Психическая деятельность и объективная реальность. Проблема познания
1. Теория отражения
Познавательное отношение человека к миру возникает с появлением психической деятельности мозга как органа, служащего для осуществления взаимоотношений организма с окружающим миром. Взаимодействие индивида с миром – жизнь, у человека – практика образуют онтологическую предпосылку возникновения познавательного отношения индивида к миру. В специфическом смысле как общественный, исторический процесс познание человека связано с появлением языка. Только возникновение слова дает возможность фиксировать результаты познания и создает преемственность в познании, которое не сводится лишь к повторяющимся и по существу изолированным актам; появляется исторический процесс познания.
С возникновением познавательного отношения индивида к миру как объективной реальности встает гносеологическая проблема.
На вопрос о том, что представляет собой познание, теория отражения диалектического материализма отвечает так: познание – это отражение мира как объективной реальности. Ощущение, восприятие, сознание есть образ внешнего мира.
Понятие образа (Image, Bild, Picture) имеет широкое хождение в философской литературе различных направлений. Мало, значит, просто повторить исходную (или итоговую) формулу, согласно которой психические явления – ощущения, восприятия и т. д. – суть образы внешнего мира, существующего вне сознания и независимо от него. Надо еще – и это главное – уточнить то позитивное гносеологическое содержание, которое связывается с этой формулой в теории отражения диалектического материализма. Конечно, все разновидности Bildtheorieимеют и общие черты. Они заключаются прежде всего в признании существования вещей, независимых от их образа, – в противоположность идеалистическому «эпистемологическому» монизму (берклеанству, махизму и т. д.), подставляющему ощущение на место вещей. Само собой разумеется, никак не приходится недооценивать фундаментального значения этой общей черты всякой теории отражения. Но задача, стоящая перед нами, заключается в том, чтобы, учитывая эту общую черту, выявить специфические особенности теории отражения диалектического материализма, отличающие ее от старых разновидностей теории образов.
То, что ощущение, восприятие, сознание – образ внешнего мира, в теории отражения диалектического материализма означает, что их гносеологическое содержание неотрывно от их предмета. Образ – не идеальная вещь, существующая наряду с предметом, а образ предмета. Теория отражения диалектического материализма – это реализация линии материалистического монизма в решении гносеологического вопроса о соотношении образа и вещи. Это существеннейшим образом отличает теорию отражения диалектического материализма от picture-theory(или Bildtheorie), так называемого репрезентативного реализма (Декарта, Локка и их продолжателей)[73]. Образ – это всегда образ чего-то, находящегося вне его. Самое понятие образа предполагает отношение к тому, что он отображает. Образом ощущение, восприятие и т. д. становятся лишь в силу своего отношения к предмету, образом которого они являются. Поэтому образ – не идеальная вещь, существующая во внутреннем мире сознания наподобие того, как реальная вещь существует в материальном мире, и вещь – это не экстериоризированный образ. Образ как таковой конституируется познавательным отношением чувственного впечатления к реальности, находящейся вне его и не исчерпывающейся его содержанием.
В центре современной гносеологической дискуссии в зарубежной, особенно англо-американской философии стоит борьба репрезентационизма и презентационизма, т. е. теории, согласно которой познается лишь непосредственно данное, так называемые sense – data(см. дальше в главе о восприятии). Спор между этими теориями по существу воспроизводит борьбу Беркли против Локка. Репрезентационизм объявляет себя «реализмом»; он признает, что объектом познания являются вещи, но поскольку для него идеи – это чисто субъективные состояния, отношение идей, ощущений, мыслей к вещам оказывается лишь соответствием между разнородными по существу членами двух параллельных рядов. Презентационизм, пользуясь слабостью репрезентационизма, пытается доказать, что единственными объектами, действительно доступными познанию, являются непосредственные чувственные данные – sense – data; таким образом, презентационизм – это феноменализм.
Так называемый репрезентативный реализм исходит из обособления и внешнего противопоставления образа и предмета, вещи. Образ превращается в некую идеальную вещь, которая существует сначала безотносительно к предмету в сознании, подобно тому как материальный предмет, вещь существует в материальном мире. Образ и предмет представляются как две вещи, принадлежащие к двум мирам: первый – к внутреннему духовному миру сознания, второй – к внешнему миру материальной действительности. Такое понятие образа является вместе с тем и основным понятием интроспективной психологии. Репрезентативный реализм стремится доказать, что эти субъективные образы, идеи все же представительствуют – «репрезентируют» вещи и «соответствуют» им. Однако указанное соответствие идей вещам – при дуалистических предпосылках, из которых исходит этот реализм, – повисало в воздухе. Установить наличие такого соответствия, исходя из представления «репрезентативного» реализма об «идеях» как чисто субъективных состояниях сознания, представлялось невозможным: сознание, замкнутое в сфере своих «идей», никак не могло «сличить» их с вещами. Идеализм, стремящийся свести истину к соответствию идей с идеями же, использовал это обстоятельство.
Основной аргумент идеализма: в процессе познания нам никак не «выпрыгнуть» из ощущений, восприятий, мыслей; значит, нам не попасть в сферу вещей; поэтому надо признать, что сами ощущения и восприятия – единственно возможный объект познания. В основе этого «классического» аргумента идеализма лежит мысль, что, для того чтобы попасть в сферу реальных вещей, надо «выскочить» из сферы ощущений, восприятий, мыслей, что, конечно, для познания невозможно.
Этот ход мыслей заранее предполагает доказанным то, что он стремится доказать. Заранее предполагается, что ощущение и восприятие – это только субъективные образования, внешние по отношению к вещам, к объективной реальности. Между тем в действительности вещи причастны к самому возникновению ощущений; ощущения, возникая в результате воздействия вещей на органы чувств, на мозг, связаны с вещами в своем генезисе.
Еще Беркли в свое время именно на критике репрезентативного реализма с его неспособностью обосновать познание внешнего мира попытался утвердить взгляд, что сами чувственные данные являются единственными объектами познания, и подставить, таким образом, чувственные данные на место вещей. Сейчас этим же путем идет неореализм. Действительно, если принять исходные посылки репрезентативного реализма – признание образов, идей чисто субъективными состояниями сознания (хотя бы и вызванными в нашем сознании внешним воздействием), то все попытки выйти из сферы субъективного мира, мира идей, сознания в мир реальных, физических, материальных вещей окажутся тщетными. Ошибка репрезентационализма, однако, не исправляется, а усугубляется, если сами эти чувственные данные подставить – как это делают Беркли и современный неореализм – на место вещей в качестве единственных непосредственных объектов познания.
Дуалистическое обособление образов, идей, явлений сознания от материальных вещей ведет к параллелизму. Соответствие идей вещам может быть только соотнесенностью – неизвестно как и кем устанавливаемой – разнородных членов двух параллельных рядов. При таком параллелизме явлений сознания и явлений материального мира образы и идеи могут быть в лучшем случае только знаками материальных реальностей, находящимися лишь в формальном соответствии с ними, совпадающими с этими реальностями по внешним соотношениям, но никак не раскрывающими сущности вещей. Подлинное познание вещей становится невозможным, гносеологическая проблема – неразрешимой.
Такое понимание образа неизбежно приводит к роковым последствиям. Приняв его, уже нельзя выпутаться из противоречий, из фиктивных и потому неразрешимых проблем. Учение о восприятии увязает в необходимости разрешить загадку: как внутренний образ сознания выносится вовне и из мира сознания проникает во внешний материальный мир вещей. Поскольку образ, согласно исходной предпосылке, мыслится как особый идеальный предмет, по внутренней своей природе безотносительный к предметам материального мира, возможность правильного решения вопроса о связи образа с предметом заранее исключена.
На самом деле, существует не образ как идеальный предмет, обособленный от предмета материального или подставленный на его место, а образ предмета. Но образ предмета не есть его знак. Образ вообще, безотносительно к предмету, отображением которого он является, не существует. Мы воспринимаем не образы, а предметы, материальные вещи – в образах. Нельзя оторвать образ от предмета, не разрушив самого образа. Первоначальный путь ведет не от сознания к вещи, а от вещи к сознанию. Поэтому вопрос о том, как восприятие переходит от образов к вещам, это ложно поставленный вопрос. Пытаться ответить на него в такой постановке – значит идти в ловушку и попасть вместе с идеализмом в тупик[74]. Для дуалиста, разрывающего внутреннюю связь образа и вещи, остаются лишь две возможности.
1. Образ противопоставляется вещи, замыкаясь во внутреннем мире сознания (дуализм образа как явления сознания и вещи в себе, духовного и материального мира или внешнего и внутреннего опыта; в гносеологии – репрезентативный реализм, в психологии – интроспекционизм).
2. Образ подставляется на место материальной вещи. Таков в философии путь Бергсона[75], махистов, неореалистов, позитивистов-феноменалистов, прагматистов, различных разновидностей эпистемологического монизма и т. д.
Теория отражения, строящаяся на основе материалистического монизма, преодолевает как все формы и последствия дуализма образа и вещи, так и все разновидности эпистемологического монизма откровенных идеалистов, неореалистов, позитивистов, прагматистов и т. д., который заключается в том, что образы, чувственные данные, идеи отожествляются с вещами, причем первые подставляются на место вторых. Свою идеалистическую установку эпистемологические монисты ошибочно выдают за преодоление субъективизма, потому что идеи, образы переводятся из статуса субъективных состояний в статус реальных вещей, отсюда «реализм» этих идеалистов.
Материалистический монизм определяет коренное, принципиальное отличие теории отражения диалектического материализма от так называемой picture – theorie или Bildtheorie (теория образа) репрезентативного реализма, которая строилась на дуалистической основе.
Конкретным выражением материалистического монизма в вопросе о гносеологическом отношении образа и вещи является положение: образ вещи – это идеальная, т. е. отраженная в субъекте, в его мозгу, форма отраженного существования вещи. Содержание этой формулы таково: это значит, что образ вещи – не сама вещь и вместе с тем не знак вещи, а ее отражение.
Принципиальное отличие теории отражения диалектического материализма от традиционной теории образа (Bildtheorie) находит выражение и в коренном отличии диалектико-материалистического учения об истине как адекватности мышления бытию от представления репрезентативного реализма о соответствии мышления бытию. Согласно репрезентативному реализму, всякое суждение (А есть В) утверждает нечто в отношении моих мыслей; это утверждение оказывается истинным, если обнаруживается, что так же, как в моих мыслях, дело обстоит в действительности. (Неизвестно только, как это может обнаружиться, поскольку согласно исходной позиции бытие выступает для меня лишь в мыслях, в явлениях сознания.) Здесь адекватность мысли бытию, характеризующая истину, трактуется как внешнее соответствие членов одного ряда членам другого – в духе дуалистического параллелизма. На самом деле суждение есть утверждение не о мыслях, а об объекте этих мыслей, о бытии. Истинность суждений – в адекватности утверждения о бытии, объекте наших мыслей, самому бытию, а не в адекватности бытию того, что мы утверждаем о наших мыслях. Эта последняя постановка вопроса, по существу, исключает истину в подлинном ее значении. Истина не есть нечто внешнее по отношению к познанию, поскольку познание не есть нечто внешнее по отношению к бытию. Само познание есть выявление бытия субъектом, который существует не потому, что он мыслит, познает, а наоборот, мыслит, познает потому, что он существует. Сказать о мыслях, что они истинны, и сказать, что они – познание своего объекта, это одно и то же. Познание не является внешним по отношению к бытию, истина не является внешней по отношению к познанию, нормальный статус мыслей – быть познанием, т. е. формой отраженного существования их объекта.
Истина объективна в силу адекватности своему объекту, не зависимому от субъекта – человека и человечества. Вместе с тем как истина она не существует вне и помимо познавательной деятельности людей. Объективная истина – не есть сама объективная реальность, а объективное познание этой реальности субъектом. Таким образом, в понятии объективной истины получает конденсированное выражение единство познавательной деятельности субъекта и объекта познания.
Если в исходной посылке признать чистую субъективность психических явлений, то никакими последующими аргументами этой ошибки не исправить, не восстановить связи психического с объективной реальностью и не объяснить возможности ее познания. Необходимо исключить такое субъективистическое понимание психических явлений в исходных позициях. Психические явления возникают в процессе взаимодействия субъекта с объективным миром, начинающегося с воздействия вещи на человека. В вещах – источник происхождения всех представлений о них. Связь психических явлений с объективной реальностью заложена в самом их возникновении, она – основа их существования. По самому смыслу и существу сознание – всегда есть осознание чего-то, что находится вне его. Сознание – это осознание вне его находящегося объекта, который в процессе осознания трансформируется и выступает в форме, в виде ощущения, мысли. Этим, конечно, не отрицается различие сознания и его объекта – бытия, но вместе с тем подчеркивается единство сознания, ощущения, мышления и т. д. с их объектом и то, что основой этого единства служит объект. В таком понимании психических явлений получает свое исходное выражение материалистический монизм в теории познания.
В гносеологическом отношении психических явлений к их объекту выступает противоположность субъективного и объективного, существенная в гносеологическом плане. Однако для того, чтобы подчеркивание этой противоположности не привело к дуализму, необходимо раскрыть и то единство, в рамках которого она раскрывается. Поэтому важно подчеркнуть не только противоположность, но и исходное единство ощущений, мыслей, сознания и объективной реальности, отражением, осознанием которой они являются.
Идеалистическое мировоззрение исходит из замкнутого в себе внутреннего «мира» субъективных психических явлений. Находящаяся в плену у этого мировоззрения философская мысль безуспешно бьется над тем, как прорваться и можно ли прорваться из этой замкнутой субъективности к объективному миру. Материалистический монизм диалектического материализма сразу же исходит из внешнего объективного мира. Отправляясь от него, теория отражения идет к психическим явлениям. Таков коперниковский переворот, осуществляемый теорией отражения.
Итак, первая коренная отличительная черта теории отражения диалектического материализма заключается в том, что она снимает обособление и дуалистическое противопоставление образа предмету. Гносеологическое содержание образа (ощущения, восприятия и т. д.) неотрывно от предмета.
Подобно тому как образ не может быть обособлен от предмета, образ неотделим также от процесса отражения, от познавательной деятельности субъекта.
Отрыв образа от процесса отражения означает порочную субстанциализацию образа, ведет к уничтожению самого предмета психологического исследования и дает простор для всяческих превратных представлений как об одном, так и о другом[76]. Весь процесс отражения, таким образом, мистифицируется: на одной стороне оказывается материальный физиологический процесс, на другой – неизвестно как выступающий из него идеальный образ. При этом образ как идеальный неизбежно противопоставляется материальному процессу и тем самым обособляется от него. (Это обособление и осуществлял Рассел, когда он стоял на позициях объективного идеализма.) Не приходится специально доказывать, что признание обособленного существования чего-то чисто идеального – это квинтэссенция идеализма.
