Уверена, что Изя не называл свою маму „седенькой такой старушкой“. Изя все-таки не похож на работника конструкторского бюро, коллекционера анекдотов, рассказываемых в излюбленной ими манере: под Зощенко.
Мне кажется, чем короче такие истории, тем они лучше.
Простите, Вольдемар, за крисисизьм.
Лена читала эти воспоминания? Она все в них одобрила?
Только не обижайтесь на меня. Я ведь по-дружески, как вы и хотели, отметила мелкие несообразности.
Обнимаю, Лена».
Вольдемар Соловьев – Лене Довлатовой.
«Лена, на что мне обижаться? Наоборот, очень-очень вам благодарен. Это же не мои истории – за свои я отвечаю. Но довлатовские мифологизмы важны, чтобы сделать паузу в серьезном и драматическом драйве книги.
Все поправки, Лена, будут учтены – я для того вам и посылаю эти мемуаризмы, чтобы вы их откорректировали. Может быть, иногда стоит дать сплетню-легенду, а потом вашу поправку, чтобы оттенить легендарность Сережиной личности. Превращение человека в миф – процесс, который заслуживает если не анализа, то демонстрации. Это все, за редкими исключениями, доброжелательное мифотворчество – в отличие от поклепов завистливо-стукаческого жанра Ефимова или ревнивых вымыслов Попова.
То есть – опять-таки со ссылкой на Сережу – „вредный стук“. А то, что я посылаю вам, – безвредные, уважительные, дружеские всплески, выдавливаемые мною из вспоминальщиков.
Если не будете сопротивляться, буду и дальше проверять у вас некоторые детали.
Ваш ВС».
Вот отвергнутая Леной история, которую я все-таки приведу – не цензурировать же мне Сережу!
Все, наверное, думают, что мы сидим с Леной на кухне и ведем интеллектуальные беседы, обсуждая раннюю философию Бердяева. А у нас разговоры протекают примерно так (изображая раздражение):
– Ну я же тебе сказал купить «Тропикану», вот бля…
Множество историй связано с престарелым Андреем Седых, когда-то литературным секретарем Бунина, сопровождавшим его в Стокгольм за Нобелевской премией, а потом редактором «Нового русского слова», где работала Лена Довлатова, но вынуждена была уйти после того, как Сережа стал редактором конкурирующего «Нового американца». Среди Сережиных подколов редактору «Нового русского слова» был такой:
– Ты уже Седых и Старых, будь же Умных наконец!
Борьба дошла до точки кипения, когда Андрей Седых печатно обозвал Довлатова «вертухаем», а Сережа в отместку назвал свою таксу Яковом Моисеевичем (настоящее имя Андрея Седых). Однажды в этот конфликт подзалетела сотрудник «НРС» Светлана Шапиро, которая винила во всем Довлатова: тот избрал именно ее «горевестником» для передачи Седых одного неприятного ему материала. Это было на следующий день после панихиды по отцу Светы, на которую Сережа не пришел по «уважительной» причине: «Стоять рядом с этой жабой Седыхом!» Тот действительно походил на жабу – не в бровь, а в глаз! Подробности опускаю, но это была еще одна причина для растущей неприязни Светланы к Довлатову.
Когда мы приехали в Америку осенью 1977 года, Андрей Седых хорошо нас принял, обласкал и напечатал расширенный вариант статьи – два подвала, сокращенная версия которой появилась в «Нью-Йорк таймс»: 750 слов – регламент этой ведущей газеты мира для внештатных авторов. Полоса была поделена пополам: одну половину занимала статья академика Сахарова, а другую – наша с Леной о нем. Статья сочувственная, но с пессимистическими прогнозами о возглавляемом им диссидентском движении. Под общей шапкой «By Sakharov. And About Him». К сожалению, мы оказались правы в своих предсказаниях.
Что тут началось! Русская публикация вызвала скандал, «Новое русское слово» чуть ли не каждый день печатала ответные статьи и в заключение дискуссии, хотя по жанру это было скорее аутодафе, опубликовала наше пространное заключительное слово. Андрей Седых снова принял нас в своем кабинете и сказал, что больше никто нас печатать не будет.
– А вы? – спросил я.
– Я – буду, – последовал незамедлительный ответ.
– Ну, что ж! – сказал я Лене, когда мы вышли из редакции. – Нам ничего не остается, как стать американскими журналистами.
Что и произошло. Нас печатали главные американские газеты и престижные журналы, на волне успеха наши статьи стал распространять крупнейший газетный синдикат, и мы даже оказались в числе трех финалистов Пулицеровской премии в категории «комменты». А потом один за другим стали издаваться наши политологические триллеры – авансы достигали шестизначных чисел, и Довлатов пытал нас, сколько именно мы получили за книгу про Андропова – 100 000 или 999 999 (увы, куда ближе к первой отметке).
А тогда, в год нашего приезда в Америку, Андрей Седых в свои 75 (ровесник моего давно умершего отца) был еще о-го-го – в полном здравии и здравом уме. Это потом он стал сдавать и, хотя каждый день появлялся на работе, ошарашивал сотрудников вопросами типа:
«Не забыли переслать гонорар Льву Давыдычу?», не подозревая, что Троцкий давным-давно в могиле.
