Кому-то кажется даже, что этот рубеж мы уже преодолели. Оксфордский философ Ник Бостром в своем «Доказательстве симуляции» разбирает на статистической модели предположение, что мы с большой долей вероятности уже не выступаем представителями изначального рода человеческого, а участвуем в хитроумной компьютерной симуляции, разработанной и воплощенной нашими технологически более подкованными потомками, одержимыми генеалогией. С этой точки зрения мы уже являем собой виртуальных чувствующих агентов виртуальной вселенной[392].
Кто-то в техноэкстазе видит стремительное наступление сингулярности, того самого переломного исторического момента, когда ИИ должен вырваться за пределы нашего понимания и контроля. В постсингулярном мире преобладать будут сознательные машины и симуляторы предков. Углеродная форма жизни, то есть мы, окажется в упадке, наши золотые дни будут позади.
Даже не обладая особым социологическим видением, можно догадаться, как кружит голову это зрелище нашей технологической элите, предстающей в нем главным двигателем беспрецедентного переворота, дарующего человечеству бессмертие. Вот что происходит, когда человеческая исключительность хлещет через край. В таком случае вся шумиха вокруг машинного сознания говорит о растущем желании отмежеваться от нашей биологической природы и эволюционного наследия.
Если смотреть с точки зрения концепции животного-машины, картина будет отличаться от нарисованной выше почти во всех отношениях. Как мы уже знаем, согласно моей теории, совокупность человеческого опыта и психической жизни возникает благодаря, а не вопреки нашей природе самоподдерживающихся биологических организмов, которым важно и дальше оставаться в живых. Это представление о сознании и человеческой природе не исключает вероятности появления сознательных машин, но гасит подогреваемый техноэкстазом ажиотаж вокруг грядущего «уже почти вот-вот» пришествия чувствительных компьютеров, который питает наши страхи и не дает спокойно спать по ночам. С точки зрения концепции животного-машины наши неустанные попытки разобраться в сути сознания все больше погружают нас в природу, а не отдаляют от нее.
Именно так и должно быть.
Эпилог
Хочу обрести контроль,
Я хочу идеальное тело,
Я хочу безупречную душу.
В январе 2019 г. я впервые увидел своими глазами живой человеческий мозг. Всего через 20 с лишним лет работы в области изучения сознания, спустя 10 лет существования нашей лаборатории в Сассексе и по прошествии трех лет после того, как я сам побывал в небытии под общим наркозом, — с рассказа об этом я начал книгу. Но глядя на едва заметно пульсирующую светло-серую поверхность коры, пронизанную сетью тонких темно-красных вен, я по-прежнему не мог представить, что этот сгусток способен рождать целую вселенную мыслей, чувств, ощущений — целую жизнь, полностью проживаемую от первого лица. Всецело проникнуться этим глубочайшим благоговением не давала некстати вспомнившаяся старая шутка о том, что пересадка мозга — это единственная операция, в которой лучше быть донором, чем реципиентом.
Возможность наконец увидеть мозг собственными глазами мне предоставил Майкл Картер, детский нейрохирург из Бристольской королевской детской больницы, находящейся на западе Англии. Майкл пригласил меня понаблюдать за одной из самых драматичных нейрохирургических операций из всех возможных. Оперировать предстояло шестилетнего мальчика, который с рождения страдал тяжелой формой эпилепсии — источником приступов выступало правое полушарие коры, сильно поврежденное во время преждевременных родов. Поскольку никакие стандартные противосудорожные средства не помогали, оставалось одно — обратиться к нейрохирургии и провести гемисферотомию.
Суть этой операции — полное нейронное отключение вышедшего из строя правого полушария. Хирург проникает в мозг с правой стороны, проводит «резекцию» (удаление) височной доли, а затем перерезает все пучки связей — тракты белого вещества, которые соединяют правое полушарие с остальными частями мозга и организма. Изолированное полушарие остается в черепе, кровоснабжение у него сохраняется, и оно существует дальше как живой, но обособленный остров коры[393]. Такая операция — экстремальный вариант более известной широкой публике операции по разделению полушарий, предполагающий, что полное нейронное отсоединение помешает электрическим бурям, зарождающимся в поврежденном правом полушарии, распространяться на остальные области мозга. Если прооперировать больного в юном возрасте, когда мозг еще достаточно пластичен, второе полушарие успеет взять на себя почти всю или даже всю нагрузку. Хотя операция довольно радикальна и каждый случай индивидуален, исход обычно бывает благоприятным.
