ломи ужалила медуза, после чего мать стала думать о пляжах еще хуже. На море она предпочитает смотреть с удобной набережной, по которой ходит в бассейн или из бассейна два-три раза в неделю, но в остальном она из тех немногих горожан, которые практически повернулись к морю спиной.
— Я тебя не слышу, — отвечает мать, — я на пляже.
— Что ты там делаешь?
— Мы кофе пьем.
— То есть ты и он?
— Кто?
— Муж.
Мать не отвечает.
— Я поговорила со Шломи, мама. Ты мне забавную историю по телефону рассказала, но до главной изюминки явно не спешила дойти.
— До какой изюминки?
— До того, что он никуда не делся! Что ты допустила какого-то маленького старичка, которого кто-то объявил твоим мужем, к себе в квартиру, к себе… — Тут Тамар умолкает, потому что ей впервые пришло в голову, что мать могла пойти и дальше, не просто пригласить его сидеть на стуле у окна, что она могла пустить его к себе в постель.
Ее мать смеется.
— Что смешного? — интересуется Тамар.
— Не такой уж он маленький, — говорит мать, а потом Тамар слышит, как она говорит ему: — Да это просто Тамар, моя дочь Тамар.
— Нам надо поговорить, мама. Я не понимаю, зачем ты в это впуталась, и я переживаю.
— О чем ты переживаешь? Я просто пью кофе на пляже, вот и все. Я тебе потом позвоню. И вообще, почему ты не спишь ночью? Айрис опять гуляла допоздна? Наконец-то настала расплата за все те ночи, когда ты в ее возрасте гуляла. Но ей полезно, пусть развлекается. Вон ты какая серьезная стала.
На этой новой, более легкомысленной ноте мать вешает трубку, шум волн исчезает, и Тамар возвращается в тишину своей кухни на пригородной улице, где она прожила последние двенадцать лет, с тех пор как Айрис исполнилось три.
— Не такой уж маленький! — повторяет она. Но ответом ей служит лишь гудение холодильника «Сабзеро» — этот звук она слышит, только когда остается в доме одна.
В следующие дни Тамар успевает узнать от Шломи, что Муж еще не переселился к их матери, но проводит с ней много времени. Он из Венгрии, иврит у него, как оказалось, все-таки не такой красноречивый, как у Альтермана, он просто знает наизусть пару стихотворений Альтермана, которые читает вслух, когда ему не хватает иврита. Однако их мать привыкла к ломаному ивриту иммигрантов, и она хороший учитель — Муж уже многое запомнил из ее замечаний. Почему он так долго был потерян, почему его нашли только сейчас, так и остается неясным — ни Шломи, ни мать не могут ей ничего четко объяснить. Его вывезли из Венгрии несколько лет назад — два, три года, может пять, — или он сам себя вывез, и с тех пор он жил в Нетании, играл там в карты в венгерском клубе, пока кто-то не опознал его или пока он сам не обнаружил, что он пропавший Муж.
Ни Шломи, ни мать, похоже, не волнует, что даты не складываются: в войну он был ребенком и не мог тогда ни на ком быть женат, а мать их никак не связана с Венгрией, никогда там даже не была. Пока Муж торчал за железным занавесом, мать росла в Иерусалиме, превратилась из девочки в женщину, училась в Еврейском университете, познакомилась с отцом, вышла замуж, переехала в Тель-Авив, забеременела и родила Тамар, а через четыре года — Шломи. Почему, спрашивает Тамар, когда железный занавес наконец поднялся и впустил ненадолго свет демократии, Муж не предпринял ничего, что помогло бы его найти? Почему только недавно, когда венгерское правительство стали контролировать крайне правые и оно начало все откровеннее поддерживать ксенофобию на государственном уровне и восхвалять нацистских пособников, Мужу, не имевшему родни и жившему в маленьком городке, где соседи всё активнее демонстрировали антисемитизм, наконец пришло в голову поднять белый флаг потерявшихся, которые хотят, чтобы их нашли? Разве не существует срока давности на заявление о том, что ты потерялся? И при чем тут вообще ее мать? Какое-то время Тамар даже думает — может, у матери есть тайна, которую она скрывала от остальной семьи. Мать всегда готова была выслушать и поддержать, всегда отдавала себя Тамар, Шломи и их отцу ровно в той степени, чтобы они чувствовали, что она уделяет им всем внимание. Когда родилась Айрис и потребовала от нее всего сразу, Тамар задумалась о том, как это получалось у матери, как она умудрялась делать так, чтобы дети чувствовали — их видят и слышат, о них заботятся, их любят, но при этом не отдавала им всю себя, маленький кусочек сохраняла для чего-то другого. Сама Тамар не знает, как это делать. Она дает либо слишком много, либо недостаточно, чувствует себя либо выжатой как лимон, либо эгоисткой. Айрис она завела, только закончив исследования и организовав собственную практику. Дэвид с самого начала хотел детей, но она настояла на том, что ей нужно время. А когда она наконец согласилась забеременеть и родилась Айрис, малышка страдала от колик и не переставала плакать. Чтобы успокоить ее, Тамар требовалась вся энергия, которая у нее была, так что у нее как матери с самого начала, похоже, был только один выбор — полностью посвятить себя ребенку: носиться