Третье преимущество ПСЭ кроется в богатом математическом инструментарии, благодаря которому у нас появляется много новых возможностей для развития идей, представленных в предшествующих главах. Вот пример. Рассмотрев математическую начинку ПСЭ подробнее, мы обнаруживаем: в действительности для того, чтобы оставаться в живых, минимизировать свободную энергию мне нужно в будущем, не только здесь и сейчас. А минимизация ошибок предсказания в долгосрочной перспективе означает, как выясняется, что мне необходимо сейчас выискивать новые ощущения, которые снизят неопределенность по поводу того, что случится потом, если я сделаю то-то и то-то. Я становлюсь любознательным деятелем, ищущим ощущений, а не затворником, запирающимся в темной комнате. Математика ПСЭ помогает выразить количественно ту тонкую грань между исследованием и освоением, которая, в свою очередь, отражается на том, что мы воспринимаем, поскольку воспринимаемое всегда и везде строится на прогнозах, которые делает мозг. Подобное понимание позволит нам проводить более совершенные эксперименты, выстраивать более прочные объяснительные мосты, выдерживающие вес этих экспериментов, и постепенно, шаг за шагом, от моста к мосту, подводить нас все ближе к удовлетворительному объяснению того, как из механизмов возникает сознание[282].
В то же время, хотя ПСЭ и преподносится как «теория всего», его нельзя считать теорией сознания. ПСЭ относится к сознанию точно так же, как прогнозные байесовские теории к мозгу: это теории для науки о сознании (в значении настоящей проблемы), а не о сознании (в значении трудной проблемы)[283]. ПСЭ вооружает тех, кто решает нелегкую задачу объяснения феноменологии через механизмы, новыми идеями и инструментами, а понятия контролируемой галлюцинации и машины-животного, в свою очередь, увязывают суровую математику ПСЭ с сознанием, иначе какая же это теория всего, если она ничего о нем не скажет?
Через много лет после моей первой озадачивающей встречи с ПСЭ я провел несколько дней с Карлом Фристоном (и примерно 20 другими нейроучеными, философами и физиками) на конференции, проходившей на греческом острове Эгина, до которого можно за час добраться на пароме от Афин. Снова стоял сентябрь, только уже 2018 г. — незадолго до этого мама пережила впадение в делирий. И точно так же, как во время барселонской конференции десятью с лишним годами ранее, я предвкушал, что буду совмещать под осенним средиземноморским солнцем приятное с полезным. Планировалось обсудить ПСЭ, делая упор на его взаимосвязь с теорией интегрированной информации (ТИИ) — не менее амбициозной теорией, с которой мы знакомились в главе 3. Однако Средиземноморье встретило нас не ласковым теплом и безоблачным небом, а разгулом стихии — редким тропическим ураганом «Медикейн», который швырял в прибой столы и стулья и вспенивал море, превращая его в бурлящий и клокочущий котел.
По окнам конференц-зала хлестали ветки, ветер хлопал дверьми, и посреди всей этой вакханалии я вдруг подумал, насколько же это замечательно — работать над проблемой сознания как раз в то время, когда у нас появились две крайне амбициозные, выстроенные на плотном математическом каркасе теории, совершенно вроде бы друг с другом нестыкующиеся. Их несогласованность должна была бы вызывать досаду, однако меня вся эта ситуация, наоборот, только воодушевляла.
Ураган трепал нас весь день. Какие-то идеи начинали вырисовываться, но меня не покидало ощущение, что в основном мы шарим на ощупь в полумраке. И ПСЭ, и ТИИ — грандиозные теории, но грандиозны они каждая по-своему. ПСЭ начинает с простого утверждения, что «объекты существуют», и выводит из него всю нейронауку и биологию, но не сознание. ТИИ начинает с простого утверждения, что «существует сознание», и идет с ним в прямую атаку на трудную проблему. Неудивительно, что они часто говорят на разных языках.
Сейчас, два года спустя, когда я заканчиваю работать над книгой, эти две теории по-прежнему обитают в параллельных мирах. Но теперь предпринимаются хотя бы какие-то робкие попытки сравнить их экспериментальные прогнозы[284]. Проектные обсуждения этих экспериментов, в которых посчастливилось участвовать и мне, то окрыляли, то обескураживали главным образом из-за того, что отправные точки и объяснительные задачи у этих двух теорий едва ли не диаметрально противоположны. Что выйдет из этих экспериментов, покажет время. Мне представляется, что мы узнаем много полезного, и ни от ПСЭ, ни от ТИИ не стоит отказываться в контексте теории сознания.