В действительности мы нигде не встречаем образа как обособленно существующего идеального. Он не существует помимо отражательной деятельности субъекта, его мозга. При этом деятельность, в процессе которой выступает чувственный образ предмета, – это не единый акт сотворения образа, отделяющегося от чужеродных ему материальных физиологических процессов, а координированный ряд чувственных деятельностей – чувственного анализа и дифференцировки различных свойств предмета и чувственного синтеза, связывающего отдельные чувственные качества в цельный образ предмета. Образ связан с отражательной деятельностью не только по происхождению, но и по существу.
Таким образом, неразрывно связывая образ с отражательной деятельностью субъекта, теория отражения борется против всякой субстанциализации образа как идеального, против всякого его гипостазирования.
С этим связана вторая, не менее существенная черта теории отражения диалектического материализма, отличающая ее от Bildtheorieметафизического материализма. «Основная беда метафизического материализма есть, – писал Ленин, – неумение применить диалектики к Bildertheorie, к процессу и развитию познания».[77]
Для представителей домарксовского материализма отражение представляло собой пассивный отпечаток вещи в результате ее механического воздействия на то, в чем она отражается. Дидро прямо сравнивал мозг с воском, на котором вещи оставляют свой отпечаток. Для домарксовского материализма отражение – это пассивная рецепция внешнего воздействия субъектом, его мозгом: для диалектического материализма – это результат взаимодействия субъекта с объективным миром, воздействия внешнего мира и им обусловленного ответного действия субъекта, его мозга. Отражение – не статический образ, возникающий в результате пассивной рецепции механического воздействия вещи; само отражение объективной реальности есть процесс, деятельность субъекта, в ходе которой образ предмета становится все более адекватным своему объекту.
Только перейдя от статического образа, идеи к процессу, к деятельности познания, к конкретной диалектике субъекта и объективного мира в их взаимодействии, можно адекватно разрешить проблему познания, проблему идеального и материального – основной вопрос философии.
То, что психическая деятельность есть отражение, означает вместе с тем, что отражение есть деятельность, процесс. С этим положением связана глубокая перестройка самого понятия отражения, которое домарксовский материализм считал отношением между вещью и ее идеальным отпечатком. В теории отражения домарксовского материализма в качестве основного выступает непосредственное соотношение вещи и образа. Для диалектико-материалистической теории отражения исходным является взаимодействие человека как субъекта с миром; соотношение этих двух реальностей выступает здесь как основное, исходное. Образ, идея существует лишь в познавательной деятельности субъекта, взаимодействующего с объективным миром. Взятое в своей конкретности отношение психического к миру выступает в единстве познавательного процесса как отношение субъективного к объективному. Отношение идеи, или образа, как идеального к предмету как материальной вещи есть лишь абстрактно выделенная сторона, момент, аспект этого исходного отношения. Выделение этого специального аспекта – это только абстракция, правомерная, нужная абстракция, но все же абстракция, вскрывающая лишь момент, аспект, сторону реального отношения психической деятельности к миру, отношения, взятого в его конкретности. Само это отношение – процесс, деятельность, взаимодействие. Включенный в этот процесс, в котором он только и существует, образ выходит из якобы статического отношения к предмету. Это отношение выступает в своем истинном виде как процесс познавательной деятельности субъекта, в которой одно определение, один образ предмета снимается другим, более адекватным, более глубоким. В динамике этого процесса диалектически осуществляется непрерывное приближение образа к предмету, все более полное раскрытие предмета в образе, все же никогда не способное исчерпать его бесконечного богатства (см. также главу III, § 2 и главу IV § 1 (б) настоящей работы).
Теория отражения диалектического материализма представляет собой, собственно, распространение на процесс познания принципа детерминизма в его диалектико-материалистическом понимании, согласно которому, как отмечалось выше, внешние причины действуют через внутренние условия. Всякий процесс детерминируется внешними объективными условиями, преломляющимися через внутренние закономерности данного процесса. Это относится и к процессу познания. Можно определить теорию отражения диалектического материализма посредством распространения на процесс познания выше сформулированного принципа детерминизма.
Мышление определяется своим объектом, но объект не непосредственно определяет мышление, а опосредствованно через внутренние законы мыслительной деятельности – законы анализа, синтеза, абстракции и обобщения, – преобразующей чувственные данные, не выявляющие в чистом виде существенные свойства объекта, и приводящей к его мысленному восстановлению.
2. О психическом как идеальном
В гносеологическом отношении к объективной реальности психические явления выступают как ее образ. Именно с этим отношением образа к предмету, идеи к вещи связана характеристика психических явлений как идеальных; именно в гносеологическом плане психическое выступает как идеальное. Это, разумеется, не значит, что психические явления перестают быть идеальными, когда они рассматриваются в другой связи, например как функция мозга. Характеристика психических явлений – как и любых других – не зависит от точки зрения, с которой они рассматриваются. Психические явления объективно как таковые всегда стоят в гносеологическом отношении к объективной реальности и поэтому они всегда сохраняют эту характеристику идеального. Но иррадиированное распространение характеристики психического как идеального за пределы той системы связей, в которой оно действительно выступает в этом качестве, на психическое в целом, во всех его связях и опосредствованиях, ничего кроме теоретической путаницы породить не может.
Характеристика психического как идеального относится, собственно, к продукту или результату психической деятельности – к образу или идее в их отношениях к предмету или вещи. Превращение отношения идея – вещь в основное гносеологическое отношение (каковым в действительности является взаимодействие человека как субъекта с миром) служит источником универсализации характеристики психического как идеального (см. стр. 72). Возникновение проблемы идеального в платонизме недаром было связано с противопоставлением идей и чувственно данных вещей. Идеальность по преимуществу характеризует идею или образ, по мере того как они, объективируясь в слове, включаясь в систему общественно выработанного знания, являющегося для индивида некоей данной ему «объективной реальностью», приобретают, таким образом, относительную самостоятельность, как бы вычленяясь из психической деятельности индивида. На психическую деятельность идеальность распространяется опосредствованно, вторично, поскольку ее продукт, ее результат – это идея, образ. Психическая деятельность идеальна преимущественно в своем результативном выражении. Противопоставляться материальному психическая деятельность может лишь в качестве духовной, поскольку она оказывается насыщенной идейным содержанием, приобретенным в процессе общественно организованного познания.
В результате выделения анализом отношения образа или идеи к предмету или вещи выступает противопоставление идеального материальному и возникает опасность обособления идеального от материального, внешнего дуалистического противопоставления первого второму. Вековая дискуссия по этому вопросу открывается еще борьбой Аристотеля против «хорисмоса», против обособления идей от вещей у Платона.
Признание существования идеального, его специфичности и относительной самостоятельности по отношению к материальному миру чувственно данных вещей и вместе с тем преодоление его обособления – имеет два взаимосвязанных аспекта. Один из них связан с отношением образа, идеи к предмету, к вещи, другой – с их отношением к субъекту, к его познавательной деятельности.
Путь к решению этой проблемы в первом ее аспекте открывает теория отражения, реализующая в теории познания материалистический монизм. Положение, согласно которому гносеологическое содержание ощущения, восприятия и т. д. неотрывно от предмета (а то, что они образ вещи, именно это и означает), есть преодоление обособления образа, идеи от предмета; этим и определяется способ, которым теория отражения диалектического материализма завершает начатую еще Аристотелем борьбу против обособления идей.
Образ, идея (понятие, мысль), не обособимые в своем гносеологическом содержании от предмета, вещи, от объективной реальности, существующей независимо от них, вместе с тем не совпадают непосредственно со своим предметом, во-первых, потому что они никогда не исчерпывают всего бесконечного богатства, всей полноты содержания предмета, и, во-вторых, потому что исходное, непосредственно, чувственно данное содержание его преобразуется в процессе познания – в результате анализа и синтеза, абстракции и обобщения, посредством которых мышление идет ко все более всестороннему и глубокому раскрытию бытия своего предмета. Это несовпадение идеи с чувственно данной вещью служит отправным пунктом и мнимым основанием для обособления идеи от вещи.
В неразрывной связи с вопросом об отношении образа к предмету, идеи к вещи стоит вопрос об отношении образа, идеи к субъекту, к его познавательной деятельности. Необходимо преодолеть обособление образа, идеи и в этом отношении: идеи (понятия) не возникают помимо познавательной деятельности субъекта, образ не существует вне отражения мира, объективной реальности субъектом.
При этом вопрос об отношении образа, идеи к объекту и его отношении к субъекту – это единый вопрос о месте и роли образа, идеи во взаимодействии субъекта с объективным миром.
Относительное обособление идей от вещей, содержания знания – от чувственно данного бытия связано с тем, что идеи, знания формируются в результате познавательной деятельности субъекта, путем анализа и синтеза, абстракции и обобщения, преобразующих исходные эмпирические данные, в которых непосредственно выступают вещи и явления действительности: с другой стороны, независимость идеального содержания знания от субъекта, его объективность обусловлена его зависимостью от бытия, отражением которого оно является. Правильное понимание отношения образов, идей, мыслей, идеального содержания знания к чувственно данным вещам и явлениям, к объекту познания, предполагает правильное понимание их отношения к субъекту, к его познавательной деятельности, и, наоборот, правильное понимание отношения содержания знания к познавательной деятельности субъекта невозможно без правильного понимания его отношения к объекту познания; не поняв правильно одно, нельзя правильно понять и другое.
Отрицание идеалистического обособления и дуалистического противопоставления идеального материальному миру как объективной реальности и взаимодействующему с ней субъекту не исключает относительной самостоятельности идейного содержания научной мысли, познания, знания по отношению как к чувственно данным материальным вещам, так и к субъекту, не исключает объективности идеального содержания знания.
Объективируясь в слове, продукты познавательной деятельности человека (чувственные образы, мысли, идеи) сами становятся объектами дальнейшей мыслительной работы. Взаимосвязь, взаимозависимость идей, понятий делает их относительно независимыми от мыслительной деятельности субъекта (и от эмпирически данного содержания отдельного объекта). Включаясь в эти связи, содержание познавательной деятельности субъекта выступает в преобразованном виде. Мыслимый в потенциально бесконечном богатстве своего, преобразованного при этом содержания, каждый член этой системы выступает уже не как мысль индивида, а как ее идеальный объект. Так, например, любое число, возникая в результате работы мысли, вскрывающей количественные отношения между множествами предметов, включается в систему, в бесконечный ряд чисел, с которым любое единичное число связано определенными отношениями. В любой из этих бесчисленных связей с бесконечным количеством других чисел каждое число выступает в новом качестве (скажем, 4 как 3+1,2 + 2, как 2x2, 22, как 5-1,6-2, как 3√¯64 и т. д.). В этом своем многообразии каждое число выступает как неисчерпаемый мыслью индивида идеальный ее объект.
Система, в которую, преобразуясь при этом, входят мысли индивида, продукт его познавательной деятельности, – это система научного знания, формирующаяся в ходе общественно-исторического развития. Она выступает для мышления индивида как «объективная реальность», которую он преднаходит как существующее независимо от него общественное достояние и должен своей познавательной деятельностью усвоить. В процессе обучения, неотрывного общественно организованного познания человека, сложившаяся в ходе исторического развития система научного знания выступает перед индивидом как объект усвоения.
Через продукты психической деятельности как деятельности познавательной совершается переход из сферы психического как предмета психологического изучения в сферу идеального содержания знания, математического, физического и т. п. (именно оно и является идеальным в собственном смысле слова), отражающего определенные стороны бытия, существующего вне и независимо от познавательной деятельности. Это и значит, что психическая деятельность есть отражение объективной реальности или, иначе, что в результативном выражении, через свои продукты, она переходит в нечто качественно иное, специфическое – математическое, физическое и т. д. знание тех или иных сторон или свойств бытия. Игнорирование этого фундаментального положения, сведение объективного идеального содержания знания к мыслям индивида, взятым лишь в их зависимости от последовательных стадий мыслительного (психического) процесса, который к ним привел, вне взаимозависимости объективного содержания мыслей, отражающих закономерность объективной реальности, – это суть так называемого психологизма, составляющего ядро субъективного идеализма.
В силу своей зависимости от бытия и взаимозависимости различных частей системы знания содержание его приобретает в известном отношении независимость от субъекта. В этом гносеологические корни платонизма – классической формы, в которой исторически выступил так называемый объективный идеализм; гносеологические корни всякого объективного идеализма, который обособляет идеи, идеальное содержание знания от чувственно данных вещей материального мира и вместе с тем противопоставляет их познающему субъекту его мыслительной деятельности. (Поскольку идейное содержание знания обособляется объективным идеализмом от познавательной, психической деятельности субъекта, объективный идеализм выступает в виде так называемого антипсихологизма – подобно тому как так называемый психологизм образует ядро субъективного идеализма.)
Позиция объективного идеализма, как и идеализма субъективного (а, в конечном счете, также антипсихологизма и психологизма), связана с довлеющей над этими направлениями философской мысли ложной альтернативой, согласно которой содержание знания либо объективно – тогда оно существует помимо познавательной деятельности субъекта, либо оно продукт познавательной деятельности субъекта – тогда оно только субъективно. Между тем в действительности никакие идеи, понятия, знания не возникают помимо познавательной деятельности субъекта, что не исключает, однако, их объективности. Объективность знания не предполагает того, что оно возникает помимо познавательной деятельности человека; все идеальное содержание знания – это и отражение бытия и результат познавательной деятельности субъекта. Всякое научное понятие – это и конструкция мысли, и отражение бытия.
Для платоновского объективного идеализма идеи, понятия, содержание научного знания представляются непосредственно интуитивно данными[78]. Таким образом, снимается мыслительная деятельность, в результате которой и возникают понятия, идеи. В соответствии с этой исходной позицией сознание индивида рассматривается как простая проекция объективного состава знания. Все, что заключено в объективном составе знания, непосредственно переносится в индивидуальное сознание, предполагается непосредственно данным ему. Таким образом, по существу, снимается мыслительная деятельность индивида, посредством которой он, анализируя наличную систему знаний, сложившуюся в процессе общественно-исторического развития, переводит ее в план своего индивидуального сознания, усваивает ее и применяет к решению встающих перед ним задач. Мыслительная деятельность индивида, процесс мышления вовсе перечеркивается: мышление как предмет психологического исследования вовсе ликвидируется объективным идеализмом. Реализуя эту установку, представители объективного идеализма платоновского типа стремились уничтожить какие бы то ни было мыслительные операции, сведя их к совокупности отношений между якобы извечно данными статическими терминами, членами этих отношений[79] (Рассел, Кутюра).
