвучно скользя по воде. Мне хотелось кому-то позвонить и рассказать, что случилось, но кому звонить? Я думал, что, возможно, больше никогда его не увижу, и когда я вспоминаю об этом сегодня, то понимаю, насколько был наивен и насколько не понимал, как действуют генералы.
Той ночью я не спал. На следующий день, когда я с утра приехал в парк, он уже сидел за своим столом. Выглядел он ужасно — либо спал одетый, либо вообще не спал. Но мне все равно полегчало. Я вскипятил воду для чая. Когда я принес поднос, он настоял на том, что сам разольет кипящую жидкость по нашим чашкам. Рука у него самую капельку дрожала, и чай выплеснулся на блюдце. Есть кое-что, что вам следует знать, сказал он тихо. А следует ли, спросил я и высыпал в его чашку ложку сахара с горкой. Я помешал сахар, и мы вместе стали следить, как он растворяется. Сейчас необычные времена, прошептал он. Чтобы создать такой парк, приходится брататься с дьяволом. Я сложил руки на коленях, руки простого садовника, и уставился на свои ногти. В саду главное — это расположение света. Нужно подумать о том, с какой стороны будет светить солнце, как оно будет садиться, как вставать, какой лист высветит, а какой спрячет. Я развернул планы парка и молча — да, просто ведя по плану пальцем — привлекал его внимание к той или иной детали, пока к нему не вернулось его ви´дение. Потом я встал и убрал чайную посуду. Бог живет в ваших садах, сказал я и вышел из бюро, чтобы начать утренние работы.
Он пригласил меня в Три Ветра. Такое приглашение могло означать самые разные вещи, и только когда у меня заныло в животе, я понял, что ждал его. Поместье было на прибрежной равнине, больше чем в часе езды на автомобиле. Я ехал на переднем сиденье, рядом с его водителем, а он на заднем, и периодически я чувствовал, как его взгляд останавливается на моем затылке, легко, как будто муха села. Три Ветра представляли собой сад, обращенный внутрь. Именно там он возделывал себя, именно там, поскольку его ничто не ограничивало, экспериментировал вовсю. Он провел меня по территории, и я помню, какое потрясение испытал, увидев бетонные стены без крыши, будто развалины из будущего, и блестящую от влаги тропу, которая пробиралась через подлесок к высоким деревьям, выстроившимся собором. Потом он показал мне питомник, коллекцию тропических растений, гербарий, маленькую бенедиктинскую часовню, посвященную святому Франциску, и наконец свою художественную студию, заросшую лианами. Стоя перед одним из его больших холстов, который представлял собой буйство переплетающихся красок, я почувствовал, как его рука тяжело опускается мне на плечо. Дыхание его было теплым и тяжелым, от него пахло сандалом и вином. Что ты тут видишь, спросил он прямо у меня над ухом. Прекрасная картина, ответил я. В горле у него что-то забулькало. Возможно, ты не такой человек, которым я тебя счел, прошептал он. Я вижу спереди обрыв, а сзади волков, сказал я. Он крепче сжал мое плечо. Видишь, да? Правда видишь?
Вскоре после этого послали за моими вещами, и мне выделили маленькую комнату возле кухни с окнами на восток. Кровать была узкая, но удобная, а сидя на стуле, я видел в окно вишневое дерево, плоды которого с каждым днем выглядели все более спелыми. На подоконнике я поставил маленькую оловянную шкатулку, сувенир из моих родных мест с видами на мост Хенкерштег, оперный театр и ресторан «Братвюрст Глекляйн», а на полке расставил свои книги по ботанике. Новые обязанности я освоил быстро. Я отвечал на письма, отслеживал заказы, следил за расписанием, контролировал персонал и обеспечивал потребности, большие и маленькие, величайшего ландшафтного архитектора Латинской Америки. Работа его никогда не кончалась, но иногда случались и тихие мгновения, которые мы проводили вдвоем, и думаю, не будет преувеличением сказать, что я никогда не видел его счастливее, чем в подобные мгновения.
Продлилось это недолго. Если тебя предупреждают заранее, то, что случается потом, обычно кажется неизбежным. Когда из города прибыли генералы, подъехали на своих темных машинах в Три Ветра, я встретил их на подъездной аллее, провел в дом и подал им лимонад в бокалах на бронзовом подносе с чеканкой. Все было очень церемонно. Они осмотрели территорию усадьбы. В маленькой часовне святого Франциска один из них опустился на колени и перекрестился. Когда они собрались уезжать, тот же самый генерал не мог найти свои темные очки, и ландшафтный архитектор упал на колени и стал лихорадочно ползать между стульями длинного обеденного стола. Я никогда не видел его таким, — он был как собака или таракан, и мне хотелось закричать, чтобы он встал, но в то же время я знал, что мне ничего не остается, кроме как ползать вместе с ним. И тут я вспомнил о часовне. Я побежал туда, и, разумеется, темные очки были там, блестели под пустой скамьей. Генерал осмотрел их, чтобы убедиться, что они целы, а потом улыбнулся мне и медленно стер отпечатки моих пальцев носовым платком.
А вскоре, очень скоро после этого, нижние сады в центре общественного парка в городе заменило на планах сверкающее озеро, такое глубокое, что до дна не мог добраться никто — да и все равно дно было бетонное. Приехали бульдозеры, взрыли землю, как попало вынимая кусты, а темную плодородную почву увезли в грузовиках, грохотавших взад-вперед по аллее императорских пальм. Четыре дня под пустым небом зияла дыра. Наконец ночью приехали люди, занимающиеся тем, что лежит на дне. Они похоронили то, что желали похоронить генералы, а потом налили бетон. Я не знаю, слышались ли выстрелы или крики или стояла мертвая тишина. Мы были далеко, в уединении Трех Ветров, где негромко отсчитывали время высокие напольные часы из Лейпцига. Наверное, понадобилась целая маленькая армия с грузовиками и прожекторами, потому что к утру бетон уже высох под не перестающим сиять солнцем. Еще через несколько недель озеро заполнили водой, солнце деловито засияло на его голубой поверхности, и лично от верховного вождя нации пришло официальное сообщение: устроить лодочную станцию. Вот и все. Птицы прилетели сами, как только на воде появились ряска и водяные лилии.
