Нетерпеливой Лене я напоминал слова из «Книги Иова»: «Если ты принимаешь от Бога хорошее, то почему отвергаешь плохое?» Тем более Он сам явился нам на своей радуге, оседлав ее как коня. «В мире есть только ты да я, но ты уже совсем состарился», – обращался к Нему один поэт, сам возомнивший себя Богом.
Да, хочу только хорошего, тем более на исходе моего жизненного срока! Никакой экстраординарщины в моей бессобытийной жизни! Кроме моей смерти, но она по ту сторону жизни, другая жизнь, наоборотная, метафизическая, виртуальная, – там, за завесой дождя.
А дождь все идет и идет – наперекор прогнозам. Про вчерашний непредсказуемый я объяснил Лене, что это завтрашний предсказуемый, но что сказать про сегодняшний? Безнадега. «Я сначала дождь любила, а теперь люблю окно» – вот именно. У нас шесть окон в машине, и по ним стекают дождевые потоки.
Одно к одному: неожиданно вышли из строя пропановые баллончики, и мы теперь на холодном пайке, запивая его горячим чаем (электрические чайнички), – и на том спасибо. Даже китайская забегаловка в ближайшем Нортвилле оказалась из рук вон дурной – особенно в сравнении с аутентичными блюдами в нашем куинсовском Чайна-тауне.
Странная штука, но, вернувшись в Нью-Йорк и помня о преследовавшей нас подлюге непогоде, я все чаще думал об этом лесном кафедрале из высоченных, уходящих в небо, а иногда многоствольных сосен с вязким пахучим соком на золотистой чешуе, который, если засыхал и обрастал пепельным покровом, надо было на него подышать, чтобы вызвать прежний терпкий аромат древесной смолы (школа Лены Клепиковой). И не однообразно вечнозеленые ветви, а с ржавыми мертвыми вставками, и вся земля была усеяна рыжими иглами и пружинила под ногами: если подпрыгнуть – то к небосводу. На своем веку я повидал немало классных кафедралов, дуомо, соборов – один семибашенный в Лане чего стоит! – не говоря о классических в Реймсе, Шартре, Руане, Страсбурге, Флоренции, Бургосе, Милане, Кёльне, Нотр-Дам, наконец, и проч., но теперь не знаю, какой кафедрал лучше, – каменный или сосенный, рукотворный или нерукотворный? Да и есть ли такое противостояние, если творящие руки сами сотворены Творцом? Человек заместитель Бога на земле, оба – творцы, гений – прямое доказательство существования Бога, созданное гением создано при Его прямом участии, под Его диктовку: Парфенон, Реквием, Божественная комедия, Дон Кихот, теория относительности. Я уж не говорю о созданном самим Богом – Библии: Иов, Исайя, Иезекииль. Где разница между руко– и нерукотворным? А возомнивший себя Богом Виктор Гюго, который на самом деле Виктор Юго, тот и вовсе считал, что художник творит наравне с Богом.
Наравне с кем творит Бог?
Что было до Бога? Радуга-дуга, которую Он положил заветом между собой и землей? Или Он же ее и создал за пару дней до человека?
Вся беда в том, что я столько сложил слов из букв, а из слов книг – повторы неизбежны. А сколько книг я прочел, чтобы упомнить, что писали другие? Про сводчатый кафедрал из сосен и Бога в радуге я писать прежде не мог, так как видел их впервые, и дождь с холодиной были небольшой платой за такое – в полном смысле божественное – расширение опыта. А Лена еще жалуется, сидя под проливным в машине, что если бы можно было вертануть время вспять, она бы вчера, когда выглянуло солнышко, укатила обратно в Нью-Йорк. Кому бы тогда явился Бог сквозь доисторическую радугу во всем своем калейдоскопическом блеске и великолепии?
На исходе очередной из десятых годов – какая разница какой? Кто знает, может, это мой последний год – надо торопиться. Лучшие из лучших, с кем мне подфартило на этом свете, пусть и старше меня – Окуджава, Слуцкий, Эфрос, Бродский, Довлатов, – давно уже на том, а я доживаю заемные у Бога годы. Жизнь продолжается – да здравствует мир без меня! Чужой век, чужое тысячелетие, чужое лихолетье, чужое время, чужая-расчужая жизнь, все чужое. Сам себе чужой. Узнал бы я сам себя: тот Владимир Соловьев этого Владимира Соловьева? А этот – того? Что во мне прежнего? Кто я самому себе: двойник или тезка-однофамилец? Отошли мои вешние воды – сколько мне осталось зим? или вёсен? Если ты видел лето, осень, зиму и весну, то ничего нового тебе больше здесь не покажут, – слегка перевираю, переиначиваю цитату. Осмелюсь не согласиться здесь с моим домашним учителем имярек: Бога, явленного в радуге, я видел этой осенью первый раз.
И думаю, в последний.
Приложения. Канва жизни Сергея Довлатова. Даты. События. Комменты
3 сентября 1941. В Уфе в эвакуации в семье актрисы (позднее корректора) Норы Сергеевны Довлатовой (армянка, 1908–1999) и театрального режиссера Доната Исааковича Мечика (еврей, 1909–1995) родился сын Сергей Мечик. В советском паспорте значился как Сергей Донатович Мечик-Довлатов, по американским документам – Sergei Dovlatov. На фасаде дома № 56 по улице Гоголя в Уфе, где Довлатов родился, установлена памятная доска.