В отличие от платоновского идеализма в идеализме Гегеля движение мысли выступает как деятельность и опосредствование, однако сама идея превращается в субъекта, подставляется на его место. Таким образом, движение мысли сводится к движению продуктов мышления, подставляемого на место познавательной деятельности субъекта. Историческое развитие знаний изображается как деятельность субъекта.
Не подлежит сомнению, что всякая обоснованная мыслительная операция основывается на определенных логически формулируемых отношениях и их свойствах. Так, отношение импликации между двумя положениями (р >g; из р вытекает g) выступает в качестве логической операции, позволяющей из двух совместно данных гипотетических положений вывести третье в силу свойства транзитивности (p>q, g>r, p>r), которым характеризуется отношение «импликации». Но не менее несомненно, что сами эти логические отношения открываются в итоге мыслительной деятельности, в результате мыслительных операций.
Основной порок объективного идеализма платоновского образца заключается в том, что он изображает раз и навсегда данным, помимо познавательной деятельности субъекта, то, что на самом деле является ее результатом; он фиктивно выдает никогда не законченный результат никогда не завершенной познавательной деятельности за нечто изначально данное ей. Основной вывод, который следует из понимания этого порока, состоит в том, что знание, его идейное содержание – как бы ни было оно объективно – никогда не возникает помимо познавательной деятельности субъекта и не существует безотносительно к ней.
Для того чтобы это положение имело однозначный смысл и, противопоставляясь объективному идеализму, не открыло бы путь идеализму субъективному, психологизму, не привело бы к релятивистической субъективизации человеческого знания, необходимо уточнить соотношение логического и психологического в характеристике познавательной деятельности.
Представители объективного идеализма, стремящиеся свести операции к отношениям между данными терминами (Рассел раннего периода, Кутюра и др.), изгоняют всякую деятельность из сферы объективного познания (тем самым они изымают и все объективное, логическое: в понимании познавательной деятельности они – психологисты). В познавательной деятельности они видят лишь ее субъективно-психологический аспект. Их логицизм является оборотной стороной психологизма. Психологизм и антипсихологизм – две стороны одной и той же позиции, два проявления одной и той же исходной принципиальной ошибки. Для того чтобы по существу преодолеть как антипсихологизм объективного идеализма, так и психологизм идеализма субъективного, нужно преодолеть их общую основу. Нужно правильно понять соотношение психологического и логического в познавательной, в мыслительной деятельности.
И логика и психология изучают мышление в процессе его развития. Но логика изучает его в процессе исторического развития объективированных продуктов знания; психология же имеет дело только с мышлением индивида. Всякая познавательная (мыслительная) деятельность индивида есть психическая деятельность, которая как таковая может быть предметом психологического исследования. Предметом психологического исследования является мышление индивида в причинной зависимости процесса мышления от условий, в которых он совершается. Психические законы – это законы мышления как процесса, как мыслительной деятельности индивида; они определяют ход его мышления в закономерной (причинной) зависимости от условий, в которых совершается мыслительный процесс. Логика же формулирует те соотношения мыслей (продуктов мыслительной деятельности), которые имеют место, когда мышление адекватно своему объекту – бытию, объективной реальности[80]. Значит, одна и та же познавательная деятельность индивида является предметом и психологического и логического исследований. При этом процесс и его результат – образ – в познавательной деятельности индивида неразрывно взаимосвязаны. Поэтому нельзя отнести психологические исследования к процессу, взятому безотносительно к его «продукту» или результату, так же как нельзя, анализируя соотношения мыслей в познавательном содержании, вовсе оторвать их от процесса мышления, в результате которого они возникают.
Основным предметом психологического исследования является раскрытие причинных закономерностей того протекания процесса мышления, который приводит к познавательным результатам, удовлетворяющим соотношениям, выражаемым положениями логики.
Ключ к подлинному решению вопроса о взаимоотношениях психологии и логики, преодолевающему как психологизм, так и антипсихологизм, заключается в том, что мысль – это одновременно и продукт мышления, результативное выражение мыслительного процесса, и форма отраженного существования ее объекта. Эти два положения сочетаются в единое целое, потому что сам процесс мышления детерминируется объектом, который в нем раскрывается в форме мысли. Мышление опосредствует зависимость мысли от объекта и само детерминируется им. В силу этого в процессе познания «логика» бытия как объекта мысли переходит в строение мышления. Мышление складывается у человека в процессе индивидуального развития по мере того, как этот переход совершается.
Очевидно, что, если бы мышление никак не отвечало логическому строю объекта мысли, не было бы логики и в мыслях. В фактическом ходе формирования мышления в процессе индивидуального развития логический строй объекта мысли определяет строение мышления и через его посредство логику мыслей.
Ход исторического развития системы научного знания приводит к выявлению все новых логических форм, отвечающих природе объекта. Так, логика Аристотеля выразила закономерности классифицирующего естествознания. Новейшие исследования по математической логике выявили новые логические операции, выходящие за пределы аристотелевских силлогистических умозаключений, и открыли возможность разрешать логические задачи, недоступные для традиционной логики, сложившейся на основе достижений предшествующего этапа развития научного познания.
В ходе исторического развития научного познания, прежде чем человечество пришло к осознанию законов логики и сформулировало их как таковые (впервые у Аристотеля и затем далее вплоть до Буля и его продолжателей), отраженная в них объективная логика бытия как объекта мысли практически осваивалась человечеством в ходе всего процесса познания мира.
Мышление людей во все большей мере стало фактически совершаться в соответствии с законами логики прежде, чем люди осознали самые эти законы и смогли перейти к мышлению на основе сознательного их применения. И после того как законы логики были осознаны, открыты, люди обычно мыслят, просто следуя логике предмета мысли, а не проделывая как бы упражнения на применение той или иной логической формулы. Этот объективный логический строй, отложившийся в системе научного знания, а не правила логики, первично определяет формирование мышления человека. Правила логики, с которыми потом знакомится человек, служат для того, чтобы контролировать мысль и выправить ее в случае отклонения от правильного пути.
Можно пояснить ход формирования логического строя мысли аналогией с развитием речи. В ходе своего индивидуального развития человек овладевает грамматическим строем родного языка сперва не посредством изучения и применения правил грамматики, а практически, в силу того, что грамматический строй самого языка (а не отражающие его законы или правила грамматики) в процессе общения детерминирует складывающееся грамматическое строение речи; приобретаемое затем знание грамматики лишь помогает осознавать, контролировать грамматическую структуру речи. Подобно этому строение мышления в ходе умственного развития складывается у человека, у ребенка в соответствии с законами логики, по мере того как он овладевает системой научных знаний с отложившимся в них логическим строем мыслей, отражающим объективную логику предмета.
По мере того как подрастающий человек в процессе обучения овладевает системой научных знаний, он практически осваивает заключенный в них логический строй мыслей. У него складывается строй мышления, детерминированный объектом мыслительной деятельности и все более точно отвечающий все более сложной логической системе. Поэтому посредством логической характеристики строя мыслей, доступного ребенку, можно охарактеризовать строение мыслительной деятельности, формирующейся у него на данной ступени развития.[81]
Таким образом, «классическая» логика и «классическая» философская психология были не совсем неправы, утверждая, что законы логики в какой-то мере выражают и фактическую структуру мышления. Но выражая структуру мышления, поскольку мышление в той или иной мере отвечает им, законы логики не определяют, однако, причинно процесса мышления, как полагали «логицисты» в психологии, – так же как психологические законы, отражающие объективную закономерность процесса мышления, не обосновывают законов логики, как думают «психологисты» в логике.
Ошибка психологизма заключается не в том, что он рассматривал познавательную деятельность индивида как психический процесс, а в том, что он пытался свести логические соотношения между содержанием мыслей, являющиеся условиями их адекватности бытию, к соотношению различных этапов мыслительного процесса и в их зависимости от условий его протекания. Несостоятельность психологизма состоит, следовательно, в том, что познавательная деятельность выступает для него только в том аспекте, который характерен для психологического исследования (а не в том, что она вообще выступает и в этом аспекте), в том, что он сводит логические отношения между мыслями к психологическим закономерностям, выражающим взаимоотношения между последовательными этапами процесса мышления, т. е. – в конечном счете – в том, что он смешивает две разные системы отношений, в которые объективно входит познание мира индивидом и в которых оно должно быть изучено.
С другой стороны, фиксируя логические соотношения, существующие между мыслями, адекватными бытию, не приходится игнорировать того, что речь при этом идет о логической характеристике познавательной деятельности в ее результативном выражении. Ошибка логицизма в психологии, параллельная ошибке психологизма в логике, заключается в том, что логические закономерности, выражающие соотношения между мыслями, подставляются на место закономерностей, выражающих соотношения между последовательными этапами процесса мышления. Отвергнута должна быть именно эта подстановка, это смешение разных систем связей, отношений, в которых выступает познавательная деятельность индивида, а не возможность (и необходимость) дать и психологическую и логическую характеристики одной и той же познавательной деятельности человека. То, что обычно обозначают как логический процесс – анализа, синтеза, индукции и т. д., – это на самом деле не особая, логическая деятельность, а познавательная деятельность, взятая в ее логическом выражении. Это частное выражение общего положения о единстве логики и теории познания.
Особых логических процессов, логических процессов в «чистом» виде (обособленных от познавательных процессов, допускающих не только логическую, но и психологическую характеристику) у индивида не существует. (В этом заключается объективная основа для отрицания операций, процессов, деятельности в сфере «чистой» логики Расселом, Кутюра и др.) Логическая операция – анализа, синтеза, вывода и т. п. – это познавательный акт, определенный через логические соотношения отправного пункта познавательного процесса и его результата. В плане психологического исследования исходным и в этом смысле основным является не операция, а процесс. Операция – это психический процесс, уже сложившийся в определенную логическую структуру, а психический процесс, если это процесс мышления, как правило, есть операция в стадии становления.
В логическом исследовании познавательный акт выступает в качестве операции, в психологическом – в качестве процесса; за каждой операцией психологическое исследование должно вскрывать процесс ее формирования и применения. Превращение в психологическом исследовании операций в исходные единицы грозит стиранием всякой грани между психологическим исследованием и исследованием логическим.[82]
Говоря о процессе познания, нельзя, очевидно, ограничиться только процессом индивидуального познания, познания мира индивидом, нужно иметь в виду и процесс исторического развития знания; самый процесс познания мира индивидом опосредствован развитием познания мира человечеством, историческим развитием научного знания, как, с другой стороны, процесс исторического развития научного знания опосредствован познавательной деятельностью индивидов. (Изучение этого последнего, т. е. процесса познания, мышления индивида, опосредствованного процессом исторического развития познания, результаты которого индивид осваивает в процессе обучения, составляет предмет психологии; изучение же исторического развития познания – предмет теории познания, гносеологии, эпистемологии – теории научного познания.) Процесс исторического развития познания есть, по существу, процесс развития знания, он по преимуществу имеет дело с соотношением объективированных результатов познания, исторически проверенных и консолидировавшихся в систему науки. В применении к ним закономерно выступает логическая, а не психологическая характеристика познавательных процессов. При этом, однако, так же как индивидуальное познание и мышление индивида опосредствовано общественно-историческим развитием знания, исторический процесс развития научного знания опосредствован познавательной деятельностью индивидов, людей, трудами которых осуществляется развитие научного знания.
Таким образом, уясняется соотношение психологического, гносеологического и логического подходов к познавательной деятельности. Этим преодолевается как антипсихологизм объективного идеализма, так и психологизм субъективного идеализма. Сформулированное выше положение, согласно которому знание, его идейное содержание, как бы ни было оно объективно, никогда не возникает помимо познавательной деятельности человека как субъекта познания и не существует безотносительно к ней, приобретает теперь совершенно определенный смысл, исключающий всякую возможность соскальзывания в психологизм, т. е. субъективный идеализм.
За обособлением идей от чувственно данных вещей падает и обособление их от познавательной деятельности субъекта. Идеи включены в познавательное отношение человека к объективной реальности, в познавательную деятельность субъекта, взаимодействующего с миром. Отношение образа, идеи к вещи, в котором психическое и выступает в качестве идеального, является лишь моментом во взаимоотношении человека как субъекта с объективным миром. Характеристика психического как идеального выражает выделяемую научной абстракцией сторону, аспект характеристики психического как субъективного.
3. О психическом как субъективном
Отношение человека как субъекта к объективной реальности – это исходное, основное отношение для постановки гносеологической проблемы. В этой связи психическое выступает как субъективное.
Марксистский диалектический материализм преодолевает ограниченность всего домарксовского материализма, для которого, как указывал Маркс[83], бытие выступало только в форме объекта, вследствие чего субъект целиком отдавался в ведение идеализма. Для марксизма бытие выступает не только в форме объекта и его созерцания, но и в форме субъекта и его деятельности. Единство (диалектика) субъекта и объекта обнаруживается как в практической деятельности человека, так и в познании. В своей практической деятельности человек может осуществить свою цель и соответственно этой цели изменить объект, лишь сообразуя свои действия с собственной природой объекта, на который он воздействует. В познании деятельность субъекта заключается в том, чтобы выявить объект, обнаружить его собственную природу.
Для того чтобы материалистически понять бытие не только в форме объекта, но и в форме субъекта, надо прийти к подлинному научному пониманию субъективности. Психология – плацдарм, на котором конкретно решается эта задача. Речь идет не о том, чтобы отрицать субъективный характер психического, а о том, чтобы неверному, идеалистическому пониманию субъективности психического противопоставить научное понимание субъективности и объективности и таким образом преодолеть субъективизм в понимании психического.
Противоположность субъективного и объективного – это гносеологическая противоположность. В корне неверно переносить это противопоставление субъективного объективному – как это нередко делается – на отношение психического и его материального субстрата, психического и физиологического[84]. Трактовать отношения психического к нервному как отношение субъективного к объективному – значит утверждать. что отражательная деятельность мозга объективна лишь в своем физиологическом выражении; это значит отрицать возможность объективного научного познания психического как якобы лишь субъективно переживаемого. Соотнесение психического и физиологического как субъективного и объективного приводит к выводу, что законен и возможен только один путь исследования отражательной деятельности мозга – путь исключительно физиологического ее анализа. Поиски объективного метода в психологии на такой основе беспредметны. Толкование «слития» психологического с физиологическим как единства субъективного и объективного, по существу, исключает возможность объективного, т. е. научного, психологического познания. Это понимание соотношения психического и физиологического следует отвергнуть как неверное. Распространение противоположности субъективного и объективного на психическое и его материальный физиологический субстрат означает отрицание психологии как науки, как объективного знания. На самом же деле отражательная деятельность мозга в целом – в своей психологической характеристике, так же как и в физиологической, – есть объективная реальность. Только таким образом расчищается путь для психологического познания и создаются первые предпосылки для построения психологической науки.