Операция началась примерно в полдень и продолжалась чуть больше восьми часов. Я лично, когда работаю, отвлекаюсь едва ли не каждые пять минут — то письмо в почте посмотреть, то счет в крикете, то очередную чашку чая налить. Майкл с хирургом-практикантом и бригадой сменяющихся ассистентов трудились все это время без устали, терпеливо, методично, не покладая рук. Примерно в середине процесса, когда практикант ушел на короткий перерыв, меня пригласили подойти к хирургическому микроскопу. Я не ожидал, что удостоюсь такой привилегии. Вглядываясь в ярко освещенные полости вскрытого детского мозга, я пытался совместить абстрактные знания о разных его участках и проводящих путях с лежащим передо мной комком тканей. Ничего не получалось. Я не мог разглядеть ни четкую иерархическую структуру коры, ни противотоки восходящих и нисходящих сигналов, которыми занимался в собственных исследованиях. Мозг снова стал непроницаемым, и мне оставалось только преклоняться и перед мастерством нейрохирурга, и перед материальной реальностью этого самого что ни на есть волшебного объекта. Ощущение было почти сверхъестественное. Таинственная завеса приоткрылась, явив на свет самое сокровенное. Я смотрел прямо в механизмы человеческого «я».
Операция прошла как планировалось. Где-то после восьми вечера Майкл оставил практиканта накладывать швы, а меня взял с собой на беседу с родственниками юного пациента. Они смотрели на нас с облегчением и благодарностью. Интересно, что бы они почувствовали, если бы увидели то, что несколькими часами ранее видел я?
Позже, возвращаясь по темной зимней дороге домой, я вновь вспомнил, как формулировал трудную проблему сознания Дэвид Чалмерс: «Мы сходимся во мнении, что у сознания имеется физическая основа, но не можем объяснить, почему и как сознание на этой основе возникает. Почему физические процессы в принципе должны порождать богатую внутреннюю психическую жизнь? Объективной логики в этом нет никакой, и тем не менее жизнь возникает»[394].
Сражаясь с этой загадкой, философия выдвинула ряд гипотез — от панпсихизма (сознание присутствует в той или иной степени везде) до элиминативного материализма (сознания нет, по крайней мере в привычном нам понимании) и весь спектр промежуточных версий. Но наука о сознании — это не выбор из предложенного меню, каким бы фешенебельным ни был ресторан и каким виртуозом — его шеф-повар. Это, скорее, готовка из того, что нашлось в холодильнике, при которой, смешивая всё в новых и новых сочетаниях ингредиенты из философии, нейронауки, психологии, информатики, психиатрии, машинного обучения и так далее, мы получаем в итоге что-то отличное от прежнего.
В этом суть подхода к изучению сознания с точки зрения настоящей проблемы. Признать, что сознание существует, а затем спросить, как его феноменологические свойства (каким образом структурируется разный сознательный опыт, какую форму принимает и т.п.) соотносятся со свойствами мозга, являющегося частью телесного организма и встроенного в окружающий мир. Поиск ответов на эти вопросы можно начать с идентификации соответствия тех или иных паттернов активности мозга тем или иным разновидностям сознательного опыта, но это не значит, что все сведется и должно свестись только к этому. Необходимо выстраивать все более надежные и прочные объяснительные мосты между механизмами и феноменологией, чтобы взаимосвязи, которые мы вычерчиваем, обретали логику, а не выглядели случайными. Какую же логику они должны обрести в данном контексте? Все ту же — объяснение, прогнозирование, контроль.
В исторической перспективе эта стратегия — отражение того, как научное понимание законов жизни одерживает верх над магическим мышлением витализма, вычленяя свойства живых систем, а затем объясняя каждое из них с точки зрения находящихся в их основе механизмов. Конечно, жизнь и сознание — это разные явления, хотя, надеюсь, теперь-то я уже успел убедить вас, что они связаны теснее, чем может показаться на первый взгляд. Стратегия и для того и для другого одна. Подход с точки зрения настоящей проблемы, не предполагая ни попыток решить трудную проблему сознания с наскока, ни задвинуть на второй план эмпирические характеристики сознания, вселяет подлинную надежду примирить физическое с феноменальным и в результате не решить трудную проблему, а развенчать.
Мы начали свой путь с рассмотрения уровня сознания — разницы между пребыванием в коме и осознанным бодрствованием, — делая основной акцент на важности измерений. Главный вывод, к которому мы на этом этапе приходим: предлагаемые для измерения параметры, такие как каузальная плотность, информативность и интегративность, взяты не наобум. Они выражают крайне консервативные свойства любого сознательного опыта, указывая, в частности, на то, что любое сознательное впечатление едино и отлично от любых других сознательных впечатлений. Любой осознанный опыт переживается «как целое», и любое такое переживание имеет свой собственный характер.