мператор производил смотр флоту. Многочисленное общество, в котором дамы отличались более нарядами, нежели красотою, а кавалеры были скорее натянуты, чем любезны, было, однако, веселое: присутствие Императора Александра, очарование, которое он умел придать всему, что ни предпринимал, наэлектризовывали весь Двор. Несколько лет спустя все это изменилось совершенно в обратную сторону, о чем я вспоминаю с грустью; тем не менее это правда, и я расскажу об этом в свое время.
Я помню, что однажды Император взял сам ружье, дал по ружью трем своим братьям и приказал командовать им ружейные приемы, что весьма позабавило присутствующих. По вечерам мы с Николаем катались неоднократно верхом. Однажды мы пили чай на «собственной даче», куда отправились верхом; по дороге мы повстречали Кавалергардский полк, шедший на маневры, и Maman сделала нам потом замечание, что нас должен бы был сопровождать генерал Ушаков, так как мы слишком юны, чтобы ездить верхом только вдвоем.
За празднествами последовали маневры; они происходили между Петергофом и Ораниенбаумом. На них присутствовали иногда Императрицы, обе принцессы Вюртембергские и я, приезжая впятером в ландо; но так как мне приходилось сидеть между двумя Величествами, то я не испытывала никакого удовольствия от зрелища, которое при иных условиях было бы для меня большим удовольствием. Я помню маленькую сцену, происшедшую как-то между обеими Императрицами, первую из тех, какие мне довелось видеть в этом роде. Князь Меншиков, исполнявший обязанности сопровождающего и императорского вагенмейстера, повез нас как-то по довольно плохой дороге; лошади запутались, и коляска неожиданно покатилась назад, довольно устрашающим образом. Maman закричала, чтобы открыли дверцы, и торопливо выскочила; Императрица Елизавета последовала за ней; то же сделали и мы. Едва ступив на землю, Maman подошла к Императрице Елизавете, взяла ее за руку и голосом, по-видимому исполненным самого горячего участия, промолвила: «Вы испугались, милое дитя мое? Как вы себя чувствуете?», а [царствующая] Императрица ей отвечала, что она «ничуть не испугалась, а напротив того, вы испугались». Maman повторила опять свое, а Императрица принялась снова защищаться. Я не знала, как себя тут и держать! Когда мы снова уселись в экипаж, я заметила, что Императрице Елизавете было неловко, что я присутствовала при этой сцене, и, как бы себе в извинение, она сказала мне, когда мы остались одни, будто вдовствующая Императрица, к несчастию, нередко сваливает на нее то, что в действительности пугает ее самое, а она этого терпеть не может. Я ничего на это не отвечала, но, обсудив мысленно это происшествие, нашла, что если за Maman и водилась подобная слабость, то все же вина в недоразумениях ложилась на Императрицу Елизавету: своим едким и обидчивым тоном она только затягивала сцену, которая могла бы пройти незамеченной, прояви Императрица Елизавета большую ласковость. Как бы то ни было, это послужило мне уроком.
По возвращении в Павловск мы вернулись к прежнему образу жизни. Вскоре я должна была прекратить верховые поездки, так как однажды за обедней, когда я старалась выстоять всю службу, не присаживаясь, я упала тут же на месте без чувств. Николай унес меня на руках; я этого и не почувствовала вовсе и вскрикнула, только когда мне дали понюхать летучей соли и я пришла в чувство. Этот случай, в первую минуту напугавший присутствующих, был предвестником моей беременности, которой я сама едва верила; это известие обрадовало всех. Говорят, будто на том месте, где я упала, нашли осыпавшиеся лепестки роз, вероятно, из моего букета, и это нашим дамам показалось очень поэтичным.
Начались приготовления к поездке в Москву, где Двор должен быть поселиться на зиму с целью поднять дух древней столицы, истребленной в 1812 году пожаром. Перед отъездом мы возвратились в Аничков дворец, в котором почти не жили еще вовсе. Мы устроили там маскированный вечер для нашего всегдашнего павловского общества; все были замаскированы с головы до ног: Maman – волшебницею, Императрица Елизавета Алексеевна – летучею мышью, я – индийским принцем, с чалмой из шали, в длинном ниспадающем верхнем платье и широких шароварах из восточной ткани. Когда я сняла маску, мне наговорили массу комплиментов. Талья у меня тогда оставалась еще довольно тонкая, хотя я пополнела и особенно похорошела в начале беременности.
Мы покинули Петербург 18 сентября. По предписанию докторов пробыли мы в дороге из-за меня 12 дней. Порядочно таки долго! Впоследствии я слышала, будто Императрица Екатерина, будучи Великой княгиней, на этот путь и по той же причине употребила шесть недель. Я страдала тошнотой и испытывала отвращение к некоторым блюдам и запахам, но вообще чувствовала себя как нельзя лучше, а долгое это путешествие совершила весьма приятно, так как ехала с мужем и мы немало ребячились: к тому же мой брат Вильгельм был еще с нами. В Клину мы дождались прибытия вдовствующей Государыни и Императора Александра. Их Императорские Величества не совершали торжественного въезда в Москву; всякий из нас добрался туда сам по себе ночью, а на следующий день Их Величества и прочие члены царской фамилии показались народу и с большой церемонией, в полном параде направились в соборы. Добрый народ встретил своего Государя с безмерным восторгом. Жители Москвы, много выстрадав во время войны и при занятии города французами и доказав единодушно свой патриотизм, невзирая на постигшие их бедствия, вполне заслуживали то отеческое внимание, которое оказал им Император Александр, поселяясь среди них; также и народ, и вельможи сумели вполне оценить это внимание.
