[187]. И не только красками: и формы, и запахи, и «кресельность», и изменения, и продолжительность, и каузальность — все фигуры и фоны наших перцептивных миров — всё это юмовские проекции, составляющие контролируемой галлюцинации.
Почему мы воспринимаем наши перцептивные конструкты как объективную реальность? С точки зрения теории контролируемой галлюцинации задача восприятия — направлять действия и поведение, чтобы повысить шансы данной особи на выживание. Мы воспринимаем мир не таким, какой он есть, а таким, какой он нам полезен. Поэтому вполне логично, что феноменологические свойства, такие как краснота, «кресельность», «силлаблэковость» и каузальность, кажутся объективными, достоверными, присущими реально существующей внешней среде. Воспринимая происходящее в мире как реально существующее, мы будем реагировать на это быстрее и эффективнее. Это имманентное нашему перцептивному опыту представление об окружающем мире как о действительно существующем «там», за пределами нашего тела, выступает, на мой взгляд, необходимым свойством порождающей модели, способной предугадывать входящие сенсорные данные, чтобы успешно направлять поведение.
Иначе говоря, хотя перцептивные свойства зависят от нисходящих порождающих моделей, мы не воспринимаем модели как модели. Скорее, мы воспринимаем посредством наших порождающих моделей[188], и в процессе этого восприятия из обыкновенного механизма возникает структурированный мир.
В начале книги я обещал, что с помощью настоящей проблемы мы будем постепенно подкапываться под трудную проблему — почему и как какой бы то ни было физический механизм может порождать сознательный опыт, соотноситься с ним или быть ему тождественным. Получается ли у нас?
Получается. Начав с принципа, что мозг должен делать умозаключения о скрытых источниках своей входящей сенсорной информации, мы пришли к новому пониманию, почему и как наша внутренняя вселенная оказывается заполненной всем тем — от чашек кофе до оттенков цвета и каузальности, — что кажется нам свойствами внешней объективной действительности, где это впечатление само по себе составляет свойство перцептивного вывода. И именно это свойство «казаться реальным» подогревает дуалистические интуитивные представления о том, как взаимосвязаны сознательный опыт и физический мир, — представления, которые, в свою очередь, подводят нас к идее трудной проблемы. Именно потому, что наше восприятие носит феноменологический характер «реальности», так необычайно трудно признать, что на самом деле перцептивный опыт не обязательно должен (если вообще должен) непосредственно соотноситься с тем, что существует независимо от сознания. Кресло существует независимо от сознания, а кресельность — нет.
Как только мы это уясним, нам станет проще признать трудную проблему не такой уж трудной — или даже совсем не проблемой. Верно и обратное: если трактовать содержание нашего перцептивного опыта как реально существующее во внешнем мире, трудная проблема сознания покажется особенно трудной. А ведь именно к такой автоматической трактовке подталкивает нас феноменология нормального сознательного восприятия.
Как было и с изучением жизни столетие назад, необходимость найти «особый соус» для сознания снижается прямо пропорционально нашей способности различать разные составляющие сознательного опыта и объяснять их с точки зрения механизмов, находящихся в их основе. Развеивать трудную проблему постепенно — это не то же самое, что решить ее разом или безоговорочно опровергнуть, но это оптимальный способ продвижения вперед, и он гораздо лучше, чем превозносить сознание как волшебную тайну или отмахиваться от него как от метафизически иллюзорной не-проблемы. И когда мы учитываем, что перцептивными построениями выступают не только картины нашего восприятия мира, наше исследование набирает обороты.
Самое время спросить: кто или что осуществляет всю эту перцепцию?
Часть IIIНаше «я»
Глава 7Делирий
Летом 2014 г. в отделении экстренной хирургии оксфордской больницы им. Джона Рэдклиффа моя мама впала в вегетативное состояние. У нее развилась энцефалопатия — заболевание головного мозга. Причину так окончательно и не установили; маму клали в больницу с раком кишечника, и неврологические проблемы стали полной неожиданностью. Я срочно прилетел с конференции в Брисбене, опасаясь самого худшего. Мама выкарабкалась, хотя и медленно, однако этот ее нарастающий с каждым часом распад сознания я не забуду никогда. Сама она, к счастью, почти ничего из этого не помнит.
Прошло четыре года. На дворе 2018-й, разгар небывалой жары и очередного летнего чемпионата мира по футболу. На этот раз никакого вегетативного состояния. Теперь у мамы, которой уже 83, возник так называемый больничный делирий — другая разновидность распада ощущения себя и окружающего мира. За две недели до этого ее срочно привезли в клинику Рэдклиффа с рецидивом выраженных болей в кишечнике. Спустя два дня после поступления в больницу, пока врачи пытались понять, удастся ли обойтись без операционного вмешательства, у нее начались сильные галлюцинации и бред, и я приехал из Брайтона, чтобы быть рядом.