1944. Семья возвращается из Новосибирска в Ленинград и живет в коммунальной квартире в доме № 23 на улице Рубинштейна. Сейчас там установлена мемориальная доска с автопортретом Довлатова: «В этом доме с 1944 по 1975 г. жил писатель Сергей Довлатов».
1947. Когда Сереже было шесть лет, его родители разошлись. Позже Донат Исаакович Мечик женится на Люсе Рябушкиной, которая росла в семье писателя Геннадия Гора и одно время, будучи еще школьницей, присматривала за маленьким Сережей на даче в Комарове, писательском поселке под Ленинградом. Дочь Доната и Люси Ксана Мечик – сводная сестра СД.
1959. Довлатов поступает на филологический факультет, отделение финского языка, Ленинградского государственного университета им. А. А. Жданова; знакомство с сокурсницей Асей Пекуровской, будущей женой (первой).
Новогодняя ночь 1960 г. Соитие в Павловском парке с Асей Пекуровской, femme fatale, роковухой Довлатова. «Зачем они обременили себя штампами? – реплика их знакомой. – Вообще вся эта любовная история чрезвычайно театральная. Хотя черт знает чем закончилась».
1960. Провальное чтение Иосифом Бродским поэмы «Шествие» в комнате СД на ул. Рубинштейна. Поэма была раскритикована в пух и прах самим СД, Асей Пекуровской и их гостями – Бродскому было отказано в поэтическом даровании. «Прошу всех запомнить, что сегодня вы освистали гения!» – сказал ИБ, покидая этот квартирник. У авторов есть все основания полагать, что это унижение поэта плюс соперничество ИБ и СД из-за Аси Пекуровской («моей девушки», по словам Бродского) сказались на их дальнейших отношениях. См. главы «Иосиф и Сергей. Post mortem» & «Тайна любовного треугольника» в этой книге.
1961–1962. Драматические последствия любовной драмы СД, послужившей впоследствии сюжетом его терапевтической прозы – неизданного питерского романа «Пять углов» и нью-йоркской повести «Филиал»: отчисление из ЛГУ и призыв в армию. Служил в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. Армейские злоключения СД описал в книге «Зона. Записки надзирателя».
1963. Перевод в воинскую часть под Ленинградом и, соответственно, частые визиты к родным и друзьям.
1965. Начало сентября – демобилизация и возвращение в Ленинград. После армии – работа в многотиражке Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям», был также литературным секретарем Веры Федоровны Пановой. Непрерывная писательская деятельность и бесплодные попытки опубликовать свои рассказы в журналах и издать книжки. Вот отрывок из уничтоженного, но восстановленного в этой книге письма СД: «Мое бешенство вызвано как раз тем, что я-то претендую на сущую ерунду. Хочу издавать книжки для широкой публики, написанные старательно и откровенно, а мне приходится корпеть над сценариями…»
1966. Рождение у СД и Елены Довлатовой (в девичестве Елена Ритман) дочери Кати.
13 декабря 1967. Творческий вечер СД в Доме писателей им. Маяковского, первый и единственный в Советском Союзе. Вступительное слово – литературный критик Владимир Соловьев. См. фотографии в этой книге.
1968–1969. Первые публикации в журналах «Аврора» и «Крокодил». Литературные мытарства описаны Довлатовым в его «Невидимой книге». В этом издании см. главу Елены Клепиковой «Мытарь, или Трижды начинающий писатель».
1970. У разведенки Аси Пекуровской родилась Маша, которую она позднее стала выдавать за дочь Довлатова, но он категорически, письменно и устно, отрицал свое отцовство, ссылаясь на то, что между ними уже не было близких отношений, необходимых для зачатия. Ввиду отсутствия ДНК авторам пришлось провести скрупулезный анализ, и они в этом спорном вопросе принимают точку зрения СД. См. главу «Гигант с детским сердцем».
Сентябрь 1972 – март 1975. Первая – внутренняя – эмиграция Сергея Довлатова в Эстонию. Работал в Таллине кочегаром в котельной (чтобы получить прописку), нештатником газет «Советская Эстония» и «Вечерний Таллин», затем был принят в штат «Советской Эстонии». Жизнь в Таллине описана в книге «Компромисс». «Командировочный» роман с Тамарой Зибуновой и рождение у них в 1975 г. дочери Александры, которую СД вписал в свой паспорт. Крах литературных надежд Довлатова, ради которых он и переехал в Таллин: набор его первой книги «Пять углов» в издательстве «Ээсти Раамат» был рассыпан по указанию КГБ. См. рассказ Елены Клепиковой «Таллин: бросок на ближний Запад» в нашей книге. На стене дома № 41 по ул. Рабчинского (сейчас улица Вабрику) установлена бронзовая доска в виде книжного разворота: слева – текст, а справа – Довлатов со своей любимой собакой, фокстерьером Глашей.
1974. Публикация в «Юности» производственной повести Довлатова «Интервью». С Д приводит отзыв, который, скорее всего, сочинил сам:
Портрет хорош, годится для кино,
Но текст – беспрецедентное говно.
1976–1977. Сезонная работа экскурсоводом в Пушкинских Горах, положенная в основу сюжетного драйва повести «Заповедник». В Пушкинских Горах открыт дом-музей СД.