Когда мать не отвечает, Тамар звонит Шломи. Она не то чтобы беспокоится, но в их семье беспокойство всегда было признаком любви, и они редко упускают возможность его выразить. Из них четверых — когда их еще было четверо — этой привычкой почти не страдал разве что Шломи, скорее всего потому, что родители столько лет о нем беспокоились, что у него развилась на это аллергия.
Шломи такая же ночная птица, как и мать, хотя дома он в полночь стал сидеть только с тех пор, как познакомился с Даном. До этого лет двадцать дома его не было с девяти вечера и до двух-трех ночи, хотя невозможно было определить, на какое время придутся эти часы — Шломи работал диджеем в самых разных уголках мира. А теперь он остепенился и вступил в брак, так что путешествовал гораздо меньше, а как только родит суррогатная мать, вынашивающая в Непале их ребенка, то и вовсе планировал перестать. Но суточные ритмы, устоявшиеся у Шломи с подросткового возраста, а то и раньше, достались ему по наследству от матери, и их невозможно переустановить, поэтому он снимает трубку после двух звонков и называет ее именем, которым звал с детства:
— Как дела, Таш?
Она начинает ему рассказывать о матери, но он ее прерывает и говорит, что уже в курсе и что этот тип, Муж, вроде ничего — очень интеллигентный и с детьми умеет обращаться.
Вот тут-то она ощущает первый укол недоумения — правда, оно смешано с раздражением.
— Как это ты в курсе про него? — спрашивает она. — Он что, остался? И почему ты называешь Мужем постороннего человека, которого служба соцобеспечения бог знает где откопала, на каком-то неведомом дне?
— Вообще-то в Нетании, — говорит Шломи, но она не обращает на него внимания и продолжает:
— Муж, говоришь? А мама-то! Она полчаса со мной по телефону разговаривала и даже не упомянула, что пустила в свою жизнь человека, которого незнамо кто привел к ней в дом и сказал, что он ее муж? По ее рассказу получалось, что она все это считала полным дурдомом.
На это ее брат отвечает:
— Может, ей неудобно было рассказывать тебе правду.
У Тамар такое ощущение, будто он ее ударил. В его словах нет злорадства, Шломи не такой, но когда он освободился от беспокойства, то обрел дар прямоты.
— С какой стати ей должно быть неудобно? — спрашивает Тамар, все еще ощущая обиду. Она почти слышит, как брат на другом конце пожимает плечами.
— Потому что она знала, что ты отреагируешь вот так.
— Как — так?
— Подозрительно. Примешь это в штыки. Займешь оборонительную позицию.
— Какую еще оборонительную позицию? По-моему, у меня у единственной тут нормальная реакция на то, что ей привели постороннего человека в качестве потерянного мужа, и это при том, что мы все знаем — у нее никогда не было никакого мужа, кроме папы. С какой стати она вообще с ним связалась, с совершенным незнакомцем?
— Может, именно поэтому.
— Что?
— Потому что он кажется совершенным.
— Шломи, мы о нем ничего не знаем! Он может оказаться психопатом. Или как минимум мошенником.
— Может, она знает достаточно.
— Он хоть на иврите-то говорит?
Тамар казалось, что они нашли его где-то далеко, может, даже в море, и она представляет старика в коричневой шляпе, который качается на волнах, цепляясь за сломанную доску. На мгновение ей почти становится его жаль. Но только на мгновение, потому что кто он вообще такой? Подписался на этот безумный план человека из социального обеспечения, а может, и сам его придумал. Уселся в своем костюмчике на стул ее матери, словно образец невинности, раскрывая объятия младенцам.
— Он говорит на иврите как поэт, — отвечает Шломи. — Будто он вышел прямо из стихов Альтермана, вроде тех, которые мама нам читала в детстве.
— Ах, он еще и из стихов Альтермана вышел!
— И еще он вроде бы гениальный математик, — добавил Шломи. — Был соавтором самого Эрдёша. У него число Эрдёша равно одному.
— Да кто такой этот Эрдёш? — спрашивает Тамар.
Но Шломи приходится повесить трубку, потому что Дан, подумать только, наконец дозвонился до Непала.
Той ночью Тамар спится плохо. Пятница, ее дочь Айрис отправилась гулять допоздна с друзьями, а Реми, ее десятилетний сын, в такие ночи любит спать с матерью. У Тамар никогда не получается уснуть, пока Айрис не вернется домой живая и здоровая, а Реми, хоть и очень милый мальчик, дышит ртом и вечно пинается под одеялом своими горячими тощими ногами. Но даже когда уже Айрис в своей постели под наклеенными на потолке звездами и от нее не пахнет ни алкоголем, ни сигаретами, ни травкой, а Реми наконец добрался до точки покоя в колодце сна, Тамар лежит и думает о Муже. Она приходит к выводу, что больше всего ее беспокоит, не обманут ли мать. Пусть она стойкая и боевая, все равно ей семьдесят три, она живет одна, и ей нужна помощь сына, чтобы разбираться с любыми бытовыми поломками, а дочери — с банковскими выписками. Со здоровьем у матери, слава богу, неплохо, и соображает она хорошо, но становится забывчивее. Она по-прежнему дважды в неделю преподает иврит иммигрантам из Судана, но за последний месяц дважды потеряла телефон, и Шломи приходилось проходить с ней дневной маршрут в обратном порядке — к счастью, оба раза телефон они нашли, один раз на прилавке аптеки «Супер Фарм», а другой раз в бассейне Гордон, где она плавает дважды в неделю и спасатели ее знают. После этого Тамар стала замечать у матери и другие провалы в памяти. Она позвонила своей подруге Кейти, нейробиологу, и та сказала ей, что беспокоиться не стоит, нет причин считать, что это начало Альцгеймера — просто сигнал, идущий от ее лобной доли в гиппокамп, стал работать медленнее и чаще уставать. Память никуда не делась, она все еще на месте, но когда мозг стареет, сигнал, который должен подцепить нужное воспоминание, становится ленивым и слабым и иногда может заблудиться по дороге.