Неправильная попытка переноса противоположности субъективного и объективного на соотношение психического и физиологического является показательной иллюстрацией исходного положения (см. гл. I) о том, что в каждой специфической системе отношений психическое получает свою, к нему именно относящуюся, понятийную характеристику (как идеального, субъективного и т. п.). Неправомерно фиксировать какую-либо из этих характеристик как универсальную и распространять ее на психическое в целом в любой системе отношений.
Понятие субъективного противостоит понятию объективного. Что прежде всего следует разуметь под объектом и объективным? Термин объективный в настоящее время неоднозначен. Под объективными свойствами бытия, действительности и т. п. разумеют собственные свойства бытия, действительности того или иного явления такими, каковы они есть – в отличие от того, какими они представляются тому или иному субъекту, воспринимающему их. Противоположность объективного субъективному означает здесь разграничение того, что на самом деле есть, от того, каким оно представляется неадекватному ему познанию субъекта.
Когда познание адекватно своему объекту или асимптотически приближается к адекватности, характеристика объективного переносится на само познание. В этом случае противоположность объективного и субъективного есть противоположность адекватного и неадекватного познания.
Но и по отношению к адекватному и в этом смысле объективному познанию сохраняется противоположность познания и объекта. Бесспорно, что все в бытии всегда объективно – в первом смысле – оно есть то, что оно есть, независимо от того, каким оно познается и даже от того, познается ли оно вообще. Однако и того, что бытие «объективно» в этом смысле, т. е. что оно независимо от того, как оно познается и познается ли оно вообще, никак не следует, что можно отожествлять понятия бытия и объекта. Из этого следует как раз обратное.
Для сознания субъекта бытие всегда выступает как противостоящая ему объективная реальность. Там, где есть сознание, есть и это противопоставление; где есть сознание, бытие выступает перед ним в этом качестве. Сознание невозможно без отношения к бытию как объективной реальности, однако бытие, мир может существовать и не становясь объектом для субъекта, для его сознания, может существовать и не выступая в этом качестве.
В отожествлении понятия бытия и объекта[85] в признании бытия только в форме объекта заключался, как выше отмечалось, главный недостаток всего домарксовского материализма. Отожествление понятия бытия и объекта использовал, с другой стороны, идеализм. Субъективный идеализм отрицает независимое от субъекта существование бытия – на том основании, что в качестве объекта оно существует только для субъекта. Это ложный аргумент: объект в этом качестве существует только для субъекта, но бытие существует не только в качестве объекта для субъекта. Чтобы быть объектом для кого-нибудь, надо существовать, но чтобы существовать, не обязательно быть объектом для субъекта. Неверно не то, что в качестве объекта нечто существует только для субъекта; неверно, что бытие существует только в качестве объекта для субъекта. Бытие существует и независимо от субъекта, но в качестве объекта оно соотносительно с субъектом. Вещи, существующие независимо от субъекта, становятся объектами по мере того, как субъект вступает в связь с вещью и она выступает в процессе познания и действия как вещь для нас. Объективной реальностью в смысле объекта для субъекта бытие, материальный мир становится в ходе эволюции, когда в процессе его развития возникают индивиды, способные осознавать, познавать его. Тогда бытие выступает в этой роли, в этом качестве. (Объективная реальность – это существующее и безотносительно к субъекту бытие, вещь в себе, становящаяся вещью для нас.)
Объективной истиной является познание вещи, адекватное самой вещи, познание, содержание которого выражает собственные свойства вещи независимо от произвола, от «точки зрения» познающего. Объективным является познание, раскрывающее собственные свойства вещи, того, что существует независимо от субъекта. Объективность выступает, таким образом, как характеристика познавательной деятельности субъекта. Ясна, таким образом, невозможность внешнего противопоставления субъективного и объективного.
Неправомерность обособления субъективного от объективного отчетливо выступает в различении так называемых первичных и вторичных качеств, согласно которому якобы первичные качества объективны, а вторичные – субъективны. К первичным относились, например, пространственные свойства вещи – вообще свойства, которые могут быть определены на основании соотношений вещей (наложение одного предмета на другой и совмещение их друг с другом). К вторичным свойствам относились такие, как, например, цвет (а также вкус и т. п.), поскольку цветом, вкусом и т. п. вещь не может обладать безотносительно к воспринимающему субъекту с соответствующими рецепторными приборами (органами чувств): первые поэтому объективны, вторые – субъективны.
Такое понимание первичных и вторичных свойств обычно ведут от Локка. На самом деле теория Локка не так упрощенна. Под первичными (или «первоначальными») качествами тел Локк разумеет такие их свойства, без которых ни одно тело не может существовать (к ним Локк относит плотность, протяженность, фигуру и подвижность). Эти качества порождают в нас «идеи», являющиеся их «подобиями». Под вторичными качествами Локк разумеет такие, которые на деле не находятся в самих вещах, но суть силы, производящие в нас различные ощущения своими первичными качествами, т. е. объемом, фигурой, связью и движением частиц, как цвет, звук, вкус и т. д.[86] В то время как «идеи» первичных качеств тел суть их «подобия», «идеи… вторичных качеств вовсе не имеют подобий» [[87]. Таким образом, Локк отрицает, что «идеи» вторичных качеств подобны тому в телах, что служит их причиной, основанием, что их порождает, но он не отрицает того, что «идеи» вторичных качеств имеют свое основание, причину в самих вещах. Таким образом, теория первичных и вторичных качеств Локка менее прямолинейна, чем она выступает в ходячем субъективистическом ее изложении, ограничивающемся конечными выводами из нее без учета хода мысли Локка. Локк говорит, что первичные качества присущи самим телам и неотделимы от них, а вторичные «на деле не находятся в самих вещах» [[88], но он тотчас же поясняет и уточняет эту мысль. В каком-то смысле и вторичные качества, согласно Локку, принадлежат самим вещам, но лишь как «силы», порождающие в ощущении чувственные качества (цвет, звук, запах), а не как самые эти качества или «подобия» их.
Тем не менее в целом Локк толкал на субъективистическую точку зрения, согласно которой вторичные качества не принадлежат самим вещам. В противовес сторонникам локковской точки зрения их противники утверждают, что и цвет, например, есть объективное свойство вещи.
Спор о субъективности или объективности вторичных качеств обычно заводил в тупик из-за ложной антитезы, из которой он исходил. Вопрос стоял так: либо цвет, вкус и т. п. выступают лишь в отношении к субъекту, и тогда они субъективны; либо они – объективные свойства вещей, и тогда они существуют безотносительно к субъекту. На самом деле – цветность как таковая существует лишь соотносительно с субъектом, с индивидом, обладающим соответствующими приборами, и вместе с тем она объективна.
Прежде всего не подлежит сомнению, что окраска предмета выражает объективные свойства поверхности предмета поглощать одни лучи и отражать другие. Форма проявления этого свойства поверхности тела в виде цветности тоже объективна, поскольку в виде цветности она выступает во взаимодействии с глазом, со зрительным прибором индивида, являющимся такой же реальностью, как и световые волны, на него воздействующие, и поверхность тела, которая их отражает. Нет поэтому оснований считать первые объективными, а вторые лишь субъективными[89]. Думать, что свойства, выявляющиеся во взаимодействии вещей друг с другом, – это объективные свойства самых вещей, а свойства, выявляющиеся во взаимодействии вещей с органами чувств, – лишь субъективная характеристика этих последних, значит незаметно – сознательно или бессознательно – подставлять на место органов чувств ощущения, а на место субъекта его сознание. Если не делать этой совершенно неправомерной подстановки, то сама собой отпадет ложная альтернатива, в которую упирается спор о вторичных качествах. В форме цвета свойства вещей выступают лишь во взаимодействии с организмом, обладающим соответствующими приборами (органами чувств), но во взаимодействии с этими приборами[90] выступают свойства самих вещей. Цвета – это не только субъективные модификации нашей чувствительности. Сам окружающий мир выступает перед нами в чудесной красочности, которая чарует взор человека и пробуждает в нем художника.
Это красочное убранство мир приобрел в процессе эволюции, подобно тому как в процессе той же эволюции он оглашается пленяющей нас музыкой своих звучаний. Это красочное убранство мира – как и музыка его звучаний – стало достоянием мира, когда в ходе его развития в его составе в ходе развития неорганического мира и под его воздействием появились организмы с соответствующими чувствительными приборами, во взаимодействии с которыми свойства неорганического мира смогли выступить в виде цветов, запахов, звуков.
В силу всеобщей взаимосвязи всех явлений мира появление новых форм материи, в частности органической материи (организмов), вызывало новые проявления всех других форм бытия, с которыми эти новые формы вступали во взаимодействие.
Анализ тезиса о субъективности так называемых вторичных качеств показывает, как все спутывается, если забыть, что сам субъект есть объективно существующая материальная реальность, а не обособленная субъективность «чистого» сознания или бесплотного духа.
Для правильного понимания истинного соотношения объективного и субъективного надо учесть, что объективно не только то и не все то, что дано субъекту помимо его деятельности. Напротив, то, что нам непосредственно дано, сплошь и рядом может быть в той или иной мере «субъективным», кажущимся, только «видимым». Объективные свойства предмета выявляются познавательной деятельностью субъекта; объективная истина – всегда плод его познавательной работы. Субъект, овладевший знаниями, накопленными человечеством, может быть в большей мере носителем объективности, чем тот или иной единичный факт, взятый в тех случайных связях, в которых он иногда бывает дан восприятию. Объективность истины не в том, что она открылась помимо познавательной деятельности субъекта, а в том, что открытое субъектом, его познавательной деятельностью адекватно объекту.
Противоположность субъективного и объективного имеет жизненное, фундаментальное значение для познания: познание есть в известном смысле непрерывный процесс размежевания субъективного и объективного, преодоления субъективного и выявления объективного, переход от субъективного к объективному. Поэтому так важно правильно понять соотношение субъективного и объективного. Важно прежде всего осознать, что субъективное, всегда являясь преломлением объективного, никак не может быть вовсе обособлено от объективного. Обособление психического как субъективного от объективной реальности – прямой путь к субъективизму, к неверному, субъективистическому пониманию субъективного. Для дуализма нет места не только в соотношении психической деятельности и мозга, но и в области гносеологического соотношения субъективного и объективного. Материалистический монизм не останавливается у порога теории познания. Он распространяется и на гносеологическое соотношение субъекта и объективного мира и определяет истинное понимание субъективности.
В чем же заключается субъективность психического?
Субъективность психического в первом, исходном ее значении связана с принадлежностью всего психического индивиду, человеку как субъекту. Не существует ничьих ощущений, мыслей, чувств[91]. Всякое ощущение, всякая мысль – всегда есть ощущение, мысль определенного человека. Субъективность психического означает, что это деятельность субъекта.
Субъективной в этом общем смысле слова является всякая психическая, всякая познавательная деятельность – в том числе и та, которая раскрывает человеку объективную реальность и выражается в объективной истине. Не существует, значит, никакой несовместимости между субъективностью как общей характеристикой всякой психической, всякой познавательной деятельности как деятельности человеческой и объективностью ее содержания, ее результата. Субъективность в вышеуказанном смысле никак не означает неадекватности объективному. Субъективность в таком ее понимании ни в какой мере не может служить обоснованием или отправной точкой для агностицизма[92]. Субъективность психического как познания бытия выступает еще в другом, более специальном смысле – в смысле неполной его адекватности бытию, объекту познания. Субъективность – в первом значении слова – выражает принадлежность психического субъекту; субъективность – во втором, более специальном значении – связана с более или менее адекватным отношением психического к бытию как объекту.
Субъективность в этом смысле выявляется прежде всего в чувственном познании, в восприятии. Опыт учит, что одна и та же вещь разными людьми в одно и то же время и одним и тем же человеком в разное время, вообще, в разных условиях воспринимается по-разному. С этим связано осознание человеком субъективности его восприятия уже в другом, более специальном смысле. Субъективность восприятия и в этом смысле сама объективна, закономерно зависит от условий восприятия. Поэтому на основании закономерной зависимости изменений образа одной и той же вещиотизменяющихся условий ее восприятия мы можем перейти к опосредствованному определению объективных свойств самой вещи. Так, например, по перспективному изменению изображения предмета при удалении от него мы можем определить подлинную величину предмета. Таков обычный ход научного познания. Субъективное восприятие вещи – это ступенька, и притом необходимая ступенька, на пути объективного познания.
Субъективность превращается в «кажимость», иллюзорность, неистинность только тогда, когда образ предмета берется безотносительно к условиям, объективно его определяющим, и непосредственно относится к вещи, когда не учитывается различие условий восприятия вещи и условий ее существования. Ошибки, неистинность не есть просто отсутствие истины, а ее нарушение, искажение. Наличие ошибки, неистинность – это факт, требующий объяснения. Отрыв содержания познания от условий его возникновения и отнесение этого содержания к другим условиям – таков основной источник всяческих ошибок.
То, что мы видим солнце таким, как мы его видим, само по себе есть объективный факт, закономерно обусловленный объективными размерами солнца как внешней причиной и законами работы зрительного анализатора как внутренними условиями, через посредство которых действуют внешние причины. Образ вещи так же объективно, закономерно зависит от условий ее восприятия, как сама вещь – от условий ее существования. Правильное понимание субъективности заключается в том, чтобы не оправдывать, а исключать всякий субъективизм, всякое изъятие чего бы то ни было в качестве субъективного из всеобщей объективной закономерности всех процессов и явлений в мире.
Основной путь к преодолению субъективизма – не в отрицании, а в правильном понимании субъективного как формы проявления объективного. Неадекватное представление о действительных размерах солнца получается только в том случае, если размеры его образа в моем восприятии отрываются от условий, в которых восприятие совершается, и непосредственно переносятся на само солнце. Вместе с тем действительные размеры солнца определяются, исходя опять-таки из чувственных данных восприятия. Оно приводит к истинным результатам, когда соотносится с условиями, их породившими, и преобразуется в соответствии с изменением этих условий. Иллюзорность, неистинность, неадекватность объективному не тяготеет с необходимостью над всем субъективным. Самое познание бытия, повседневно проверяемое и подтверждаемое практикой, есть непрерывное доказательство совместимости субъективности и объективности, связи субъективного с объективным.
