Хотя, конечно, она продолжает обо всем этом думать.
Познакомил их общий друг в Нью-Йорке, и они по имейлу договорились поужинать следующим вечером. Он попросил назначить встречу попозже, потому что днем у него боксерский матч. А где он боксирует, спросила она, ей было бы интересно посмотреть. Она вообще-то никогда не видела боксерских матчей, даже по телевизору — от жестокости и крови ее начинало мутить. Он написал, что после матча она вряд ли захочет иметь с ним дело, потому что боксирует он в клубе, где никто душ не принимает, но если она ему все еще будет нравиться после завтрашней встречи, он отведет ее в клуб и они побоксируют. А до тех пор он оставит клуб в секрете. «Там никто меня не знает, не знает, чем я занимаюсь, что я думаю и чего хочу», — написал он. Она перечитала его имейл три раза, потом ответила, что ему придется быть поосторожнее, потому что она смертельно опасна. Она не знала, почему так написала. Может, из-за высокомерия в его словах, скрытого вызова: «Если ты мне все еще будешь нравиться». Из-за гордости, которую пробудили в ней эти слова, хотя она знала, что он пишет на неродном ему языке и вряд ли владеет в нем всеми нюансами, как в немецком, и еще потому, что ей хотелось дать ему понять, что она обладает — и всегда обладала — определенной властью над мужчинами. Или она просто хотела показать, что взрывная сторона натуры есть и у нее, что между ними тут равновесие, а может, даже и не равновесие — если рассматривать способность взрываться как разновидность силы, то перевес, возможно, будет на ее стороне. Может, это было позерством, а может, и не было.
«У меня часто ломаются ребра, — написал он в ответ. — Пожалуйста, будь осторожнее, когда соберешься меня уничтожать». Иными словами, он точно знал, что с ней делать. Поймал ее, закружил и близко притянул; он знал, как с ней себя вести, знал, что сочетание силы и уязвимости в мужчине производит сильное впечатление на определенный тип женщин, к которому она, похоже, относится. И действительно, после этого краткого разговора она решила, что приведет его домой и переспит с ним.
Когда она приехала в ресторан, он уже был на месте, точно как немецкие поезда: всегда уже на месте и ждут тебя, когда приходишь на станцию. Его размеры производили впечатление. Такого нельзя не заметить — он был на голову, а может, и на две выше всех окружающих. Если бы ее кто-то спросил в тот момент — например, официант, проходивший мимо с высоко поднятым подносом, — нравится ли ей чувствовать себя маленькой рядом с мужчиной, она бы сказала, что да. Но с оговоркой! Маленькой, но сильной духом. Иными словами, ей бы хотелось, чтобы он был волком в овечьей шкуре, пока она не разрешит ему скинуть эту шкуру и стать волком, и тогда уж чистейшим волком, без малейшего следа овцы, на все то время, пока они будут трахаться у нее в постели, а потом пусть снова станет человеком, которому ни за что не придет в голову схватить ее за горло, если он чего-то от нее захочет. Можно ли на такое рассчитывать? А, и еще один момент: иногда ему следовало взрывать ее мозг очень медленно и нежно.
Он протянул ей стебелек крошечных бледно-лиловых цветов. Она подумала, что он сорвал их по дороге, но потом выяснилось, что он купил целый букет, просто остальные отдал беременной женщине в метро, которая ими восхитилась и спросила, для кого они, — ему как раз в тот момент пришло в голову, что он купил букет цветов для незнакомки и, возможно, это слегка чересчур. Их проводили к столику. В ресторане было сумрачно и тепло, вдоль стен стояли старые застекленные шкафчики, как в аптеке, — это место и было аптекой, а потом простояло закрытым несколько десятилетий, пока наконец не ожило вновь как итальянский ресторан. Когда к столу подходили официант или официантка, Немецкий Боксер прерывал фразу, улыбался им и благодарил.
Разговор у них шел легко и живо. Нос у него не так легко ломается, сказал он ей, только ребра, а губы — губы обычно распухают и кровоточат во время боксерских матчей, потому что они у него большие. Он спросил, длинные ли у нее руки, и не успела она ответить, как он через стол взял ее за руку и поднес ее ладонь к тому месту, где нижнее левое ребро у него выпирало, потому что после перелома болталось незакрепленным внутри тела.
Пришел официант и разлил по бокалам вино. Когда он ушел, она взяла Немецкого Боксера за руку и поднесла его ладонь к такому же ребру на своем теле, которое точно так же выступало всю ее жизнь, сколько она себя помнила.
— Как это возможно? — удивился он. — Наверное, ты тоже его ломала. — Но, насколько она знала, никаких ребер она никогда не ломала. В ребрах, как ей казалось, есть что-то изначальное, они пытаются что-то нам сообщить посреди всей этой поколенческой путаницы насчет того, что значит быть женщиной, что значит быть мужчиной, и можно ли сказать, что эти понятия друг другу равны или различаются, но при этом равны, или нет.