Всплывшее как будто из средневековых трактатов слово «делирий» происходит от латинского delirare — «быть вне себя, безумствовать». В словаре делирий обозначается как «острое состояние расстроенного сознания, характеризующееся беспокойством, наличием иллюзий и бессвязностью речи». В отличие от деменции, которая представляет собой хроническое дегенеративное состояние, делирий рано или поздно отступает, хотя длиться может неделями. По мне, так от этого слова веет сумасшедшими домами викторианской эпохи, и поэтому так странно видеть его в официальных диагнозах в английской больнице XXI в. Однако, если подумать, ничего удивительного здесь нет — просто очередное напоминание о том, что наша психиатрия еще только в самом начале пути.
Мамино состояние это словарное определение описывает вполне точно. Когда я прихожу в палату, она сидит, сгорбившись, в кресле, без улыбки, растрепанная, помятая, с пустым безразличным взглядом. Рассказывает мне о людях, которые ползают по стенам, говорит, что не помнит, где она и почему она здесь. Связь с реальностью и понимание того, кто она такая, слабеют.
В пятницу становится совсем плохо. Мама никому не верит, убежденная, что над ней проводят грандиозный жестокий эксперимент, а мы — в том числе и я, поскольку в ее паранойе я часто оказываюсь зачинщиком творящихся безобразий, — намеренно вызываем у нее галлюцинации с помощью лекарств, которые с какими-то неведомыми, но явно нехорошими целями заставляем ее принимать. Обаятельная и добрая в обычной жизни, сегодня она возмущенно рявкает на медсестер, требует, чтобы ее выписали, несколько раз пытается сбежать и велит врачам убрать ее сына — сумасшедшего ученого — с глаз долой. Это не моя мама. Эта женщина выглядит точь-в-точь как она, но это не мама.
В число факторов, провоцирующих больничный делирий, входит эпилепсия, инфекции, обширное оперативное вмешательство (или состояние, требующее такого вмешательства), жар, обезвоживание, недоедание и недосыпание, побочные эффекты медицинских препаратов и, что важно, незнакомая и непривычная обстановка. У мамы все это разом, полный набор. И именно из-за незнакомой обстановки этот вид делирия называется «больничным».
Немного найдется на свете мест, настолько способствующих отрыву от реального мира, как отделение неотложной хирургии. Постоянный писк приборов, мигающие огоньки и лампочки, почти полное отсутствие признаков существования внешнего мира — разве что краешек ухватишь в окне, если повезет, — все сжимается до пределов койки, кресла, может, коридора. Вокруг товарищи по несчастью в состоянии разной степени стресса и расстройства и нескончаемый парад разных, но неотличимых друг от друга медсестер, ординаторов и консультантов. Один день повторяет другой. Делирий, хотя и являет собой неотложное состояние, часто таковым не признается, и справиться с ним не пытаются. Пациенты поступают в больницу с физическим заболеванием, так что лечат именно его, а не возникающие иной раз попутно расстройства психики и мозга.
Больничный делирий развивается едва ли не у трети пожилых пациентов, поступающих в отделение неотложной помощи, а среди тех, кого оперируют, эта доля еще выше[189]. И хотя со временем делирий обычно проходит, он может оставлять довольно ощутимые отголоски, в том числе ухудшение когнитивных способностей, повышение вероятности смерти в последующие месяцы и риска новых эпизодов делирия и деменции[190]. Я съездил к маме домой, в тот самый сельский дом, где вырос, набрал знакомых и привычных ей предметов в надежде, что они помогут сориентироваться заново, — что-то вроде обломков кораблекрушения, за которые можно уцепиться, барахтаясь в волнах. Фотография в рамке, очки, кофта, старый мягкий лев из моего далекого детства.
Бредовые иллюзии редко бывают случайными. В мамином делирии есть своя логика, хотя и кривая. Мама верит — нет, знает, — что стала жертвой бесчеловечного эксперимента, в котором против нее сговорились все, включая меня. Да, я действительно провожу эксперименты с участием людей, и, когда я прихожу к маме в больницу, роль у меня получается двойственная: я одновременно и сын, и врач, я вроде бы успокаиваю ее, но при этом постоянно читаю выписки и справки и перешептываюсь с консультантами и ординаторами насчет паранеопластической энцефалопатии и еще каких-то непроизносимых страшных вещей. Мозг всегда пытается прийти к какому-то выводу, выстроить наиболее вероятное предположение.
Среди изменений в мамином поведении есть почти незаметные. Например, она произносит каждое слово во фразе отдельно, а не связным потоком. «Я не могу найти очки, не знаю, где они». Такое состояние длится еще много дней после того, как отступает первоначальный делирий. Оно тоже то усиливается, то ослабевает. Сегодня вечером у нас откат, очередное ухудшение, рушащее мои надежды, что скоро ее выпишут.