Из своей комнаты я слышал, как он меня зовет, неважно, где бы в доме он ни находился, а со временем я научился узнавать звуки, которые он издавал перед тем, как задать вопрос, так что не успевал он спросить что-то, как я уже был в дверях. Если звонил телефон, отвечал я; именно я знал, сможет ли он говорить прямо сейчас или нужно будет записать для него сообщение. Именно я говорил повару, что приготовить на ужин, я укладывал его в постель, когда ему случалось слишком много выпить, я приносил ему утром первую обжигающе горячую чашку чая в чаше шестнадцатого века, которую прислал поклонник его творчества из Японии. Я подавал ему карандаш, шляпу, палку, садовую лопату или нож; я приходил с аптечкой, когда ему случалось порезаться, потому что ему — нашему величайшему ландшафтному архитектору и ботанику — становилось нехорошо от вида собственной крови.
В этой стране так светит солнце, что под ним все растет. Под бдительным взглядом бронзовых генералов выросли императорские пальмы. Огромные плавающие листья водяных лилий выросли размером со столешницы. Огромный бамбук вырос высотой в четыре-пять этажей, и когда было ветрено, стебли бамбука постукивали, а когда они наклонялись, то скрипели, будто тормозящие трамваи, а еще каким-то образом издавали звук топота лошадиных копыт и ослиного рева, целый скотный двор откуда-то взялся в этом бамбуке. Иногда звучал шепот, иногда голоса играющих детей, или плач, или просто негромкое пение. Но величайший ландшафтный архитектор Латинской Америки никогда этого не слышал, потому что после завершения строительства и посещения церемонии открытия ему некогда было возвращаться в парки и сады, которые он спроектировал на посту директора общественных парков, — в те самые парки, куда приходило множество народу насладиться прогулками по тропинкам и сидением на скамейках. В те годы у него было много дел. Не стану лгать — это были в основном хорошие годы. Он был занят своей работой. Гротескная история с озером больше не повторилась. А когда почти через пятнадцать лет некоторые генералы сбежали из страны, некоторых судили, а большинство скрылись за высокими оштукатуренными стенами своих особняков, доживая остаток жизни в покое собственных садов, ландшафтного архитектора никто не тронул: его тоже оставили в покое.
Чего ты от меня хочешь, кричал он обычно. Я просто работал, собирал растения и проектировал парки и сады, не больше и не меньше. Я живу в доме, который построил своими руками и засадил все вокруг растениями и деревьями, и обычными, и очень редкими, настолько редкими, что для того, чтобы их найти, нужно много дней идти в глубь джунглей, и я так и делал. Некоторые из этих деревьев я посадил давно, когда был молод, кричал он, а теперь они постарели, как и я, но, в отличие от меня, их планы не губили, не пачкали и не губили, не душили в темноте. Один раз — только один — я посмотрел на него в упор и сказал тихо и отчетливо: это не вас задушили в темноте. Никогда не забуду, какое у него стало лицо — как у ребенка, которому до сих пор никогда не давали по губам. Он отшатнулся или попытался отшатнуться, но в конечном счете от самого себя не отшатнешься.
В последние годы мы путешествовали — только от этого у него наступало хотя бы временное успокоение. Мы съездили в Альгамбру. У озера Комо мы остановились на вилле д’Эсте и прошлись по садам виллы Карлотта и виллы Чипресси. Мы поехали в Ареццо посмотреть на фрески Пьеро делла Франческа и во Флоренцию ради Фра Анджелико. Я впервые оказался в Италии, и он настоял, чтобы я поднялся на Дуомо и осмотрел его двойную крышу, пока он пьет кофе внизу. В оговоренное заранее время я должен был выйти на крошечную смотровую террасу на самом верху и помахать ему, а он бы в свою очередь помахал мне. Идти было трудно — ступени крутые, а проходы очень узкие, и мне часто приходилось бороться с приступами удушающей клаустрофобии. Последние пролеты мне пришлось бежать, чтобы выйти на террасу и помахать в условленное время, и когда я туда добрался, то почти задыхался. Оказалось, что клаустрофобия — сущая ерунда в сравнении с головокружением от высоты. Цепляясь за стену и чувствуя, как подкашиваются ноги, я посмотрел через перила. Далеко внизу, среди белых пятнышек столиков кафе на площади, я увидел машущую фигуру. Я помахал в ответ. Он снова помахал, и я тоже еще раз помахал. Он продолжал махать, будто по инерции. Как долго это еще будет тянуться, подумал я. А потом я осознал, что обдумываю, не уйти ли от него — оставить его в одиночестве со всеми призраками и демонами и начать жизнь заново где-нибудь еще. Для меня все еще возможно, дверь открыта. Там, внизу, он продолжал махать. Теперь у меня появилось ощущение, что он пытается что-то мне сказать. Не спрашивайте меня, откуда я это взял; конечно, лицо его с такой высоты я разглядеть не мог. Я просто знал почему-то, что он что-то мне проговаривает одними губами, а может, кричит — и то и другое одинаково напрасно. Я решил: наверное, что-то случилось, развернулся и поспешил вниз по узким лестницам, кружа по ним поворот за поворотом и все никак не достигая низа, и низ был все еще далеко, а у него, кт