Истинное познание – это познание объективное, адекватное бытию. Однако правильно понятая объективность никак не означает отчужденности от субъекта, от его жизни. Объективная истина, преломляясь не только через мышление, но и через жизнь, через переживания и действия человека, переходит в убеждения субъекта, определяющие его поведение. Только переходя в убеждение человека, объективная истина приобретает действенность; только через субъекта и руководимые ею действия людей объективная истина переходит в практику, в жизнь людей. Истина, воплощаемая в жизнь, ставшая убеждением, мировоззрением людей, и объективна, и субъективна.[93]
Обособление психического, сознания как субъективного порождает ложное субъективистическое понимание психического. Именно оно и составляет ядро интроспективной психологии, опирающейся на дуалистическую гносеологию.
Идеалистическое понимание субъективности психического, лежащее в основе интроспективной психологии, состоит в том, что психическое понимается как особый, замкнутый в себе внутренний мир лишь субъективно переживаемого (из такого же понимания сознания исходит и так называемый репрезентативный реализм в гносеологии). Психическое обособляется от внешнего материального мира, и бытие его сводится к переживанию субъекта: оно якобы существует, лишь поскольку оно сознается, и так, как оно осознается[94]. Сознание отстраняется от внешнего мира и обращается на самое себя. Сознание подменяется самосознанием.
Если проанализировать интроспективную концепцию, то в основе ее, как определяющее положение, мы найдем принцип непосредственности психического. Все материальное, внешнее, физическое опосредствовано через сознание, через психику; психика же есть первичная, непосредственная данность. В своей непосредственности она замыкается во внутренний мир и превращается в сугубо личностное достояние. Каждому субъекту даны только явления его сознания; они даны только ему и принципиально недоступны другому наблюдателю. Возможность объективного познания чужой психики, которое могло бы быть лишь опосредствованным, неизбежно отпадает. Но вместе с тем невозможным становится объективное познание психики и со стороны переживающего ее субъекта. Крайние и, в сущности, единственно последовательные интроспекционисты утверждали, что данные интроспекции абсолютно достоверны[95]. Это значит, что их нельзя опровергнуть; это так же справедливо, как и то, что их нельзя подтвердить. Если психическое непосредственно и не определяется в собственном своем содержании объективными опосредствованиями, то нет вообще объективной инстанции для того, чтобы проверить данные интроспекции. Возможность проверки, отличающей знание от веры, для психологии, таким образом, отпадает.
Нужно различать самонаблюдение как наблюдение, направленное на самого себя, на самопознание, и собственно интроспекцию, т. е. определенную порочную трактовку самонаблюдения. Суть интроспекционизма и интроспективного самонаблюдения и его порок не в том, что в нем познание субъекта направлено на самого себя. Никак не приходится отрицать возможности и необходимости самопознания, самосознания, самоотчета в целях самоконтроля. Направленность на самого себя в интроспекции не исходная, не основная, не определяющая, а производная черта. Смысл интроспекции – в утверждении самоотражения психического в самом себе: психическое – замкнутый мир «чистого» сознания, обособленного от материального мира; это дух, познающий себя через самого себя, непосредственно, минуя всякое материальное опосредствование.
Необходимость идти к познанию психики других людей через их поведение, через материальное опосредствование очевидна. Поэтому интроспекционизм обращается к самонаблюдению, которое как будто позволяет миновать всякое опосредствование через материальное. Здесь представляется иллюзорная возможность осуществлять познание психического, собственных переживаний субъекта, не выходя за пределы психического, оставаясь якобы в обособленном от материального, замкнутом духовном мире чистого сознания. В этом корень зла; против этого должна быть направлена критика, а не против самонаблюдения как такового.
Отрицание интроспекции и интроспекционизма никак не означает отрицания возможности самонаблюдения (в смысле наблюдения над самим собой). Отрицать самонаблюдение у человека означало бы в конечном счете отрицать самосознание, возможность самопознания. Самопознание же возможно и необходимо. Самонаблюдение может давать реальное познание, если оно не превращается в интроспекцию в вышеуказанном специфическом смысле, если оно строится, как и познание других людей, путем психологического анализа данных поведения[96]. В испытании жизни познаем мы самих себя. Нередко какой-нибудь наш поступок или реакция на поведение других людей впервые открывает нам самим глаза на чувство, которое до того мы до конца не осознавали. Самопознание и процесс самосознания такие, как они на самом деле есть, так же мало оправдывают интроспекционизм и отвечают идеалу интроспекции, интроспективного самонаблюдения, как и психологическое познание других людей.
Интроспекция как метод предназначалась специально для того, чтобы добывать «чистое» психологическое содержание, обособленное от материального мира. Основное требование, которое теоретики интроспекции и интроспективной теории сознания предъявляли к самонаблюдению (интроспекции) состояло именно в том, чтобы вычленить психическое содержание из всякой «предметной отнесенности». Очень обнаженно эта порочная тенденция выступила у Титченера. Основная «ошибка», которую, по мнению Титченера, делают «наивные» люди, не вытренированные специально для интроспекции, когда им предлагают дать отчет в том, что они переживают, ощущают, думают, заключается в том, что они при этом упоминают об объекте своих восприятий и представлений, о предмете своих ощущений и переживаний, о предмете своих дум. Эту «ошибку» Титченер назвал ошибкой стимула (stimulus error); она, согласно Титченеру, заключается в указании на объект, служащий «стимулом» переживания, ощущения, мысли и т. п., когда требуется охарактеризовать эти последние. Конечно, предмет мысли и мысль о предмете – не одно и то же. Но интроспекционист, как будто прикрываясь иногда этим положением, утверждает другое: в самой мысли о предмете он хочет оторвать мысль от предмета. Так Титченер и приходит к своему психологическому «экзистенциализму», утверждающему психическое как бытие особого рода, существующее якобы безотносительно к материальному объективному миру.
Таким образом, ясно, что теория интроспекции и теория отражения – это противоположности: одна отрицает то, что утверждает другая. Только теория отражения и ее понимание субъективности психического отвечает действительному положению дел: мысль неотделима от своего предмета, ощущение – от ощущаемого объекта, образ, восприятие от вещи, отображением которой он является. Поэтому субъективность психического – не абсолютная, не метафизическая; субъективное по форме, оно объективно по своему предметному содержанию, по своему источнику; это – во-первых. С этим связано второе: в субъективном образе объективного мира субъект познает прежде всего объективный мир, а не самого себя, не субъективную обусловленность своего образа. Эту последнюю он осознает как раз меньше и позже всего. Акт самонаблюдения, обращенный на самого себя, на субъективно переживаемое, может отсутствовать, а сложившийся у субъекта образ объективного мира будет делать свое дело, выполнять свою объективную роль – соответственно регулировать поведение, действия человека. В этой объективной роли, выполняемой образом в жизни и деятельности человека, в службе, которую образ несет, заключается его бытие, которое отнюдь не сводится к тому, что образ субъективно переживается. Он может существовать и действовать, не становясь предметом самонаблюдения. Когда он становится предметом самонаблюдения, субъективно переживаемым, бытие его этим не исчерпывается. Поэтому психологическое состояние субъекта может выступать в его самонаблюдении не адекватно. То, что люди сами о себе думают и что они на самом деле есть, далеко не всегда совпадает. Мало того, самое осознание своих собственных переживаний в акте самонаблюдения – тоже не только субъективное переживание, а объективный факт, имеющий объективные последствия. Человек, осознав свои переживания, служащие мотивами его поведения, действует иначе, чем человек, их не осознавший. В этом и заключается объективное бытие актов самосознания, самонаблюдения. И в самом самонаблюдении бытие психического не сводится к его данности переживающему субъекту.
Преодоление субъективизма в понимании психического никак не означает отрицания его субъективности. Как раз наоборот. Раскрытие подлинного научного понимания субъективности необходимо ведет к преодолению субъективизма, опирающегося на обособление субъективного от объективного.
Отвергая и преодолевая субъективизм, мы не отвергаем, а утверждаем субъекта и субъективное – субъективный, личный, «внутренний мир» человека в его истинном понимании. Речь идет лишь о том, чтобы вывести его из уединения, которое его обедняет, преодолеть обособление, от которого он неизбежно оскудевает, раскрыть и сделать доступными, близкими для субъективности человека дали и горизонты мира, укрепить связь «внутреннего мира» индивида с большим миром человечества, вселенной. (Лирика – подлинная, сокровеннейшая стихия душевной жизни человека – это, в сущности, и есть не что иное, как глубочайшая, интимнейшая субъективность, способная, выходя из своего уединения – в лице прежде всего другого человека – обнять весь мир.) Для преодоления субъективизма и утверждения субъективности в ее истинном понимании надо прежде всего преодолеть обособление психического, сознания от мира, от объективной реальности.
Мы говорили до сих пор об идеальности психического и его субъективности в общей форме, не специфицируя этих характеристик применительно к различным формам или уровням познания. Между тем и идеальность и субъективность выступают по-разному в восприятии и мышлении. На разных этапах или уровнях познания изменяются и они сами и их соотношение.
Психическое как идеальное в отношении к вещи, к материальному предмету – это, как выше отмечалось, лишь момент, сторона, аспект в отношении субъекта познания и действия к объективной реальности; на разных ступенях чувственного познания этот аспект идеального выделяется в более сложном целом – в познавательном отношении субъекта к объективному миру лишь при его анализе – в результате научной абстракции. Положение меняется уже с включением слова; объективированное в нем чувственное содержание начинает объективно выделяться как идеальное. Еще по-иному выступает идеальность содержания понятия, объективированного в слове, включенного в систему знания. В системе исторически сложившегося знания идеальное содержание выступает для субъекта как некая реально выделившаяся «объективная реальность» (наподобие того, как – по замечанию Маркса – абстракция труда вообще приобретает реальность c развитием капиталистического общества). В качестве идеального реально выступает по преимуществу понятие. Не случайно именно оно обособлялось и противопоставлялось объективным идеализмом материальному миру чувственно данных вещей.
Аналогично конкретно-различный смысл приобретает в восприятии и мышлении также положение о субъективности (и объективности) познания. Восприятие объективно в том смысле, что его объектом являются сами вещи и явления действительности (см. об этом ниже); но при этом в рамках восприятия выступающий в нем суммарный эффект взаимодействия субъекта с объектом познания не может быть расчленен так, чтобы чувственный образ вещи и ее свойств был однозначно определен только самой вещью. Так, например, ощущение тепла, которое дает рука, прикасающаяся к какому-нибудь телу, не однозначно характеризует тепловое состояние этого последнего, поскольку это ощущение определяется не только тепловым состоянием тела, а зависит и от состояния субъекта, его воспринимающего аппарата, от того, к каким – более теплым или более холодным – телам прикасался человек до того. Невозможность в рамках только чувственного познания до конца расчленить суммарный эффект взаимодействия субъекта с объектом и прийти, таким образом, к однозначному, инвариантному определению свойств объекта, зависящему только от них самих, и обусловливает объективную необходимость перехода познания к отвлеченному мышлению.
Можно, конечно, дать общее определение объективности познания, распространяющееся на все формы, на все ступени познания: объективность познания в этом общем ее значении – это адекватность познания бытию; можно указать и общий для всех ступеней или форм познания критерий объективности: этот критерий – практика. Но вместе с тем на каждой ступени познания по-иному выступает объективность и субъективность. Восприятие в его первичных формах – это по преимуществу созерцание более или менее непосредственно данного объекта; процесс восприятия как таковой в сознании не выступает (если не включать в восприятие целенаправленное наблюдение, которое является, собственно, чувственным мышлением). Мышление скорей выступает как мыслительная деятельность человека, субъекта мыслительной деятельности; в этом смысле в мышлении в большей мере, чем в восприятии, выступает его «субъективность» – в первом из выше выделенных, более общем значении этого слова; вместе с тем по содержанию абстрактное мышление достигает такой объективности, которая недоступна ощущению и восприятию.
Для того чтобы проблема субъективного – объективного (а также идеального) выступила в своих конкретных формах, надо обратиться к анализу самого процесса познания.
4. Процесс познания. Восприятие как чувственное познание мира
Познание, начинаясь с ощущений и восприятий и продолжаясь отвлеченным мышлением в понятиях, представляет собой единый процесс. Поскольку ощущение и понятие существенно отличаются друг от друга, есть все основания различать в этом процессе разные звенья и даже констатировать известный «скачок», который совершает познание, переходя к отвлеченной мысли. Однако нельзя все же – как это нередко делают – обособлять и внешне противопоставлять друг другу чувственную и логическую или рациональную ступень познания. Их внешнее противопоставление не выдерживает критики и не соответствует действительному ходу процесса познания.
Нетрудно убедиться, что чувственное и абстрактное взаимосвязаны. Прежде всего никакое отвлеченное познание невозможно в отрыве от чувственного. Это верно не только в том смысле, что любое теоретическое мышление исходит, в конечном счете, из эмпирических данных и приходит даже к самому отвлеченному содержанию в результате более или менее глубокого анализа чувственных данных, но и в том, более глубоком смысле, что то или иное, пусть очень редуцированное чувственное содержание всегда заключено и внутри отвлеченного мышления, образуя как бы его подоплеку. Во всякое понятийное обобщение, как правило, вкраплена чувственная генерализация. Чувственные элементы, включенные в отвлеченное мышление, то и дело выступают в виде чувственных схем, интуитивных решений отвлеченных проблем и т. д.
С другой стороны, в ходе познавательного процесса и чувственная его сторона непрерывно обогащается. С включением исходных чувственных данных во все новые связи восприятие непрерывно преобразуется и углубляется. Для того чтобы в этом убедиться, стоит только сопоставить восприятие показаний какого-нибудь научного прибора человеком, ничего не знающим о явлениях, которые показания этого прибора сигнализируют, с восприятием ученого, умеющего эти показания прочесть: те же чувственные впечатления приобретают в последнем случае новое значение, в них воспринимается новое объективное содержание.