Мои собственные идеи, касающиеся контролируемой галлюцинации и животного-машины, занимают промежуточное положение между этими теориями. С ПСЭ их роднит глубокая теоретическая укорененность в природе личности, а также возможность оперировать мощным математическим и понятийным аппаратом прогнозных процессов мозга. С ТИИ их объединяет сфокусированность на субъективных, феноменологических свойствах сознания — пусть и не с трудной, а с настоящей проблемой на прицеле. И я надеюсь, что теория животного-машины послужит тому, чтобы не противопоставлять ПСЭ и ТИИ и не сталкивать их друг с другом, а объединить — и сложить из идей и открытий обеих удовлетворительную картину, показывающую, почему мы являем собой именно то, что являем.
Конференция на Эгине закончилась, как водится, без всякой помпы и победных фанфар. К моменту отправления нашего парома в Афины ураган стих, море успокоилось. Перед конференцией я долго колебался, ехать или не ехать, — приходилось пропустить ряд важных для меня мероприятий в Брайтоне. Но в конце концов я все-таки решился и теперь, стоя на залитой солнцем палубе, понимал, что поступил правильно. Я начал думать о том, как принял это решение, почему решать всегда так трудно, и, сам того не заметив, перешел к размышлениям о том, как мы вообще принимаем решения и что для нас значит ощущать себя властным над своим выбором, поведением и прочим.
Стоит только задуматься о свободе воли, и тебя уносит потоком мысли.
Глава 11Степени свободы
Она разогнула и снова согнула пальцы. Волшебство заключалось в моменте, предшествовавшем движению, когда мысленный посыл превращался в действие. Это напоминало накатывающую волну. «Если бы только удалось удержаться на гребне, — подумала она, — можно было бы разгадать секрет самой себя, той части себя, которая на деле за все отвечает». Она поднесла к лицу указательный палец, уставившись на него, приказала ему пошевелиться. Он остался неподвижен, потому что она притворялась <…> А когда Брайони наконец все же согнула палец, ей показалось, будто действие это исходит из него самого, а не из какой-то точки ее мозга[285].
За какую составляющую бытия собой вы цепляетесь сильнее всего? Для многих это чувство управления своими действиями, авторства своих мыслей. Убедительное, но сложное представление о том, что мы действуем по собственной свободной воле.
Иэн Макьюэн видит эту сложность даже в простом сгибании пальца. Тринадцатилетняя Брайони Таллис чувствует, что ее сознательные намерения, такие как согнуть палец, вызывают физические действия — палец действительно сгибается. Видимая причинно-следственная связь тянется напрямую от намерения к действию, и в этом процессе заключена суть самоощущения — того, что значит быть собой. Но когда Брайони углубляется в это чувство и пытается его анализировать, все оказывается совсем не так прямо и просто. Где начинается движение? В мозге или в пальце? Действие вызвано намерением (то есть личностью, «я» Брайони) или ощущение намерения — это, наоборот, результат восприятия шевельнувшегося пальца?
Брайони Таллис не одинока в своих размышлениях на эту тему. Среди вопросов философии и нейронауки немного найдется таких же «взрывоопасных», как вопрос о свободе воли. Существует ли она, в чем заключается, как воплощается, имеет ли значение — единодушием здесь, мягко говоря, и не пахнет. Нет ясности даже по поводу самого ощущения свободы воли — единичное оно или это целый класс связанных ощущений, различается ли оно у разных людей и так далее[287]. И все-таки один оплот стабильности посреди этой неразберихи у нас имеется. Когда мы реализуем свободу воли, возникает, по словам философа Галена Стросона, «радикальное, абсолютное ощущение полной, не перекладываемой на других ответственности за свой выбор и действия»[288]. Ощущение, что личность играет в действии каузальную роль, которая не сводится к простой рефлекторной реакции, как при отдергивании руки, когда мы обжигаемся крапивой. Именно поэтому ощущение свободы воли как само собой разумеющееся сопровождает волевые действия — будь то сгибание пальца, решение налить чашку чая или сменить работу.
Совершая действие «по собственному велению», я в каком-то смысле ощущаю себя, свое «я», как причину этого действия. Волевые ощущения, пожалуй, сильнее любых других способствуют представлению о нематериальном сознательном «я», которое и управляет всем в материальном мире. Но это именно представление.
Волевые ощущения не доказывают существования нематериального «я», обладающего каузальной властью над физическими событиями. Я полагаю, что они, напротив, представляют собой характерные разновидности восприятия, связанного с нашим «я». Точнее, восприятия, связанного с «я», ассоциирующегося с волевыми действиями. Как и любое восприятие, неважно, связанное с «я» или с внешним миром, волевые ощущения строятся по принципам байесовского наиболее вероятного предположения и играют важную (возможно, существенную) роль в руководстве нашими действиями.