т от жизни. Мальчики носились по детской площадке, где Рафи потерял девственность. Он здесь повсюду успел позаниматься сексом, сказал он ей — вон в том здании, когда оно опустело, за тем сараем, на том бесплодном травянистом холме.
Потом они все пошли в дом его детства, мальчики набрали полные карманы красных плодов личи, их покусали ползавшие в траве противные муравьи, а после этого они поехали в соседнюю арабскую деревню пообедать, и владелец хумусии отругал их за то, что они налили собаке воды в миску, из которой ели люди. Собаке дали воду в пластиковой коробке для упаковки еды навынос, но она все равно не хотела пить.
Теперь они ехали домой по шоссе, и она как раз говорила Рафи, как всю неделю ей рассказывают совершенно невероятные истории. Вроде бы она не просила окружающих делиться с ней интимными и ошеломляющими деталями своей жизни, но, может, каким-то образом и просила — может, она выглядела как человек, который в чем-то пытается разобраться, в чем-то одновременно огромном и мимолетном, к чему нельзя подойти напрямую, а только через подобные чужие истории.
За окном пассажирского сиденья пролетало бирюзовое море. Дети то смеялись, то ныли.
— Я ведь тебе рассказывал про курицу под машиной в Ливане? — спросил Рафи. Нет, сказала она, не рассказывал, она бы запомнила.
Хоть Рафи и танцор, с восемнадцати до двадцати трех он служил в «Сайерет Голани», элитном подразделении спецназа, которое известно тем, что солдатам в нем приходится выдерживать невероятные физические нагрузки. Стать мужчиной в его стране означало стать солдатом — солдатская служба представляла собой инициацию, через которую необходимо пройти вне зависимости от того, нравится тебе это или нет, хотя сложно сказать, на какой стадии ты перестаешь быть мальчиком. В первый раз, когда стреляешь в движущуюся цель? В первый раз, когда воспринимаешь врага как животное? Или в первый раз, когда ты обращаешься с ним как с животным?
У Рафи, как и у любого восемнадцатилетнего израильтянина, не было иного выбора, кроме как пойти в армию. Но от него не требовалось проходить изнурительный процесс отбора в спецподразделения или год мазохистского обучения, который следовал за этим. Не требовалось от него и идти после трех лет обязательной службы еще два года служить офицером. Но Рафи давно сам себе обещал, что пойдет служить в спецназ, в такое подразделение, которое заставит его дойти до предела своих физических и умственных возможностей. Что он станет животным, но чистым животным, которое действует исключительно на инстинктах, как летящий тигр — символ «Сайерет Голани», который десантники получали в виде значка во время церемонии приема в подразделение.
— Нас привозили на поле, заросшее колючим кустарником, — сказал ей Рафи, — и его надо было перейти. Чтобы это сделать, разум должен просто отказаться воспринимать боль. Думать только о том, чтобы перейти поле, а боль сделать чем-то неважным.
А еще была Голодная неделя, в которую новобранцам семь дней не разрешалось есть и спать. Каждый вечер офицеры жарили мясо рядом с голодными новобранцами. Они жарили стейки, устраивали целый пир и говорили новобранцам: «Ну давайте, приходите поесть вместе с нами». И если кто-то поддавался голоду и ел, на этом все кончалось: после такого падения его немедленно отправляли в обычную пехоту. Однажды офицеры раздали им шоколадные шарики. «Просто небольшое угощение, — сказали они, — давайте все вместе их съедим». На счет три солдаты положили шарики в рот и стали есть, как оказалось, козье дерьмо. Конечно же, он готов был умереть за свою страну, сказал ей Рафи. Верить, что ты готов умереть за свою страну, — это абсолютный минимум, который требуется, чтобы вообще участвовать в процессе отбора, хотя в ходе этого процесса многие мальчики и мужчины обнаруживали, что они слишком боятся умереть или страдать, и не могли заставить свой страх раствориться, так что он сочился из пор их кожи, как будто запах, и как только это обнаруживалось, их немедленно признавали непригодными. Только потом, когда Рафи ушел из армии и влюбился, он осознал, насколько гротескно и абсурдно умирать за свою страну, умирать, а еще быть готовым убивать.
На заднем сиденье их мальчики затихли: телефон был только у старшего, и сейчас он достал его, а остальные склонились к нему, чтобы им тоже было видно.
Это случилось, когда он был офицером, в те годы, когда Израиль оккупировал южный Ливан. Его подразделению отдали приказ убить лидера «Хезболлы» в этом регионе. Разведка знала, что каждый день ровно в 6:30 утра командир «Хезболлы» выходит из дома и садится в машину, а их подразделение должно было подсоединить бомбу к двигателю этой машины. В подразделении Рафи было пятнадцать человек, их переправили через границу на вертолете и сбросили в горном укрытии. В десять вечера они отправились по-пластунски вниз с горы и через поля. Четыре часа они ползли на животе, пока не добрались наконец до деревни. Там располагался конвой ООН, и миротворцы не спали, они смеялись и пили, потому что ооновцы всегда веселятся, сказал Рафи, для них это все одна большая вечеринка. Подразделение проползло по-пластунски мимо палатки ООН и окружило дом лидера «Хезболлы». Рафи как командир подразделения занял позицию возле двери, и именно тогда, лежа на животе и целясь в переднюю дверь, пока взрывник работал под машиной, он заметил детскую обувь. Три или четыре пары стояли у входа — маленькие резиновые сандалии, точно такие они с братьями носили в мошаве, когда не бегали босиком. Про детей никто не упоминал. Хотя с какой стати вообще о них упоминать? Дети в раскладах военных операций или войн ценности не имеют. И хотя он почти пять лет прослужил в армии, ему всегда говорили только то, что ему необходимо было знать, а он ничего не спрашивал. Насчет гражданских единственный вопрос всегда звучал так: если ты в ходе операции встретишь гражданского, что ты будешь делать? Варианта было только три — похитить, убить или отпустить, и ни один из ответов не был правильным или хорошим. Но при этом Рафи беспокоило то, что он не знал про детей, а теперь лежит в десяти метрах от их сандалий. Тут его похлопали по плечу, и когда он отвел глаза от прицела своего ружья, то увидел лицо взрывника, выкрашенное в темно-зеленый цвет, как и его собственное. Взрывник дал ему знак, что все в порядке: бомба на месте и сработает в тот момент, когда командир «Хезболлы» опустит ногу на педаль газа. Рафи дал своим людям знак отступать, и они четыре часа ползли до горного убежища, а там устало свалились отдыхать.