По мере того как воспринимаемое включается в новые связи, оно выступает во все новых характеристиках, фиксируемых в понятиях, все более глубоко и всесторонне раскрывающих его сущность. В силу этого весь процесс познания, включая его отвлеченное содержание, раскрываемое мышлением, непрерывно как бы возвращается в сферу чувственного, откладывается в нем. Не приходится, значит, представлять себе процесс познания как состоящий из двух отдельных отрезков, лежащих на одной прямой; неадекватным будет даже представление о нем как о единой прямой линии, один конец которой все дальше отходит от другого; ближе к истине представление о линии, по которой движется процесс познания, переходя от чувственного к абстрактному и от абстрактного к чувственному, как о бесконечной спирали: за каждым удалением от чувственного следует новый возврат к нему, но точка, к которой при этом возвращается познание, все время перемещается вперед в результате непрерывного откладывания в чувственном, в восприятии действительности того, что открылось в ходе отвлеченного познания. Все абстракции отвлеченного мышления, в конце концов, служат для того, чтобы понять и объяснить то, что прямо или косвенно выступает на чувственной поверхности действительности, в которой мы живем и действуем. Дистанция, на которую теоретическая мысль отдаляется от того, что так или иначе, как угодно косвенно и отдаленно контролируется в сфере чувственного познания чувственными данными практики, служит мерой не только продвижения научной мысли, но и ее отхода от требований, которым научная мысль должна удовлетворять.
Вместе с тем научное, теоретическое знание и чувственное познание никак, конечно, непосредственно не совпадают (если бы они совпадали, не было бы никакой нужды в научном, теоретическом, отвлеченном познании). Более того, они иногда приходят в прямое противоречие: чувственное познание повседневно демонстрирует нам движение Солнца вокруг Земли; научное познание утверждает, что движется не Солнце вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца.
Чтобы иметь полную и адекватную картину процесса познания, надо, следовательно, рассматривать его как единый процесс во взаимосвязи его частей. Но это не значит, конечно, что не нужно дифференцировать его составные части. Напротив, без анализа различных звеньев познавательного процесса в их специфических особенностях и процесс познания в целом не выступит в своей конкретности, в реальной взаимосвязи своих звеньев.
Ощущение и восприятие, взятые так, как они существуют в действительности, – это прежде всего реальные процессы. В результативном выражении они выступают как чувственные образования, которые в своем гносеологическом отношении к вещам и явлениям, к объективной реальности выступают как ее образ, отражение, познание, как знание о ней. Мы различаем понятия: а) ощущения и восприятия как функции органа, взаимодействующего с раздражителями, и б) чувственного опыта человека, взаимодействующего с объективным миром. Понятия ощущения и восприятия в вышеуказанном смысле – это категории психологические. Чувственный опыт, чувственное познание, чувственные данные практики человека – категории гносеологические. Чувственный опыт, чувственные данные практики – это ощущения и восприятия как образы, включенные во взаимодействие человека с миром, в его практику.
Процесс чувственного отражения действительности начинается с различения и дифференцировки раздражителей.
В ходе эволюции лишь для минимального числа раздражителей у животных и человека выработались специальные приборы («органы чувств»), приспособленные к рецепции именно данных раздражителей. Чувственный образ целого ряда других свойств действительности, как-то: форма, величина предметов, их отдаленность друг от друга и от наблюдателя и многие другие – формируется в результате взаимодействия этих рецепторов, посредством взаимосвязи их показаний. Как первые, так и вторые чувственные свойства связываются сигнальными связями с другими жизненно важными свойствами предметов – сначала главным образом с такими, которые оказывают непосредственное влияние на жизнь организма, на его биологические функции, а затем – у человека все в большей мере – с теми, которые играют ту или иную роль в практической деятельности людей[97]. Для правильного раскрытия гносеологического содержания чувственного отражения действительности надо учитывать и эти сигнальные связи, так как они существенным образом определяют объективное содержание чувственного образа и ту реакцию, которую он вызывает со стороны индивида.
Чувственное различение раздражителей осуществляется приспособленным для соответствующей рецепции чувствительным прибором в силу наследственно закрепленных структурных и функциональных свойств этого последнего, выработавшихся в ходе эволюции под воздействием раздражителей, жизненно важных для организма. Результатом чувственного различения является то, что можно было бы условно обозначить как первичное чувственное впечатление – в отличие от собственно ощущения, с которым оно обычно отождествляется. Тогда под ощущением в более узком, специальном смысле можно разуметь результат чувственной дифференцировки раздражителей, т. е. их анализа, осуществляемого через синтетический акт их соотнесения с ответной реакцией организма, через замыкание условных связей. Ощущение в этом специфическом смысле слова образуется по мере того, как непосредственно закрепленная, безусловно-рефлекторная основа впечатления обрастает условными связями[98]. Благодаря этим условным связям ощущение, образовавшееся в результате дифференцировки определенного свойства раздражителя в его отношении к другим свойствам этого и других раздражителей, начинает сигнализировать другие свойства этого или других жизненно важных раздражителей. В силу этого объективное гносеологическое содержание ощущения в этом специальном смысле уже не ограничивается отдельным свойством раздражителя, отраженным в соответствующем чувственном впечатлении, а включает и его отношение к тому более существенному свойству раздражителя, с которым оно по ходу жизни и деятельности индивида связывается; это последнее определяет сигнальное значение ощущения и, соответственно, ту объективную реакцию, которую оно вызывает.
Переход от ощущения к восприятию совершается по мере того, как чувственные впечатления или ощущения начинают не только функционировать в качестве сигналов, но и в виде образа предмета. Под образом в собственном, гносеологическом смысле надо разуметь отнюдь не всякое чувственное впечатление, а лишь такое, в котором явления, их свойства (форма, величина) и отношения предметов выступают перед нами как предметы или объекты познания. Это и составляет основную характеристику восприятия в собственном смысле слова[99]. Таким образом, понятно, в частности, почему в области интеро– и проприоцепции мы имеем лишь ощущения, а восприятия составляют преимущественный удел экстероцепции. В экстероцепторах тормозятся и не доходят до сознания все импульсы, сигнализирующие об изменениях в состоянии самих приборов, т. е. интероцептивные импульсы от экстероцепторов. Поэтому в сознании возникает лишь образ стоящего перед нами предмета. В силу этой же необходимости – отражать прежде всего внешний мир, чтобы успешно действовать в нем, – в значительной мере тормозятся и остаются в сфере подсознательного все импульсы от интероцепторов (рецепторов, принимающих импульсы из внутренней среды организма).[100]
Переход от ощущения к восприятию – это переход от анализа, в частности дифференцировки раздражителей, к анализу (и синтезу) отраженных в ощущении чувственных свойств объектов. Восприятие есть чувственное познание более высокого уровня. Об этом свидетельствует ряд данных. Исследуя деятельность зрительного анализатора, И. П. Павлов[101] выделял «предметное зрение» (зрительное восприятие) как высший уровень зрительного анализа и синтеза. К этому выводу его привело изучение случаев, когда (у собак) сохранялась довольно тонкая дифференцировка световых раздражителей различной интенсивности, а «предметное зрение» было нарушено.
Данные патологии и процесс восстановления (у людей) функций зрения, нарушенных в результате различных травм, свидетельствуют о том, что предметное зрение первым нарушается и последним восстанавливается. В последнюю очередь нарушается и в первую очередь восстанавливается светоощущение: человек различает свет и тени и не различает формы предметов; позже восстанавливается различение цветов (сначала ахроматических, а затем хроматических). При восстановлении предметного зрения (зрительного восприятия предметов) образ предмета имеет сначала неустойчивый, как бы мерцающий характер. Постепенно предмет, сначала слабо очерченный, видимый смутно, как бы в тумане, выступает отчетливо, становится ясным контур предмета, обособляющий его в пространстве[102]. В восприятии внешнего мира существенную роль играют пространственные свойства и отношения предметов, их пространственная характеристика. Предмет выступает как обособленная в пространстве вещь во взаимосвязи своих свойств. И. М. Сеченов специально отметил значение контуро-разграничительной линии двух разнородных сред – как первую важнейшую черту зрительно-осязательного восприятия предметов внешнего мира[103]. Пространственная обособленность предмета и взаимосвязь свойств, благодаря которым он выступает как единое целое, – важнейшие особенности восприятия.
Мы воспринимаем вещи как находящиеся вне нас в тех или иных пространственных взаимоотношениях к нам и к другим вещам, воспринимаем их форму, контур, рельеф, величину, отстояние от других предметов и от нас.[104]
Пространство и время не могут восприниматься обособленно от восприятия предметов и явлений, как это сплошь и рядом представлялось в психологии под прямым влиянием кантовского понимания пространства и времени как априорных форм, которые накладываются на непространственное многообразие ощущений и образуют вместилище, где затем размещаются вещи. Такой разрыв пространства и предмета противоречит фактам; он прямо направлен на то, чтобы оторвать чувственность от внешнего мира. Восприятия предмета внешнего мира и его пространственных свойств неотделимы друг от друга, так же как восприятия времени и изменяющихся во времени явлений.
Сопротивляемость, плотность, непроницаемость и т. п. свойства воспринимаются нами первично посредством осязания[105]. Именно они составляют ядро восприятия предмета как материальной вещи[106]. Эти осязательно воспринимаемые качества вещи включаются и в зрительное восприятие, проступая в ее фактуре. Только благодаря этому, между прочим, возможно изображение вещей на картине: мы зрительно воспринимаем, видим осязательные качества предмета как материальной вещи.
Слитие данных различных «модальностей», в силу которого мы через одну из них воспринимаем качества, относящиеся к другой, является существенной чертой в структуре восприятия.[107]
Объединение зрительных и осязательных ощущений осуществляется посредством условно-рефлекторных связей, образование которых само по себе не осознается. В сознании поэтому выступает не зрительное качество плюс осязательное, плюс связь между ними, а единое слитное зрительно-осязательное образование, отражающее свойство определенного предмета.
Взаимосвязь данных зрения и осязания основывается на том, что зрительные и осязательные ощущения отражают в разных модальностях – по крайней мере, частично – одни и те же свойства предмета (его форму, величину и т. д.). Зрение и осязание не остаются поэтому обособленными сферами (модальностями) чувствительности: они имеют общую основу в свойствах отражаемого ими предмета. Зависимость той или иной системы межанализаторных связей от подлежащих отражению предметов является первичной, зависимость отражения предмета от сложившейся в результате предшествующего опыта системы связей – производной, вторичной. Поэтому по-настоящему понять деятельность анализаторов можно только, отправляясь от необходимости, которая их закономерно породила, – от необходимости отражать мир, чтобы жить и действовать в нем. Тогда и только тогда становятся понятными и биологическая роль и гносеологическое значение анализаторов.
Нейродинамической основой образа предмета является система корковых связей, в которой объединяются различные анализаторы. В зрительный образ вещи осязательно воспринимаемые ее свойства включаются благодаря тому, что в основе восприятия лежат центральные корковые связи, образующиеся не только внутри одного, но и между разными анализаторами. В основе зрительного восприятия вещи лежит не сам по себе сетчатковый образ; он образует лишь отправную точку формирования зрительного восприятия вещи. «Сетчатковая», т. е. периферическая, психология зрения, как и всех других органов чувств, потерпела крах.[108]
В систему корковых связей, образующих нейродинамическую основу чувственного образа предмета, включаются не только наличные раздражения, но, посредством условных связей, и следовые раздражители – результат прошлого опыта. Верно писал А. А. Ухтомский: «…в зрительной рецепции предметов человек руководится отнюдь не исключительно тем диоптическим построением, которое получаем мы в отдельной камере глаза, но прежде всего проекцией сетчаткового образа на кору полушарий и затем теми связями, которые входят в кортикальный образ по мере его формирования, со стороны одновременных рецепций слухового, вестибуляторного, тактильного и проприоцептивного аппарата. Окончательный зрительный образ есть плод разнообразной практической корреляции и проверки» [[109]. Поскольку зрительное восприятие предмета – не просто субъективная модификация зрения, зрительной чувствительности, а восприятие предмета, оно закономерно вбирает в себя и включает в единое образование то, что характеризует не специально и исключительно зрение как форму чувствительности, а воспринимаемый предмет. Формирование зрительного образа предмета – результат не обособленной деятельности зрительного рецептора, а опыта и практики человека.
В осуществлении адекватного восприятия действительности существенную роль играет так называемая константность восприятия. Константность восприятия величины, формы предмета и т. д. заключается в том, что мы воспринимаем остающуюся постоянной величину, форму предмета и т. д. в соответствии с его собственной величиной, формой и т. д. независимо от изменения – в известных пределах – условий их восприятия (их удаленности от нас, угла, под которым мы их видим, и т. п.), хотя отображения их на сетчатке при этом изменяются. Последняя формулировка обнаруживает, в силу чего факт константности превращается в проблему. Проблемой, притом, собственно, неразрешимой, константность восприятия предметов (их величины, формы и т. д.) становится, как только мы начинаем непосредственно соотносить образ предмета с периферическим, сетчатковым образом. С изменением отстояния предметов от глаза и угла, под которым предмет расположен по отношению к нему, проекция предмета на сетчатку изменяется. Поэтому с позиций периферической теории необъяснимо сохранение при этом неизменного (константного) восприятия нами действительной величины и формы предмета.
Проблема константности становится разрешимой лишь при переходе к концепции «анализаторов», согласно которой периферический рецептор, проводящие пути и центральный корковый его конец функционируют как единое целое.[110]
Старая концепция искала решения этой проблемы в своего рода теории двух факторов, согласно которой ощущение, возникающее в результате действия периферического рецептора, «аконстантно»: оно изменяется с каждым изменением изображения, проецируемого на сетчатку, и не соответствует действительной величине и форме воспринимаемого предмета. Этот «аконстантный» образ затем корригируется, «трансформируется» и т. п. центральными факторами уже не чувственного, а интеллектуального порядка, присоединяющимися к периферическим. Такова, по существу, «классическая» точка зрения, которую можно найти уже у Гельмгольца. В тех или иных вариациях она держалась до сих пор. Такая точка зрения органически связана с дуалистической двухфакторной теорией восприятия, согласно которой восприятие есть продукт двух разнородных факторов – периферического и центрального, чувственного и интеллектуального. Вместе с этой дуалистической теорией восприятия отпадает и связанное с ней «объяснение» константности.
Вопреки попыткам отнести константность исключительно за счет внешнего вмешательства интеллектуальных факторов[111], надо признать, что она есть отвечающее действительности восприятие пространственных и других (чувственных) свойств предмета и обусловлена первично самой организацией чувственного процесса восприятия. Чтобы это понять, надо учесть, что, как выше отмечалось, чувственный образ предмета строится в результате сложной корковой деятельности и является продуктом многообразных связей с рецепциями других аппаратов – осязательного, проприоцептивного и др., в которые включается проекция сетчаткового образа, и разнообразной практической корреляции и проверки.