Мы с Леной Клепиковой (сольно) и с Довлатовым вовсю уже, по нескольку раз в неделю, печатали в «Новом русском слове», слегка переделав под газетный жанр, наши радиоскрипты. Отношение к Седых у Довлатова смягчилось, хотя он продолжал отпускать в его адрес шутки, но скорее добродушные, чем злые: карикатура сменилась шаржем. Раскопал где-то цитату из статьи молодого Седых, вряд ли сам сочинил за него: «Из храма вынесли огромный портрет Богородицы». А уж в «Новом русском слове» мы находили ляпсусы, один почище другого: «На юге Франции разбился пассажирский самолет. К счастью, из трехсот человек, летевших этим рейсом, погибли двенадцать!» Либо в связи с болезнью старого литератора статья под названием: «Состояние Родиона Березова».
Было – не было, но Соломон Шапиро напомнил мне о встрече 80-… уж не знаю, сколько именно летнего Андрея Седых с Сергеем Довлатовым в расцвете лет.
– Как жизнь молодая, Яков Моисеевич? – приветствовал Довлатов ветерана русской журналистики.
Смешно, да? Знал бы Сережа, что Андрей Седых перевалит за девяносто и переживет его на четыре года.
Раздел IV. Жизнь после смерти
Жизнь после смерти
Все интересуются – что там будет после смерти?
После смерти – начинается история.
Уже после некролога, который я опубликовал в «Новом русском слове», я почувствовал недостаточность публицистического либо мемуарного слова, чтобы понять такого сложного и трагического человека, каким был Довлатов. Отсюда выходы в соседний жанр, которым мы с Леной Клепиковой владеем и предпочитаем всем остальным: прозу. То же самое с Бродским, о котором я сочинил два романа – «Три еврея» и «Post mortem». Нам – каждому по отдельности – не миновать было две эти самые крупные литературные фигуры. В воспоминаниях мы писали о том, что знали и помнили, в прозе – о чем догадывались и что угадывали в Довлатове и Бродском. К памяти подключалась интуиция, фактограф сменялся художеством. А как-то я даже прорвался в далекий жанр и сделал двухчасовое кино «Мой сосед Сережа Довлатов» с участием в нем самого Довлатова (в записи) и обеих Лен – Лены Довлатовой и Лены Клепиковой. Фильм несколько раз показывали по ящику, одновременно вышло видео, а потом и диск. Премьера на большом экране состоялась в популярном клубе в Манхэттене – зал был не просто полон, его пришлось удлинить вдвое, сняв перегородную стенку, – впервые в истории этого клуба. Это был первый фильм о Довлатове – о его содержании читатель может судить по обеим обложкам видео (среди иллюстраций) и по приводимой рецензии писателя и журналиста Вадима Ярмолинца в «Новом русском слове». Упоминается этот фильм и в рассказе «Заместитель Довлатова», герою которого я дал его авторство, хотя сам рассказ о другом: как уболтать женщину, используя знакомство с Довлатовым.
Обращение к прозе мы с Леной Клепиковой объясняли тем, что лот художества берет глубже публицистического анализа. Именно поэтому самый блестящий аналитик русской литературы Юрий Тынянов бросил литературоведение и критику и стал писать о Пушкине и Грибоедове романы. Но это все-таки не единственная причина нашего с Леной сольного обращения к прозе. Скажу за себя.
Какие-то догадки, предположения, гипотезы я никак не смог бы выразить мемуарно без прочной опоры на реальные факты. Вдобавок причина даже не юридического, а скорее морального свойства. Ну, как описать широко известного в наших узких кругах интеллектуального антисемита под его собственным именем? Под своим именем он тоже представлен в этой книге – с тем, что он полагает «антисемитизмом высокой пробы» и что Довлатов считал частью его говнистости, а мне представляется оригинально, стильно выраженным клише и баналом: человек он, безусловно, одаренный. Короче, в таком упрощенном виде он не годился для изящной словесности, а потому понадобилось дать ему более серьезные аргументы и сам его образ углубить. Вот так и возникла повесть «Еврей-алиби», где Довлатов дан под своим именем, зато антагонист авторского персонажа – биографически перелицован и под псевдонимом.
И наконец, случай, который возник в процессе создания этой книги и стоил мне многих нервов. Когда образовалось небольшое окошко в нашей работе, я перелопатил весь мой архив, находящийся в немыслимо бардачном состоянии – в отличие от Сережиного, который он содержал в образцовом порядке, борясь с хаосом внутри себя. Зато я знал, что искал. Копии писем Довлатова, оригиналы которых его адресат – Юнна Мориц – уничтожила (будто бы по его просьбе). Не уверен, что я нашел все – цейтнот! – но и те, что нашел, привели меня в бурный восторг. Чувствовал себя Генрихом Шлиманом, раскопавшим древнюю Трою. Письма – изумительные! Лучшие в эпистолярном наследстве Довлатова! Самый лакомый кусок в нашей книге! А какой сюжет между двумя выдающимися представителями русской литературы. Такой прорыв в работе! Показываю Лене Клепиковой и отсылаю Лене Довлатовой, а сам бросаю все и начинаю сочинять новую главу «Уничтоженные письма». И тут вдруг на экране зажигается оранжевый конвертик: письмо от Лены Довлатовой: «Спасибо за письма. По-моему, замечательные…» Я уже приводил это письмо, и не раз.