Уже приближалось время, в которое командир «Хезболлы» покидал дом и садился в машину. Над деревней летал беспилотник и давал зернистое изображение происходящего на земле, так что в 6:20 подразделение собралось у экрана монитора и принялось ждать. На экране они увидели дом, от которого ушли четыре часа назад, темный и неподвижный. Наступило 6:28, потом 6:30, потом 6:35, и все еще ничего; 6:45, 7:00, 7:15, и все та же тревожащая неподвижность. «Какого черта?» — то и дело спрашивал кто-то. Разведка установила, что командир «Хезболлы» каждый день, без исключений, выходил из дома в 6:30 утра и садился в машину. И что там сейчас происходит? В половине восьмого все еще было тихо. Рафи послал радиосообщение генералу Северного командования. «Боксер вызывает Кодкод Север, прием. Что происходит?» «Кодкод Север вызывает Боксера, — радиопозывной Боксер всегда обозначал позицию Рафи, офицера антитеррористического подразделения, — Кодкод Север вызывает Боксера, ждите. Прием». Потом, через несколько минут после 8:00, дверь дома открылась и вышла вся семья.
Рафи, державший монитор, похолодел. На зернистом изображении отец, мать и трое детей подошли к машине, открыли дверь и исчезли внутри салона. Бомба была настроена так, чтобы срабатывать при повороте ключа в зажигании и включении двигателя, но взрыв происходил только после того, как педаль газа сдвинется на миллиметр. Стоит ей сдвинуться на миллиметр, как машина и все ее пассажиры разлетятся на куски. Двери машины закрылись, воцарилась тишина, потом ключ повернули и двигатель заработал. «Есть зажигание!» — подтвердили по радио.
— Следующие секунды, насколько я помню, стали самыми длинными в моей жизни, — сказал Рафи. — Я сидел, смотрел и ждал в состоянии полного и абсолютного ужаса. Секунда, две, пять. Через десять секунд дверь сиденья водителя открылась, командир «Хезболлы» вышел, нагнулся, чтобы заглянуть под машину, и достал оттуда курицу.
Наверное, эта курица в семье была вроде домашнего питомца и ее достаточно любили, чтобы кто-то внутри поинтересовался, где она, перед тем как машина тронется. «А где — как там ее зовут, — смотри, ее нет с остальными!» Или «Я только что видел, как она залезла под машину, она терпеть не может, когда мы уезжаем, она всегда так делает». Что-то подобное должен был сказать один из детей на заднем сиденье до того, как их отец нажал на педаль газа, отчего они все немедленно взорвались бы.
— Курицу он вытащил, — сказал Рафи, — а потом наклонился посмотреть еще раз, выпрямился и велел всем выйти из машины. Дверцы распахнулись, вылезли дети вместе с женой, и все вернулись в дом. Многие из моих солдат, смотревшие на это вместе со мной, были в ярости — все было зря, миссия провалилась, начальство наше тоже было в бешенстве.
А ты, спросила она, как ты себя чувствовал?
— Понимаешь, — сказал он, — я не помню. И чем дальше, тем больше я ощущаю потребность узнать то, что, кажется, никогда не узнаю. Испытал ли я облегчение, понял ли я, что курица спасла и мою жизнь тоже, или я перестал быть даже животным и превратился в машину.
День клонился к вечеру, и они уезжали прочь от Свободы — они оба с Рафи это отметили. До брака у нее постоянно были бойфренды, один за другим, потом после десяти лет брака она развелась, потом долго встречалась с мужчиной помоложе, и наконец теперь, впервые за двадцать лет, у нее не было отношений ни с каким мужчиной. Поначалу отсутствие мужчины вызвало у нее ужас, шедший из таких глубин, что она не могла даже определить его источник. В начале этого периода, превратившегося для нее в настоящий кошмар, она обедала с подругой, и подруга сказала ей: «Каждая женщина, неважно, насколько любимая, ужасно боится, что ее бросят», и она очень долго пыталась понять, что это значит. Может быть, подруга верила в это, потому что она намного старше, и ее сформировало время, в которое женщины не могли или почти не могли выйти на путь, ведущий к самодостаточности и независимости? Когда она сама об этом задумывалась, то приходила к мысли, что мужчины могли ей теперь дать очень мало из того, в чем она нуждалась, — разве что секс, но его найти несложно. Через полгода приступов паники, непрекращающейся бессонницы и депрессии страх одиночества и отсутствия мужской поддержки наконец отступил и сменился тихой эйфорией.