Вот теперь я узнаю, что значит «дом» для стаи диких…
На наклонном дне появился непонятный громоздкий объект. От силы в десяти метрах под поверхностью, расположившийся между осадочными бороздами, он казался делом рук человека. Вначале он смахивал на затонувший корабль. Потом Хакер затаил дыхание: объект стал отчетливо виден. Сооружение, с какой-то целью поставленное на илистом морском дне.
Они приближались к спрятанному в узком ущелье подводному жилому дому, одному из тысяч таких домов, которые строились в двадцатые годы во время краткого океанского бума, когда считалось, что это очередной великий фронтир и завидная недвижимость. «Папа вложил деньги в несколько подводных отелей и в подводные шахты, – вспомнил Хакер. – Когда уровень моря начал подниматься, он сказал, что человек, как всегда, приспособится и мы должны участвовать в этом. Даже заработать».
Жаль, что ни одно из этих предприятий не принесло прибыли.
Когда сердце забилось медленнее, Хакер заметил кое-что еще – например, форму промоины, которая образовалась там, где океан подступил к краю материка. И тут же уловил имплантатом сложный повторяющийся ритм – ритм, который узнает любой серфер: удары волн о берег.
Берег… После стольких дней – недель? – неторопливого плавания, питания сырой рыбой и слушания вневременных океанских звуков слово звучало странно. Странной показалась и мысль о том, чтобы покинуть водное царство, вернуться в мир воздуха, земли, городов, машин и девяти миллиардов человек, которые, куда бы ни пошли, вдыхают влажное дыхание друг друга.
Вот, вероятно, почему мы погружаемся в собственный личный мир. В бесчисленные тысячи хобби. В миллион способов отличиться: каждый тщится стать специалистом в каком-нибудь тайном искусстве… вроде полетов в космос.
Психологи это одобряют: говорят, что лихорадочный рост дилетантства – куда более здоровая реакция, чем его наиболее вероятная противоположность – война. Они называют это «столетием дилетантов»: правительства и профессиональные сообщества едва поспевают за частным опытом, который со скоростью света распространяется по Всемирной паутине. Возрождение-без-причины нуждается лишь в четко осознанной цели.
Оно разворачивается словно на тонком, хрупком льду; развивается так быстро, будто боится, что промедление смерти подобно. Перспектива вновь присоединиться к этой культуре внезапно опечалила Хакера: он никогда не переживал такого до своего злополучного старта в пустыне.
Какой смысл в такой одержимости, в такой лихорадочной деятельности, если она не ведет ни к чему достойному?
Несколько дней назад он услышал, как какой-то дельфин на своем простом, но выразительном щелкающем языке высказал похожую мысль, насколько Хакер сумел перевести.
# Если ты хорошо ныряешь – лови рыбу!
# Если у тебя хороший голос – пой!
# Если высоко прыгаешь – укуси солнце!
Хакер знал, что должен выбраться на берег, разыскать телефон и позвонить – своим партнерам и торговым агентам, матери и брату, друзьям и любовницам.
Сказать, что жив.
Вернуться к делам.
Но вместо этого он повернулся в воде и вслед за своими новыми друзьями направился на глубину, к подводному дому.
«Может, узнаю, что с ними сделали, – подумал он. – И зачем».
Почему мы не перенаселили планету?
В дни, когда мятежи беженцев опустошают перенаселенные города, порождая новые неизлечимые болезни, этот вопрос может показаться странным. Ради новых сельскохозяйственных земель вырубают леса, а прежние неудобья превращают в пустыни. За урожаем каждого года маячит голод, а отходы жизнедеятельности человека только по своей массе становятся главнейшим продуктом экономики. Можно понять, почему многие считают число «девять миллиардов» проклятием, разрывающим Землю и обгладывающим ее до костей.
Но могло быть и хуже. Лет тридцать назад ученые предсказывали, что к настоящему времени мы пройдем отметки «четырнадцать…» или «пятнадцать миллиардов» и будем дальше стремиться к пределу, предсказанному Мальтусом, – к вымиранию человечества. Это происходит с любым видом, который размножается так, что окружающая среда больше не может его прокормить.
Беда в том, что вымирание не возвращает численность населения к приемлемому уровню. Люди не сдаются без борьбы. Мы цепляемся сами и тащим за собой других, чтобы нас ни в чем не обвиняли или просто за компанию. При нынешнем оружии уничтожения любое такое событие затронет всех. Так разве нам не повезло, что рост населения замедлился, а число смертей сравнялось с числом рождений? Конечно, это означает, что на какое-то время стариков станет больше, чем молодых. Но никто не обещал, что выживание не будет иметь последствий.
Как это произошло? Почему мы избежали (пусть только в последний миг) Мальтусианской Западни? По некоторым утверждениям, причина в том, что люди научились различать развлекательную и воспроизводящую стороны секса.