Интеллектуальные факторы (узнавание предмета, знание его свойств на основании прошлого опыта) благоприятствуют константному восприятию (как об этом, в частности, свидетельствуют данные Бейн в отношении восприятия величины предметов)[112]. Однако 1) нельзя отнести константность восприятия величины, а также формы и других свойств предметов, только за счет этих интеллектуальных факторов; взятые обособленно, они не в состоянии объяснить явление константности в целом и 2) эти интеллектуальные факторы – представления, знания о свойствах воспринимаемого предмета, сложившиеся в результате практики, опыта, – обусловливают константность восприятия не тем, что они извне «трансформируют» чувственные восприятия, первично якобы аконстантные, а в принципе так же, как и данные других рецепций, – включаясь посредством образующихся в коре связей в единый процесс восприятия предметов.
Комплекс зрительно-осязательных свойств образует остов восприятия вещи. Осязанием первично познаются – как уже отмечалось – основные свойства предмета как материальной вещи. Активное осязание движущейся руки помимо того проверяет, контролирует показания зрения о других, в частности пространственных, свойствах вещей. Вместе с тем исследование показывает, что данные, получаемые осязанием при ощупывании вещи, входят в образ вещи, предварительно визуализируясь, получая зрительное выражение. Образное восприятие действительности человеком носит по преимуществу зрительный характер. Зрительный образ вещи как бы вбирает, синтезирует, организует вокруг себя данные остальных органов чувств. Основные показания, которые вбирает в себя зрительный образ, составляют данные осязания.
Данные всех остальных рецепций организуются вокруг этого центра, выявляют свойства очерченной таким образом вещи. Так, например, слуховые ощущения ориентируются по зрительно данному предмету как источнику исходящих от него звуков.
Такая организация восприятия формируется в ходе онтогенетического развития, по мере того как у ребенка образуются соответствующие условно-рефлекторные связи. Приблизительно на втором месяце жизни у детей уже начинает наблюдаться перенесение зрительных осей на звучащий предмет, звук начинает вызывать у ребенка зрительные поиски этого предмета.
Показания всех видов чувствительности организуются вокруг данных той «модальности», в которой наиболее отчетливо выступает предмет восприятия. Об этом определенно свидетельствуют многочисленные факты. Так, наблюдения над локализацией звуков речи в радиофицированном зале показывают, что звук, который локализовался в ближайшем громкоговорителе, пока слушающий не видел говорящего, тотчас же переносится к последнему, как только говорящий показался в поле зрения слушателя[113]. Смысл этого факта не в том, что слуховые восприятия подчиняются зрительным, а в том, что любые восприятия, в том числе и слуховые, ориентируются по предмету, выступающему наиболее отчетливо в чувствительности того или иного рода (зрение, слух, осязание и т. п.).
Суть дела в том, что локализуется не слуховое ощущение, а звук как отраженное в слуховом образе физическое явление, воспринимаемое посредством слуха; поэтому звук локализуется в зависимости от зрительно воспринимаемого местонахождения предмета, являющегося его источником[114]. Подобно этому, зрительно воспринимаемый предмет в свою очередь локализуется там, где он выступает для активного осязания, для направленного на него действия. Локализуются, как и воспринимаются, собственно, не зрительные образы, а зрительно воспринимаемые предметы, материальные вещи, так как и само восприятие – это восприятие не образов (что значило бы восприятие восприятия), а предметов – материальных вещей.
То же наблюдается и в области осязания, кинестезии. Когда мы двигаем кистью руки, в движение приводятся также мышцы плеча и предплечия, но осознаются нами не сигналы от мышечных перемещений, а те предметы, которые обусловливают движения. Действуя рукой, вооруженной орудием, мы ощущаем особенности того материала, к которому прикасается орудие. Так, когда мы пишем, мы ощущаем сопротивление, которое поверхность стола оказывает при нажиме карандашом; хирург ощущает сопротивление органов, к которым прикасается скальпель. Подобно этому при ходьбе мы осознаем не импульсы от сокращающихся мышц, а характер поверхности, по которой ступаем.
Для понимания природы и механизма локализации очень поучительны так называемые «фантомы» – ощущения, локализуемые в ампутированной руке или ноге. На самом деле они локализуются в пространстве, там, где рука обычно соприкасалась с предметами. Люди с ампутированной ногой, пользующиеся протезом, соприкасаясь им с землей или полом, протезом чувствуют особенность поверхности, по которой они ступают, неровность на ней и т. д. При этом в мозг поступают импульсы от различной степени сгибания тазобедренного и коленного суставов, определяемой неровностями почвы: осознаются же не эти сгибания суставов, а посредством них те изменения почвы, которые их обусловливают[115]. Центральный механизм локализации приспособлен к тому, чтобы по сигналам, поступающим из органа, осознавать и локализовать предмет, который вызывает изменения в органе. Посредством сигналов, поступающих в мозг из глаза или конечности (руки, ноги), локализуются в пространстве зрительно и осязательно познаваемые нами предметы – вещи и явления материального мира. Проблема локализации образов (зрительных, слуховых и т. д.) – это, собственно, проблема локализации отраженных в них материальных предметов и явлений. Только поняв это, можно полностью покончить с путаницей в этом вопросе. Принять это положение – значит решительным образом покончить с идеализмом в теории восприятия.
Целый ряд чувственных качеств нельзя и определить иначе, как через предмет, свойства которого они выражают. Так обстоит дело со всеми запахами (запах мяты, ландыша, фиалки, розы и т. д.), с большим числом вкусовых качеств – помимо четырех обобщенных – сладкого, кислого, горького и соленого; с тембровыми характеристиками звука по тому предмету (инструменту), который их издает (звук скрипки, флейты, органа и т. п.); с некоторыми цветами (сиреневый, бирюзовый, кирпичный и т. д.), в настоящее время выражающими главным образом оттенки основных цветов. Первоначально, по-видимому, все цвета обозначались по предмету, для которого они были характерны. Отвлеченные от предмета, которому они принадлежали, обобщенные названия цветов[116] и других чувственных качеств появились лишь впоследствии. Таким образом, многие, а первоначально, вероятно, и все чувственные качества определяются как свойства вещей[117]. Все качества, выступающие в процессе ощущения и восприятия, суть отраженные свойства вещей[118]. Существенное гносеологическое значение имеет выше отмеченный, экспериментально устанавливаемый психологический факт, что ощущения и восприятия различных «модальностей», например зрительные и осязательные, отражают те же свойства вещей. То, что ощущения и восприятия разных модальностей выражают те же свойства вещей, имеют одно и то же гносеологическое содержание, исключает возможность сведения гносеологического содержания ощущения и восприятия к чувственному впечатлению, исключает возможность подстановки ощущения или восприятия на место свойств самих вещей. Поэтому дальновидные идеалисты стремятся обособить ощущения друг от друга, разорвать их взаимосвязь в познании вещей. Путь в этом направлении проложил еще Беркли; намеченным им путем и по сей день идут представители различных толков современного эпистемологического монизма.
Обычному понятию восприятия, объектом которого являются внешние объекты, Беркли противопоставляет восприятие «в истинном и строгом значении слова». Из него Беркли первым делом исключает все пространственные свойства предметов – расстояние, положение, величину. «В истинном и строгом значении слова, – пишет он, – я не вижу расстояния самого по себе, и ничто из того, что я воспринимаю, не находится на расстоянии» [[119]. То же затем утверждается о величине и о положении[120]. В итоге Беркли утверждает: видимый объект существует только в сфере духа.[121]
Беркли объявляет объектом восприятия само его чувственное содержание. Восприятие в берклеанском понимании – это прообраз ощущения в трактовке последующей идеалистической психологии, превращающей его в объект познания. Свойства объектов – вещей понимаются как особые «объекты» или «вещи» [[122], ощущение или восприятие этих свойств подставляется на место последних – в результате: ощущается – ощущение, воспринимается – восприятие! Восприятия теряют свое основное качество – быть знанием о бытии, о вещах как о чем-то существующем вне их.
Обособляя ощущение от объекта и подставляя его на место последнего, Беркли неизбежно приходит и к обособлению ощущений – зрительных, осязательных и т. д. – друг от друга, к отрицанию возможности зрительно и осязательно воспринимать те же свойства вещей.
В самом деле, если признать, что мы зрительно и осязательно познаем те же свойства (как это, на самом деле, и есть), то из этого необходимо следует, что познаваемый объект не тождественен ни с зрительными, ни с осязательными (ни с какими-либо другими) ощущениями. Поэтому Беркли и пишет: «Никогда не бывает, чтобы мы видели и осязали один и тот же объект (вещь). То, что видится, есть одна вещь, а то, что осязается, совершенно другая вещь». И далее: «объекты зрения и осязания суть две отдельные вещи».[123]
Таким образом, путем выключения из восприятия всего того, что воспринимается посредством взаимосвязи различных ощущений, Беркли приходит к выключению из своего редуцированного восприятия всех пространственных свойств объектов внешнего мира и к превращению их в «объекты», которые «не находятся и не кажутся находящимися вне духа, или на каком-либо расстоянии от него».[124]
Однако обособление ощущений друг от друга, к которому необходимо приводит попытка обособить их от объектов, ведет всю эту концепцию к гибельному для нее конфликту с фактами, с реально существующей и эмпирически констатируемой структурой восприятия, в которой ощущения различных видов («модальностей») фактически взаимосвязаны и как бы включены друг в друга.
В принципе та же, что у Беркли, подстановка ощущений на место объекта составляет основной ход ряда разновидностей эпистемологического монизма. Она же лежит, в частности, в основе теории «чувственных данных» (sense – data – theory), которая в последние годы стоит в центре гносеологической дискуссии, разворачивающейся в зарубежной, особенно англо-американской философии.[125] Мур (G. Moore), являющийся, наряду с Б. Расселом, одним из главных представителей и даже создателей теории чувственных данных, сам прямо указывает на совпадение того, что он разумеет под чувственными данными, с тем, что Беркли разумел под «прямыми» непосредственными объектами восприятия в «истинном и строгом значении слова».[126]
Чувственные данные объявляются этой теорией единственными непосредственными, достоверными объектами восприятия, «прямо» данными ему особыми «сущностями» (essenses). Гносеологическая проблема восприятия внешнего материального мира превращается в вопрос о том, может ли совершиться и каким образом переход от этих «прямых» объектов познания к материальным, физическим объектам. Фиктивные «объекты» – «чувственные данные» вклиниваются как завеса между чувственным познанием и его подлинными объектами – вещами и явлениями материального мира. В теории чувственных данных чувственные качества вещей признаются данными помимо дифференцирующей их аналитико-синтетической деятельности познания, превращаются в обособленные «сущности» и объявляются единственными прямыми и «бесспорными» объектами познания.
Так, теория «чувственных данных» восстанавливает фальшивые берклеанские подстановки: 1) ощущения и восприятия подставляются на место объектов; 2) свойства объектов – вещей материального мира – превращаются в особые объекты. Наконец, эта подстановка «чувственных данных» на место объектов используется для провозглашения их «нейтральности» по отношению к психическому и материальному.
Аналогичными путями идет и теория ощущения и восприятия неореализма. Неореалисты прямо объявляют ощущения «сущностями». Восприятие белых или красных, твердых или мягких и т. д. предметов распадается; вместо белых и красных, твердых и мягких и т. д. предметов в представлении неореалиста выступают «белизна», «краснота», «твердость», «мягкость». Эти образованные посредством слова абстракции от чувственных качеств вещей неореализм подставляет на место вещей и тоже превращает в особые «сущности». Чувственное содержание ощущений возводится (странная мистификация!) в ранг платоновской идеи: создается чувственный платонизм. Ощущения, препарированные таким образом, перестают быть знанием о существующем вне и независимо от них объективном мире. Они, как и подобает гипостазированным «сущностям», пребывают в «себе» и не раскрывают нам свойств объективно существующих вещей и явлений. Ощущения перестают быть тем, что составляет самое их существо и становятся тем, что противно их существу, – «сущностью», бытием в себе. Можно ли отойти дальше от того, что есть на самом деле?!
В действительности чувственные качества характеризуют свойства вещей, представляют собой знания субъекта о них. Они выражают свойства вещи как реальности, которая не может быть исчерпана никакой совокупностью свойств, данных субъекту. В процессе взаимодействия вещи с человеком и взаимодействия вещей каждая вещь выявляет бесчисленное количество все новых свойств, вступая во все новые связи и взаимоотношения с другими вещами. Существенным при этом является то, что в восприятие человека включается слово. Всякая вещь воспринимается как предмет, существенные свойства которого фиксированы в слове, ее обозначающем. Благодаря слову в воспринимаемый предмет включается и содержание, не данное непосредственно, чувственно. Оно включается в восприятие по механизму так называемого «вторичного возбуждения» (или возбуждения «второго порядка»)[127] в силу связей, образующихся между непосредственно воспринимаемыми свойствами предмета и содержанием слова.
Включение слова в восприятие предмета совершается в ходе индивидуального развития. В процессе овладения речью у человека создаются натуральные рефлекторные связи между вещью и обозначающим ее словом. В результате в систему корковых связей, являющуюся нейродинамической основой образа вещи, включается новый компонент – закрепленные в значении слова связи второй сигнальной системы. Зрительно-осязательный образ вещи начинает включать и вбирать в себя содержание, закрепленное в обозначении вещи, подобно тому, как он вбирает в себя содержание других рецепций. Дело при этом заключается не в том, что восприятие сопровождается словом, называнием воспринимаемого (тогда слово бы выступало в сознании особо от восприятия), а в том, что смысловое содержание слова посредством рефлекторного замыкания объединяется с чувственным образом предмета (включается в единый комплексный раздражитель). Само слово при этом сплошь и рядом маскируется (пользуясь выражением И. П. Павлова) и как таковое особо не осознается; его смысловое содержание включается в восприятие предмета как его компонент и осознается как смысловое содержание самого предмета, а не как содержание слова. Восприятие в результате взаимодействия второй и первой сигнальных систем вбирает в себя смысловое содержание слова, сбрасывая форму и функцию слова как особого языкового образования. Чувственное содержание образа становится носителем смыслового содержания. Слово относится не к образу, не к восприятию как таковому, а, так же как и самый образ, – к предмету, к вещи, которая в этом образе осознается. Именно поэтому вещь выступает в восприятии как предмет, обладающий не только непосредственно, чувственно данными свойствами. В силу этого – и исторического развития самих предметов восприятия – восприятие человека насыщается историческим содержанием и становится исторической категорией.
Таким образом, смысловое содержание включается в восприятие предмета. Известно, что именно роль смыслового содержания прежде всего подчеркивает теория восприятия семантического идеализма. Спрашивается: чем материалистическая трактовка этой проблемы отличается от идеалистической? Борьба материализма и идеализма здесь идет вокруг одного основного вопроса: что – чувственно данный предмет как материальная вещь или смысловое содержание, значение соответствующего слова – является первичным. Материалист признает первичным предмет, чувственно воспринимаемую материальную вещь и вторичным – связанное с ним смысловое содержание; идеалист, наоборот, объявляет смысловое содержание, значение первичным, а предмет – чем-то производным, конституируемым значением; в идеалистической теории восприятия значение выполняет определяющую функцию.