Иными словами, мать стареет. Это Тамар уже поняла. Когда отец внезапно свалился в супермаркете с острой болью в груди и умер в больнице меньше чем через час, прежде чем Тамар и Шломи успели приехать, она как-то сразу осознала, как хрупка жизнь родителей, осознала, что они дожили до того возраста, когда смерть всегда рядом. Мать не глупа и не беспомощна, но она стареет, а все знают, как легко использовать стариков. Разве не обязаны они с Шломи проследить, чтобы мать не обманывали? Незнакомец, даже два незнакомца без предупреждения являются к ней домой и уверяют, что нашли Мужа, которого она никогда не теряла! Уверяют, что некто, никогда ей не принадлежавший, на самом деле принадлежит ей самым полным образом, со всеми эмоциональными, а заодно и финансовыми обязательствами, которые при этом подразумеваются. Неужели Израиль так коррумпирован и разорен, думает Тамар, неужели он стал настолько наглым, хуцпадик, что, не выделив средств на заботу именно о тех людях, для спасения которых он был основан, о потерянных и обездоленных, потратив все деньги на оборону и на сигары, розовое шампанское и драгоценности для премьер-министра, какой-то безумец из правительства, главный клоун общественного здравоохранения, придумал мошенническую схему — отправлять обездоленных стариков к посторонним людям и уверять, что это, мол, ваши старики и вам теперь нужно о них заботиться?
Неужели этому нет конца, думает она, переворачиваясь со спины на живот и слыша, как рядом тяжело дышит Реми, неужели спекуляциям на Холокосте нет ни конца, ни края? Раскручивают такую эмоциональную тему в национальной истории, используют все трогательные истории, с которыми выросло поколение ее матери — истории, которые случались очень редко, но говорили о них часто, о том, как теряли в войну отцов и мужей, жен и сестер, как они считались погибшими, а потом Красный Крест их чудесным образом находил и соединял с близкими. Спасал от забвения и гибели в кошмарных лагерях для беженцев, сажал на корабль до Хайфы и устраивал трогательную церемонию, воплощение невозможного, которое становится возможным, нереального, которое становится реальным — потом это стало фирменным знаком, специализацией страны, которая вот-вот должна была родиться, — передавая их родным, которые их потеряли и с тех пор, наверное, уже больше никогда не относились к ним как к чему-то само собой разумеющемуся. А теперь служба социального обеспечения, или специального обеспечения, или как там они себя называют, даже через семьдесят лет уверяет, что возвращает в лице маленьких старичков в бесформенных шляпах всю потерянную любовь. При этом, чтобы не упустить ни одного шанса на лицемерие, отправляя своих агентов впихивать этих брошенных старых евреев в чужие дома и чужие руки, они одновременно шлют полицию в район Флорентин сгонять суданцев на депортацию и забирают из родных домов филиппинских детей, родившихся в Израиле, для которых иврит был родным языком, которые с детства пели «Хатиква», чтобы бросить их в тюрьму, а потом навсегда изгнать из страны, где они родились. Да за каких же идиотов они нас считают?
Тамар вскакивает с постели, надевает халат — пушистый шенилловый халат, который дети несколько лет назад подарили ей на день рождения, настолько же удобный, насколько и неприглядный, выдирает телефон из розетки и идет на кухню. Если Шломи не собирается ничего предпринимать на этот счет, если он готов сидеть и смотреть на то, как мать обманывают этот тип и агентство, помогающее ему в его наглых планах, придется Тамар самой с этим разобраться.
Она звонит матери. В Израиле полдевятого утра, и мать либо собирается в бассейн, либо готовится к уроку. Но после четвертого или пятого звонка, когда мать отвечает, Тамар слышит шум, крики детей, а потом гулкий голос кого-то предупреждает о том, что с другой стороны веревок сильное обратное течение.
— Погоди, я тебя не слышу! — кричит ее мать.
— Ты где? — спрашивает Тамар, потому что, судя по звукам, это пляж, а ее мать ненавидит пляж, всегда жалуется, что море грязное, а про пляжные кафе, где всегда полно народу, говорит, что цены там чистый грабеж. Пару раз в детстве мать согласилась сводить их с Шломи на пляж, но один раз при этом Ш