Животные испытывают непреодолимое стремление размножаться и обмениваться генами. Некоторые рассеивают свое потомство в огромных количествах. Другие старательно заботятся о немногих потомках. Но животные, завершавшие этот цикл и достаточно здоровые, обычно возвращаются к двигателю всего – к сексу – и начинают процесс заново. Его сила коренится в одном простом факте. Те, в ком это стремление более сильно, порождают больше потомков.
Конечно, это было применимо и к людям, пока технический прогресс не дал нам средства контроля над рождаемостью.
Стремление заниматься сексом вдруг стало возможно удовлетворять без размножения, и последствия оказались поразительными. Везде, где женщины были наделены правами и добивались процветания, они выбирали ограниченное деторождение, чтобы воспитывать немногих потомков в привилегированных условиях, а не произвести на свет как можно больше отпрысков. Мы превратились в не-Мальтусов вид, способный по желанию быстро ограничить рождаемость.
Жаль, что это не может продолжаться долго. Сегодня кое-кто продолжает ускоренно размножаться. Не богачи, не те, у кого в изобилии пищи, и не те, у кого много секса. Эти люди размножаются, потому что они так решили. И какой бы внутренний порыв ни приводил к этому, в итоге рождается все больше потомков. Со временем такое же сильное желание охватывает все большую часть населения.
Это эволюция в действии. Центр одержимости постепенно перемещается от секса к генетически обусловленной решимости иметь больше детей…
…и тогда мы снова станем Мальтусовым видом – как существо «мошкит» в романе «Мошка в зенице Господней»[17], не способное остановиться. Не способное сказать «хватит». Участь, которая может обернуться гибелью многих обычных видов по всему космосу.
И прежде чем это произойдет, нам лучше повзрослеть.
33Стрэйт флаш
Когда Хэмиш Брукман переодевался к обеду в роскошной гостевой комнате, его внимание привлек один предмет – модернизированный старинный ночной горшок.
Не шкаф эпохи Второй империи, не комод фирмы «Сфорцезе», даже не белуджистанский ковер эпохи раджей (чтобы атрибутировать его, понадобился консультант из Сетки, и Ригглз зачитал его заключение Хэмишу в ухо). Хэмиш умел подмечать детали – ему это было необходимо, раз уж он вращался в таких кругах. В последнее время мегабогачи становились придирчивыми и склонными к осуждению. Они исходили из того, что вы знаете обо всех таких штуках, и это помогало им определить ваш статус.
Хэмиш богат – достаточно богат, чтобы входить в первое сословие, даже если бы он не был легендой в искусстве. Тем не менее ничего из обстановки этой комнаты он себе позволить не мог. Ни одной вещи.
Я далеко не самый важный гость этого собрания в Альпах. Воображаю, как они нажимают на Тенскватаву и его помощников или на аристократов, летящих сюда из Шанхая и Янгона, из Москвы и Мумбаи.
Конечно, у Хэмиша была и другая причина жадно рассматривать обстановку. В глубине его сознания всегда сидел вопрос: «Смогу ли я использовать это в следующем романе?»
Даже когда сочинение историй перестало быть тем, чем было многие столетия – занятием автора-отшельника, – и превратилось в усилия смешанной мультимедийной команды со щелкающими гиперлинками в глазу и для работы требовался целый штат – у Хэмиша все равно сохранилась привычка заранее представлять себе всю историю в главах, с пунктуацией и всем остальным.
Этот чайный столик периода Хэйан, пожалуй, достоин трех предложений; кроме того, он кое-что скажет о владеющем им герое.
Или:
Я мог бы несколько страниц посвятить этой кровати периода Богемского Возрождения – кровати на четырех столбиках, со змеями, вероломно, даже сладострастно или в библейском духе извивающимися среди резных виноградных гроздьев. Может, даже ввел бы ее в сюжет о проклятой раке… или о высокотехнологичном приспособлении для продления жизни… или о замаскированном сканере, который читает мысли спящих членов семьи.
Конечно, все эти сценарии из разряда «Пути науки ужасны и неисповедимы». Всегда найдется достаточно сюжетов о технологическом высокомерии человека; им нет числа.
Однако этот конкретный предмет, стоящий на углу дамасского ковра, особенно интересен. Украшенный в георгианском стиле ночной горшок – либо искусная копия (маловероятно в этой комнате), либо подлинное изделие восемнадцатого века, работы либо позднего Уилдона, либо раннего Джозайи Веджвуда. И все же, очевидно, этот горшок предназначен для использования – об этом недвусмысленно говорят современная герметически закрывающаяся крышка и мягкий зеленый ночник, чтобы не блуждать в темноте. Несомненно, подняв крышку, Хэмиш увидит свет и внутри, чтобы не промахнуться ночью.
Гости не должны мочиться на ковер, рассуждал Хэмиш. Функциональное сочетание древнего и нового. И еще не должны – это тоже очевидно – садиться на этот горшок. То есть не для женщин и не для испражнений. Только для мужчин. И только для малой нужды. Любой современный человек поймет главн