[307]. Однако правильный ответ на вопрос звучит, конечно, иначе: «Как посмотреть».
Потусторонняя свобода воли, разумеется, реальной не является. Впрочем, ее, пожалуй, и как иллюзорную квалифицировать вряд ли удастся. При ближайшем рассмотрении, как мы уже убедились, феноменология волеизъявления — это не столько нематериальные беспричинные причины, сколько самоисполняющаяся контролирующая галлюцинация, связанная с определенными видами действия — теми, которые кажутся исходящими изнутри. С этой точки зрения потусторонняя свобода воли выглядит не особенно внятным решением несуществующей проблемы[308].
Хотя до сих пор я в основном приводил примеры волевых действий, сопровождающихся отчетливым волевым ощущением, так бывает не всегда. Когда я играю на фортепиано или наливаю чашку чая, автоматизм и беглость этих волевых действий опровергают не только интуитивное представление о том, что их каким-то образом вызываю лично я, но и анализируемое несколько реже представление о том, что их вообще что-то вызывает. Когда мы находимся «в потоке» действия, то есть глубоко погружены в знакомый и довольно хорошо отработанный процесс, волевая феноменология может полностью отсутствовать[309]. В большинстве случаев наши волевые действия и мысли «просто возникают». Имея дело со свободой воли, недостаточно сказать, что все обстоит не так, как представляется. Нужно еще разобраться, каким именно все представляется.
С другой точки зрения свобода воли совершенно не иллюзорна. Пока мы располагаем относительно сохранным мозгом и относительно нормальным воспитанием, у каждого имеется самая что ни на есть реальная возможность исполнять и пресекать волевые действия благодаря способности мозга контролировать множество наших степеней свободы. Это одновременно свобода «от чего-то» и свобода «чего-то». Это свобода от непосредственных причин в организме или окружающем мире, от принуждения со стороны властей, гипнотизеров или тех, кто пытается давить на нас в соцсетях. Но от законов природы или от причинно-следственной ткани вселенной она нас не освобождает. Это свобода действовать согласно нашим убеждениям, ценностям и задачам, поступать как хочется и делать выбор в соответствии с тем, кто мы есть.
В пользу реальности этой разновидности свободы воли говорит и то, что ее нельзя принимать как данность. Повреждение мозга или неудачно вытянутый билет в лотерее генов либо окружающей среды могут нарушить нашу способность выполнять волевые действия[310]. Страдающие синдромом анархической руки совершают волевые действия, но не ощущают их как свои, а страдающие акинетическим мутизмом не способны совершать волевые действия в принципе. Неудачно расположенная опухоль мозга может превратить студента технического факультета в массового убийцу, как вышло с «техасским снайпером» Чарльзом Уитменом, или породить у безобидного прежде учителя наклонности педофила — исчезнувшие после удаления опухоли и вернувшиеся, когда она выросла снова[311].
Не менее реальны сопряженные с этими случаями этические и юридические дилеммы. Должен ли Чарльз Уитмен отвечать за содеянное, если опухоль мозга, давившая на миндалину, появилась помимо его воли? Интуитивно кажется, что нет, но, если учесть растущее понимание нейронных основ волеизъявления, не получается ли так, что отрицательный ответ выльется в «дальше только опухоли мозга до самого низа»?[312] Эта логика работает и в обратную сторону. Как заявил в 1929 г. в интервью Эйнштейн, он не видит своих заслуг ни в чем, поскольку не верит в свободу воли[313].
Но и иллюзией называть волевое ощущение было бы ошибочно. Эти ощущения представляют собой наиболее вероятные перцептивные предположения, такие же реальные, как любая другая разновидность сознательного восприятия мира либо нас самих. Сознательное намерение так же реально, как зрительное ощущение цвета. Ни то ни другое не соотносится непосредственно ни с каким определенным свойством действительности — как во внешнем мире нет «подлинной красноты» или «подлинной синевы», во внутреннем нет никакой потусторонней свободы воли, — однако оба они вносят важный вклад в руководство нашими поступками и оба ограничены априорными убеждениями и сенсорными данными. Если цветовые ощущения выстраивают картину окружающего нас мира, то волевые ощущения содержат подрывной с метафизической точки зрения элемент, внушающий нам, что «я» обладает каузальным влиянием на мир. Мы проецируем каузальную власть на свои ощущения точно так же, как проецируем красноту на наше восприятие поверхностей. Знание об этой проекции (вспомним еще раз Витгенштейна) меняет все и в то же время оставляет все таким же, как прежде.