Ее большая двуспальная кровать была для Немецкого Боксера слишком мала, и ему пришлось свернуться клубочком, как ребенку. Свет гималайской соляной лампы окрашивал его тело в теплые розовые тона. Вот о чем они говорили: о его детстве на ферме у Северного моря и о том, как, если его семья ходила к кому-нибудь в гости на ужин, они всегда приносили с собой цветы, собранные в полях, и о том, что с тех пор у него осталось убеждение, что все цветы должны выглядеть так, будто их украли; о своих любимых книгах; о том, странно ли немцу спать с еврейкой, дедушка и бабушка которой пережили Холокост; о ее сестре; о его брате; о том, что она больше не хочет выходить замуж; о том, что теперь женщины постарше часто встречаются с мужчинами намного моложе, и эти мужчины хотят детей, а у таких женщин, как и у нее, дети уже есть; о проблемах, которые приносит с собой моногамность; о проблемах, которые приносит отсутствие моногамности; о его убежденности, что в боксе главное не насилие, а дисциплина: физическая и та, которая требуется, чтобы встретиться со своими страхами лицом к лицу.
А потом оказалось, что уже четыре утра, и он сказал, что ему надо домой. Она ответила, что он может поспать у нее. Он сел, начал натягивать джинсы и сказал, что не может. Он не может уснуть, если с ним в постели кто-то есть. Она удивилась, а он помрачнел. «Это никому не нравится», — сказал он, будто уже проводил референдум, и этот референдум дал однозначный результат. Когда жена ушла от него к другому, она ему сказала, что это потому, что тот, другой, держал ее в объятиях, когда они засыпали. Конечно, были у жены и другие причины для недовольства. Когда она наконец призналась, что влюблена в другого и собирается уйти от Немецкого Боксера, она это сказала по телефону, и во время разговора он делал записи, чтобы ничего не забыть. Записи он делал на форзацах «Призраков при свете дня», мемуаров журналистки о двадцати годах работы в зонах военных действий. И первым пунктом в списке, дважды подчеркнутым, был тот факт, что он не в состоянии всю ночь обнимать жену.
Он, может, и хотел бы уметь спать с кем-то рядом, сказал он сейчас. Просто ему так не расслабиться. Он лежит настороженный и напряженный, и чтобы уснуть, ему могло потребоваться несколько часов. Осложняло ситуацию то, что он знал: если не выспится, у него может начаться мигрень. Мигрени у него начались с тринадцати лет. Они сопровождались аурой, от которой темнело в глазах, и единственное, что можно было сделать при мигрени, — это свернуться в клубочек и ждать, пока она пройдет. Что именно вызывало приступы, точно никто не знал, но он был уверен, что недостаток сна имеет значение, так что сон приобрел для него невероятную важность. Спокойно он себя чувствовал только в одиночестве, и тогда он засыпал через несколько мгновений после того, как опускал голову на подушку. С ним всегда так было, сказал он ей. Последний раз он хорошо спал рядом с другим человеком в пять лет — он тогда просил маму посидеть у кровати и подержать его за руку. Но он до сих пор помнил, как спокойно ему было, как хорошо. И все равно каждый раз, когда Немецкий Боксер рассказывал, что его неспособность расстраивала его жену и других женщин, в тоне его слышались раздражение и обида: почему они не понимали, что ему плохо, когда он делит с кем-то постель? Что это причиняет ему страдания? В ту единственную ночь, когда они спали вместе — они были посреди леса и выбора у него не было, — он спросил ее, не против ли она, если он прочтет «Отче наш». Он как раз ее повалил, завернул ей руку за спину и навис над ней всеми своими девяноста килограммами. А теперь они лежали спокойно, ее спина к его животу, и он обнимал ее своими длинными руками. Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name, прошептал он. Dein Reich komme; dein Wille geschehe, wie im Himmel so auf Erden.
Свобода
Тем самым летом, когда ее мальчикам было одному тринадцать, другому десять, а она спала и не спала с Немецким Боксером, она возвращалась со своим другом Рафи из находившегося в окрестностях Тель-Авива мошава, где он вырос. Мошав назывался Свобода — на иврите это звучало лучше, менее странно, но в любом случае тут он родился и вырос, и когда они подъезжали к мошаву по пыльной дороге, которая вилась между полями апельсиновых деревьев, а их дети шумели на заднем сиденье, он сказал ей, что, когда в сорок два наконец пошел к психотерапевту, он спросил вслух почти что самого себя, как иногда задаешь вопросы без ответа вслух в присутствии таких людей: «Чего я хочу? Чего я на самом деле хочу?» На что терапевт ответил: «Того же, чего вы всегда хотели. Свободы».
Была суббота, из Тель-Авива они выехали рано утром. Проснувшись, она получила сообщение от Рафи — он спрашивал, что они с детьми собираются делать, и предлагал кое-куда вместе съездить. Куда, спросила она в ответном сообщении. В поля моего детства, ответил он. Их с Рафи дети, все мальчики, хорошо ладили, так что они обычно уходили поиграть в футбол или где-нибудь лазали, и они с Рафи могли поговорить спокойно. Рафи танцор, он был танцором с трех лет, когда начал заниматься в танцевальной студии своей матери. Для него главным всегда было тело, а вот она много лет существовала исключительно внутри сознания (или так ей казалось) и полностью слилась со своим телом, только когда родила одного ребенка, а потом второго, когда выполнила то, чего требовала от нее биология, — и когда она это сделала, то наконец стала жить внутри своего тела и в тридцать пять лет начала заниматься танцами. Иногда они разговаривали об этом, иногда о своих романах или о том, чего еще они хотя