Проснувшись поутру, я подошла к окну и, когда увидела великолепное зрелище, открывающееся на Москву, которая расстилалась, словно панорама, у моих ног, то сердце мое забилось: я поняла Россию и стала гордиться тем, что принадлежу ей!
К несчастью, Maman получила за день до приезда в Москву известие о смерти одного из своих братьев. По случаю этого траура Двор и город не давали никакого празднества вплоть до 12 декабря, дня рождения Императора. Мне пришлось пролежать в постели, а затем на кушетке в течение нескольких дней; настолько утомили коленопреклонения мои ноги, что я даже с трудом могла двигать ими.
В то же время я принялась серьезно за уроки русского языка; в учителя мне был дан Василий Андреевич Жуковский, в то время уже известный поэт, слишком поэтичный, чтобы быть хорошим учителем. Вместо того чтобы корпеть над изучением грамматики, какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки. Поэтому русский язык я постигала плохо, и, несмотря на мое страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз.
Брат мой все еще гостил у нас; по вечерам наш маленький Двор собирался в моем кабинете; мы читали или играли.
Я познакомилась с двумя дамами, которые часто бывали на этих вечерах: Кутузовою – женою того, который сопровождал моего жениха в Англию в качестве ментора; другою же была княгиня Трубецкая, молодая женщина моих лет, красавица собою, умница и очень осторожная, бывшая замужем за некрасивым стариком, обожавшим ее, впрочем.
Графиня Орлова (Анна Алексеевна) с первого же дня моего приезда в Петербург выказала мне столько дружеского сострадания и жалости (так как молодая принцесса, оторванная от семьи, в новой для нее стране и среди нового мира казалась ей вполне достойной сочувствия), что сразу расположило меня к ней. Я часто видалась с нею в Москве; ей был пожалован императорский портрет для ношения 12 декабря 1817 года, и хотя она была еще очень молода и притом чуть ли не самая богатая из русских аристократок, но не пожелала выйти замуж.
Я бывала часто у Императрицы Елизаветы, которая относилась ко мне в то время весьма дружественно.
Моя кузина Мария Вюртембергская также часто посещала нас. Мы обедали или проводили вечера у Maman; по воскресеньям бывал обед, на который приходилось являться в платьях со шлейфами, и такой же парадный вечер, на котором можно было умереть с тоски.
Под Рождество при нашем маленьком Дворе случилось событие, о котором я должна упомянуть в нескольких словах: наш маршал К. А. Нарышкин делал ежеминутно неприятности моему мужу: за малейшую шутку он сердился до того, что зеленел, желтел от злости. Кроме того, он пытался не раз делать великому князю неуместные замечания даже на мой счет. Человек в высшей степени желчный, он иногда впадал в змеиную злость; все ненавидели его и удалялись при его приближении… Одним словом, я чувствовала, что не могу быть покойной, пока этот человек будет при нашем Дворе. Иметь в таком маленьком кружке постоянно возле себя человека, который кляузничает, говорит со злым умыслом колкости, было невыносимо, и хотя многие принимали в нем участие, но у меня хватило характера поставить на своем и добиться того, чтобы он оставил это место. Я думаю, меня за это осуждали и находили характер мой недостаточно покладистым, но я сознавала, что это вопрос слишком важный: тут дело шло о мире, о спокойствии в нашем доме; я исполнила свой долг и никогда в этом не раскаивалась. Последствия доказали, что характер у меня был довольно покладистый. Жена Нарышкина, Мария Яковлевна, столь же красивая, сколько кроткая и добрая. Нарышкин покинул наш Двор, и на его место был назначен граф Моден.
В это время Аракчеев был самым главным советником при Императоре. Он был необходим ему и работал с ним ежедневно. Через его руки проходили почти все дела. Этого человека боялись, его никто не любил, и я никогда не могла понять, каким способом он сумел удерживаться в милости у Императора Александра до самой его кончины.
«Александра Федоровна с дочерью Марией на берегу Черного моря». Художник Петр Соколов. 1829 г.
Другою личностью, пользовавшеюся особою милостью и дружбою Императора Александра, был князь Александр Николаевич Голицын. Проведя молодость бурно, он отличался впоследствии особою набожностью. Таково же было и настроение Императора. Великие события 1812, 1813 и 1814 годов глубоко потрясли его ум; до той поры он был суетен и легкомыслен в вопросах религии. Баронесса мадам Крюднер повлияла на него в том же смысле; почва была хорошо подготовлена и принесла плоды. Кроме того, с князем Голицыным Императора связывала с молодых лет давнишняя дружба; князь состоял камергером при его Дворе, когда Александр был еще только Великим князем, и первый питал ко второму вполне искреннюю и непреходящую привязанность. Я чувствовала себя приятнее в обществе Голицына, нежели Аракчеева, который говорил только по-русски и внушал мне какой-то инстинктивный страх. В то время много говорили о военных поселениях, основанных всего какой-нибудь год назад по мысли самого Государя; осуществление этой затеи было возложено на Аракчеева и производилось далеко не с кротостью, а напротив того – грубым и жестоким образом, что вызывало неудовольствие в бедных крестьянах. По пути нам попадались там и сям жители некоторых деревень, коленопреклоненные и умолявшие о том, чтобы не изменяли их положения (то есть не обращали бы в военных поселян).