Волевые ощущения не просто реальны, это неотъемлемая составляющая нашего выживания. Это самоисполняющиеся перцептивные умозаключения, вызывающие волевые действия. Без этих ощущений мы не смогли бы ни ориентироваться в сложной среде, в которой человеку так хорошо живется, ни учиться на прежних волевых действиях, чтобы в следующий раз поступить лучше.
Брайони Таллис полагала, что, поймав гребень накатывающей волны волеизъявления, сможет отыскать себя. «Себя» в данном случае означает, разумеется, свое человеческое «я», поскольку наша способность взаимодействовать со сложной и изменчивой средой посредством гибкого произвольного поведения действительно кажется отличительным человеческим свойством. Однако способность осуществлять свободу воли имеет разные степени не только у человека, она гораздо шире представлена у животных, с которыми мы делим этот мир[314].
И если способность осуществлять свободу воли распространяется на другие виды, что можно сказать о распространенности сознания как такового?
Настало время посмотреть, как обстоят дела у других видов помимо человека.
Часть IVДругие
Глава 12Помимо человека
С начала IX и вплоть до середины XVIII в. для европейских церковных судов было в порядке вещей привлекать животных к уголовной ответственности за проступки. Казнили или сжигали заживо свиней, быков, лошадей, угрей, собак и как минимум в одном случае дельфина. В опубликованной Эдмундом Эвансом в 1906 г. истории уголовного преследования животных[315] чаще всего перед судом представали свиньи — наверное потому, что в средневековых селениях за ними никто особенно не смотрел и они разгуливали где попало. Преступления им инкриминировались самые разные — от пожирания младенцев до поглощения евхаристических хлебцев (гостий). Иногда им вменялось в вину подстрекательство к преступлению других — хрюканьем и сопением. По приговору суда свиней часто вешали, но бывало, что и оправдывали.
С такой напастью, как грызуны, саранча, долгоносик и другая мелкая живность, разбираться в суде было труднее. На одном знаменитом процессе XVI в. французский адвокат Бартоломью Шассене добился оправдания крыс, ловко доказав, что явиться на слушание они никак не могли, поскольку по дороге им на каждом шагу грозила неминуемая гибель в кошачьих когтях. В других случаях, в том числе при нашествиях долгоносика, животным-злоумышленникам выдавалось предписание покинуть жилище или ячменное поле, часто в определенный день и даже к определенному часу.
Рис. 20. Свинью с поросятами судят за умерщвление ребенка
Photograph by Universal History Archive via Getty Images
Каким бы фарсом и нелепостью ни казались эти средневековые представления о разуме животных нашему современнику, именно они предвосхитили недавний всплеск интереса к сознанию у фауны и вопрос: можно ли распространять понятие «личность» на кого-то помимо человека?[316] Мысль о том, что животные способны понимать заковыристые процедуры церковного закона и осознанно им подчиняться, была и остается на грани абсурда. Но она сеет в нас зерно понимания, что животные могут обладать сознательным опытом и разумом, способным в определенном смысле принимать решения. Признание сознательного разума у кого-то помимо человека резко контрастирует с картезианской версией концепции животного-машины, которая отказывает животным в сознательном статусе, прилагающемся к рациональному разуму. Для многих людей Средневековья животные были зверями, но не автоматами, как диктует картезианский дуализм[317]. Предполагалось, что у них тоже есть внутренний мир.
Сегодня было бы странно и почти противоестественно утверждать, что сознанием обладает только человек. Но что мы можем на самом деле сказать о том, насколько широк круг сознания и насколько разными могут быть внутренние миры других животных?
Первое, что необходимо отметить: мы не можем судить о сознательности животного по его способности или неспособности сообщить нам о наличии сознания. Отсутствие языка не означает отсутствия сознания. Не означает этого и отсутствие так называемых высокоуровневых когнитивных способностей, таких как метакогниция, то есть, проще говоря, способность думать о своих мыслях и восприятии[318].
Сознание животных (там, где оно существует) будет отличаться — иногда очень сильно — от нашего. Хотя эксперименты с участием животных и помогают пролить некоторый свет на механизмы человеческого сознания, было бы неблагоразумно делать вывод о существовании сознания у животных только на основании поверхностного сходства с