вокруг кухонного стола, чтобы ребенок подпрыгивал в переноске, что-то ей мурлыкать, шептать, укачивать и раскачивать, позволить Айрис высасывать всю кровь из ее мизинца, из ее жизни, перестать общаться с друзьями, потому что, если Айрис не получала всего внимания матери, она была безутешна. И даже когда закончились почти двенадцать месяцев колик, ребенок сохранил повышенную чувствительность ко всему. Для маленькой Айрис мир, хоть и чудесный, по сути своей казался опасным местом, и ей постоянно нужна была Тамар, чтобы справиться с опасностью. Ее ли это рук дело? Неужели это она передала дочери мрачный и тревожный взгляд на мир? Скорее всего, да. При этом сама она таким ребенком не была. Мать всегда говорила, что Тамар была беспроблемным младенцем, хотя, если подумать, это, наверное, больше говорило о ее матери, чем о ней. Воспитание Айрис очень надолго ее измучило и лишило сил, поэтому на то, чтобы завести Реми, она решилась только почти через пять лет. И даже тогда она была уверена, что делает это только ради Айрис, чтобы дочь не была одна. В тот трудный период, глядя на себя в зеркало и пытаясь понять, куда ушла ее личность, вернется ли она хоть частично, или то, что делало Тамар собой, ушло навсегда в обмен на ребенка, она часто гадала, в чем секрет ее матери. Что такое она знала или чем обладала, что позволяло ей отдавать себя ровно столько, сколько нужно, и не отказываться от себя целиком. Тамар только сейчас приходит в голову, что, может, у матери было что-то свое — что-то или кто-то, в ком она нуждалась и поэтому взяла это себе, зато потом смогла отдавать себя близким. Но даже если у матери была тайная жизнь, даже если она нашла способ восполнять неизвестными путями ту любовь, которую она отдавала, с потерянным Мужем это могло быть связано не больше, чем с человеком из Найроби или из Шанхая. Факты просто не складывались.
— Ну да, это абсурдно, и что с того? — наконец признает Шломи по телефону через два вечера после того, как мать с Мужем съездили на пикник на пляж возле Герцлии. — Что в этом плохого, если это никому не приносит вреда? Беспокоиться не о чем, — уверяет он, продолжая придерживаться жизненной позиции, нетипичной для их семьи. — Муж безвреден, у него нет никаких планов на деньги или квартиру матери. Он очень приятный человек, мать получает удовольствие от общения с ним. Она одна с тех самых пор, как умер отец. С какой стати мы должны отказывать ей в компании и развлечениях, придираясь к фактам?
Тамар хочет сказать, что она тоже одна с тех пор, как развелась, но почему-то же не подбирает посторонних мужчин. Если можно было бы свести все слова, которые пациенты выплескивают у нее в офисе, к единой жалобной истине, то эта истина бы гласила, что в конце концов все люди остаются одни, и чем скорее ты примешь это, даже начнешь этому радоваться, тем скорее ты выберешься из длинной тени тревоги и тоски. Если женщина живет одна, это не значит, что ей требуется срочная спасательная операция в виде мужчины, хочет сказать она, совсем напротив…
Но как раз когда Тамар собирается все это сказать, она понимает, что, возможно, ее брат прав. Может, она и правда заняла оборонительную позицию. Мать всегда отвечала на ее звонки, а теперь она занята чем-то другим, и, возможно, это нервирует Тамар. У них с матерью было нечто общее — две независимые женщины без мужей, которые прекрасно справляются сами, уж будьте уверены. В каком-то смысле это только укрепило связь между ними. Они обе не особенно мучились без мужей. Конечно, обстоятельства у них были разные — ее родители прожили вместе сорок семь лет, прежде чем смерть положила этому конец, а Тамар и Дэвид решили расторгнуть брак всего через десять лет. Тамар может утверждать, что другой муж ее не интересует, что она «больше мужей в доме не держит», как она иногда говорит друзьям, а у ее матери, как казалось до сих пор, вопрос о новом муже уже не стоит. Но даже если ее мать выбрала сохранить брак, а Тамар нет, ей всегда казалось, что у них с матерью безмолвное согласие насчет того, насколько тихо и спокойно без мужа, насколько приятно жить без предъявляемых к тебе требований после того, как долго пытаешься все время соответствовать высокому уровню этих самых требований. Ей нравится, что мать не рассуждает непрерывно, как матери других ее знакомых разведенных женщин, что надо ей скорее кого-то найти, пока она еще не потеряла красоту. А если Тамар когда-нибудь наткнется на мужчину, с которым захочет связать свою жизнь — кого-нибудь, кто отличается от тридцатидвухлетнего музыканта-электронщика, с которым она спала, пока не устала стирать его белье или пока он не уехал в Перу, или от судебного адвоката, яркой личности с отсутствующим, как выяснилось, сердцем, — мать наверняка за нее порадуется. А рада ли она за свою мать?
Она звонит Кейти.
— Может, я чувствую себя брошенной? — говорит она, пока поезд Метро Норт выезжает из Юниверсити-Хайтс по пути в город.
— Или просто чуть-чуть ревнуешь, — говорит Кейти.