Представители идеализма в своем походе против материализма, против подлинно научного познания объективного мира обрушиваются прежде всего на чувственное познание действительности. Они ставят себе первой задачей вытравить связь с предметом из чувственных форм сознания. Известный английский психолог Стаут, ученик и верный последователь Уорда, воинствующий идеализм и спиритуализм которого отмечал Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», прямо объявляет чувственное сознание «аноэтичным» – не познавательным, беспредметным[128]. Предмет «презентируется» сознанию якобы лишь в результате акта мысли, присоединяющегося к непредметному чувственному содержанию. «Предмет» – это, таким образом, лишь коррелят мысли и производное от нее. Стаут и не скрывает, что «предмет», о котором при этом идет речь, может быть как существующим, так и не существующим; существование для него не существенно.
Гуссерль, вообще объявляющий «интенцию» (направленность) на предмет определяющим признаком сознания, делает из этой общей характеристики сознания одно основное исключение: ощущение он объявляет не «интенциональным», не направленным на предмет. Из всего чувственного содержания сознания вытравливается всякое отношение к предмету. Предмет, на который «интенционально» направлено сознание, якобы восстанавливается через предметное значение, которое акт мысли надстраивает над беспредметным чувственным содержанием. «Значение» будто бы превращает для нас ощущения в «объекты». Таким образом, семантизм, проникая и в теорию восприятия, делает предмет производным от значения. Восстановление таким путем предмета, не данного в ощущении, – это чистая мистификация. Таким образом, приходят, конечно, не к предмету как объективной реальности, а только к значению «предмет», т. е. к идеальному образованию, содержанию сознания.
Семантизм связанс самыми основами идеализма. Недаром еще Беркли сводил предмет к знаковому отношению между ощущениями, к тому, что зрительные ощущения сигнализируют или обозначают возможность получения соответствующих осязательных ощущений (как мы увидим, в точности то же самое, по существу, утверждает, повторяя Беркли, один из вождей современного американского социального бихевиоризма и прагматизма – Мэд). Недаром также Титченер, наиболее крайний представитель интроспекционизма, нашедшего свое заостренное выражение в своеобразном психологическом «экзистенциализме», был особенно рьяным защитником так называемой «meaning theory» – «теории значения» в учении о восприятии. В принципе подобную же теорию значений защищали и такие представители идеалистической психологии рационалистического толка, как, например, Мур. Расхождение между «рационалистом» Муром и «эмпиристом» Титченером – это десятистепенные различия внутри одного и того же идеалистического лагеря. У рационалистов, например у Мура, значение надстраивается над ощущением и придается ему актом чистой мысли, воплощенной в значении.
То же положение: «значения конституируют вещи», которое Гуссерль выдвигал в плане феноменологии сознания, а представители meaning theoryразвивали в учении о восприятии, подхватывает и современный американский семантизм, блокирующийся с бихевиоризмом (Дьюи, Мэд, Моррис и др.). Вещь, по Мэду, – это ее значение для поведения; реакция на нее определяет ее значение. Конституируя, с одной стороны, вещи, значения, с другой – конституируют сознание, а также восприятие вещей. Посредством значений из якобы «нейтрального» опыта, в котором они не расчленены, выделяются как вещи, так и сознание, восприятие и т. п.[129] Идеалистическое понимание роли значения как фактора, который формирует предмет или хотя бы образ предмета из якобы беспредметного содержания субъективной чувственности, не выдерживает критики. Факты свидетельствуют против такого положения. В развитии ребенка формирование чувственного образа предмета предшествует овладению словом и является необходимой предпосылкой развития речи. Иначе это и быть не может. В самом деле: человек, овладевший речью, располагает большим многообразием различных значений. Почему в том или ином случае мобилизуется и включается в восприятие определенное, а не любое значение? Основание для этого может быть только одно: восприятие данного предмета с определенными, в восприятии данными свойствами обусловливает включение именно данных значений. Когда ребенок в процессе общения и обучения овладевает речью, дело сперва заключается в том, чтобы выделить те данные в восприятии свойства предмета, с которыми должно быть связано слово. Первичной является зависимость слова от восприятия вещи. И лишь вторично, по мере своего закрепления, слово начинает влиять на выделение определенных сторон в восприятии предмета и связывание их между собой.[130]
В чувственно воспринимаемой вещи выделяются признаки, качества, которые являются сигнальными по отношению к существенным ее свойствам, определяющим ее как такую-то вещь; остальные свойства вещи более или менее отступают в восприятии на задний план. (Физиологически это обусловлено тем, что возбуждение, возникающее в коре головного мозга в результате действия в качестве раздражителей определенных свойств предмета, отрицательно индуцирует действие остальных его свойств.)
В связи с отношением вещей и их свойств, имеющим существенное значение для психологии восприятия, встает более общий вопрос – об отражении в восприятии категориальной структуры вещей.
В психологической литературе встречаются упоминания о «категориальном» восприятии, или категориальности восприятия. Однако при этом обычно исходили из кантианской концепции[131]: категории как формы рассудка, порождение мысли, противостоящей чувственности, якобы извне вносятся мыслью в опыт. На самом же деле категории выражают объективную структуру вещей, которая проступает прежде всего в восприятииилишь затем, обобщенно —вотвлеченном мышлении. Психология не может этого не учесть; разрабатывая учение о восприятии, она не может пренебречь вопросом о том, как складывается категориальная структура восприятия, отражающая объективное строение бытия. Генетическая психология, поскольку она разрешает этот вопрос, должна быть вместе с тем и генетической гносеологией.[132]
В общей теории восприятия существенную роль играет понимание его детерминации. Всякая попытка рассматривать восприятие как механический эффект одного лишь внешнего воздействия или лишь одной якобы спонтанной деятельности мозга делает познание человеком мира непостижимым. История философии представляет документальное доказательство этому.
Отвергая схоластическую, исходящую от Фомы Аквинского, теорию чувственного познания вещей материального мира[133] Декарт противопоставил ей «причинную теорию» ощущений и восприятий. Однако прогрессивный естественнонаучный подход Декарта к проблеме ощущений и восприятий стал отправной точкой для всех блужданий последующей идеалистической философии и имел катастрофические последствия для гносеологии. Эти последствия были порождены механистическим пониманием причинности, из которого исходил Декарт. Декарт связывал восприятие непосредственно с внешними воздействиями вещей, минуя деятельность, посредством которой осуществляется познание вещей. Именно поэтому положение, согласно которому ощущения и восприятия являются результатом воздействия вещей, вступило в конфликт с положением, согласно которому они являются познанием вещей.
Механистически понятая «причинная теория восприятия» привела к выводу, что мы познаем не вещи, а лишь эффект, который их воздействие производит в нас, в нашем сознании, – «чувственные» [[134]. О существовании вещей и их свойствах мы будто бы лишь «умозаключаем» на основе чувственных данных как единственных непосредственных объектов нашего познания. Предпосылкой этого построения служит позитивистское отождествление объекта познания с непосредственно данным. Объективно якобы только то, что дано помимо познавательной деятельности. Из познания исключается анализ и синтез, который ведет от данного к объективно существующему. Механистическое понимание детерминированности психических явлений непосредственно внешними воздействиями, минуя познавательную деятельность субъекта, аналитико-синтетическую деятельность мозга, влечет за собой позитивистское отождествление объективного с непосредственно данным. Это последнее положение служит основанием для идеалистической подстановки чувственных данных как непосредственных объектов познания на место вещей. Существует внутренняя солидарность между рецепторной теорией, согласно которой ощущения возникают в результате пассивной рецепции внешних воздействий, и позитивистическим отождествлением непосредственно данного с объективным – в гносеологии.
Этот круг идеалистических идей связан, как мы видели, в своих истоках с механистическим представлением об ощущениях и восприятиях как непосредственных механических результатах воздействия вещей и позитивистической доктриной, согласно которой может быть познано только то, что непосредственно дано субъекту. В результате единственным непосредственным и достоверным объектом познания оказываются «чувственные данные»; познание – это рецепция, исключающая какую-либо деятельность субъекта – по анализу, обобщению и т. д.
Если исходить из механистического понимания воздействия вещей на мозг и представлять себе мозг как аппарат, приспособленный только для того, чтобы пассивно принимать и механически регистрировать воздействия, которым он подвергается, то анализ, синтез, обобщение, посредством которых осуществляется познание, неизбежно отделяется от мозга как чисто духовная, умственная деятельность и представляется как «конструирование» объектов познания. Это мы и видим у представителей другой – кантианской – разновидности идеализма.[135]
Согласно этой теории, восприятие вещей внешнего мира состоит якобы из двух составных частей: 1) из порожденных непосредственно внешним воздействием «чувственных данных», рецепции которых не включают никакой деятельности по их анализу, синтезу, обобщению, и 2) отправляющейся от них деятельности, направленной на познание внешних, физических объектов, которая сама как таковая не обусловлена внешним воздействием вещей.
Однако познание вещей, таким образом, оказывается невозможным: «чувственные данные» не могут дать познания самих вещей, поскольку они не включают в себя деятельности анализа и синтеза (дифференцировки и генерализации), выявляющей объективные свойства вещей. На самом деле ощущения – тоже продукт аналитической деятельности мозга, дифференцировки внешних воздействий; с другой стороны, мыслительная деятельность тоже обусловлена воздействием вещей. Ни восприятие, ни познание мира в целом не состоит из двух разнородных компонентов, из которых один якобы обусловлен только извне, а другой – только изнутри. Ощущение, восприятие, мышление – формы связи субъекта с объективным миром. Все они возникают в результате воздействия вещей на мозг и его отражательной деятельности в процессе взаимодействия человека с миром, т. е. под контролем практики. Обусловленная внешним воздействием вещей деятельность мозга выявляет путем анализа и синтеза, дифференцировки и генерализации природу вещей так, что материальные вещи вне нас, а не эффекты их воздействия («чувственные данные»), выступают как объекты нашего познания. Всякое познание – это обусловленная внешним воздействием, осуществляемая мозгом познавательная деятельность человека, взаимодействующего с миром.
При этом восприятие как процесс включается в практическую деятельность и выполняет в ней жизненно важную роль. Восприятие человека может и само стать жизненно значимой «теоретической» деятельностью наблюдения (в ходе опыта и т. п.) или эстетического восприятия. Во всех случаях восприятие – не пассивная рецепция данного, а его переработка – анализ, синтез, обобщение.
Идеализм стремится объявить анализ, синтез, обобщение специальным достоянием мышления и исключить их из восприятия и вообще из чувственного познания. Идеализм стремится урезать, обеднить чувственность, извлечь из нее все содержание и перенести его в мышление.
Конечная стратегическая задача идеализма заключается в том, чтобы подорвать возможность чувственного, а тем самым и всякого познания вещей внешнего материального мира и открыть, таким образом, путь для агностицизма или подстановки чувственных данных на место вещей. Для разрешения этой своей задачи идеализм и опустошает чувственность. Вынося все связи из чувственности в сферу мышления, духовной деятельности, духа, идеализм противопоставляет мышление ощущению, отрывает мышление от его чувственной основы и, раскалывая восприятие, превращает его в производное от двух разнородных компонентов – ощущения и мышления. Идеализм отчуждает восприятие от ощущения; выключает ощущения из связей, их определяющих; в конце концов, и ощущения и восприятия теряют свою связь с объективной действительностью.
Пора восстановить чувственность в ее правах! Чувственное познание – исходная форма познания. Ощущение – это тоже анализ и синтез, чувственная дифференцировка и генерализация внешних воздействий. Восприятие действительно выступает как чувственное познание, отражение вещей и их свойств в их многообразных и сложных взаимоотношениях именно благодаря тому, что само восприятие как форма чувственности заключает в себе анализ и синтез, дифференцировку и генерализацию явлений действительности. (Конечно, при этом самый характер анализа и синтеза на разных ступенях познания различен.) В силу этого восприятие и есть то, чем оно представляется, – чувственное познание вещей внешнего материального мира.
Поскольку восприятие отражает объективную действительность, оно становится необходимой предпосылкой действия, отвечающего объективным условиям. Восприятие само является началом действия. «Мотив», в силу которого человек направляет свое восприятие на те или иные предметы, явления, стороны действительности, лежит в том деле, которое он делает. Восприятие ситуации входит в действие как его необходимая составная часть.
Связь восприятия с действием выступает с полной очевидностью, если подойти к восприятию генетически. В инстинктивном поведении животных восприятие ими определенных объектов получает свое непосредственное продолжение в их действиях. Вид пищи или хищного зверя перестраивает органические функции животного и влечет за собой двигательные (как и секреторные) реакции. Весь процесс, начиная с воздействия внешних раздражителей и кончая ответной реакцией животного, представляет собой единый рефлекторный акт взаимодействия животного с окружающим миром, с условиями жизни. Всякое так называемое произвольное движение животного есть продукт анализа, синтеза, дифференцировки и генерализации чувственных сигналов, поступающих от окружающих предметов и движущегося органа. Чувственные сигналы регулируют движение по отношению к предметам и действиям с ними. Движение возникает, как показал И. П. Павлов, в коре как чувствительном приборе и затем готовый результат аналитико-синтетической работы коры передается в эффекторные механизмы, несущие лишь исполнительские функции. Так называемые произвольные движения возможны благодаря только, во-первых, образованию условных связей между чувственными сигналами от движущегося органа и от предметов и, во-вторых, обратимости этой связи, в силу чего воспринимаемые предметы начинают условно-рефлекторно регулировать движение. В сколько-нибудь сложной деятельности восприятие окружающих вещей и явлений, связанных с потребностями жизни, и движения, действия, ход которых непрерывно регулируется анализом и синтезом экстеро– и проприоцептивных чувственных сигналов, – постоянно переходят друг в друга.
У человека восприятие вещей и явлений действительности приобретает значительную автономию по отношению к изменяющимся потребностям действия. Посредством включающегося в восприятие значения слова, продукта более или менее сложного обобщения, абстрагирующегося от бесконечного числа изменчивых свойств вещи, в восприятии предмета фиксируется его основное, устойчивое постоянное (инвариантное) содержание. Это – с одной стороны. С другой – действие не определяется так непосредственно восприятием наличной ситуации. Между непосредственно наличной ситуацией и действующим субъектом вклинивается в качестве опосредствующей их связи весь «внутренний мир» человека, весь его опыт. Вся внутренняя работа по анализу, синтезу, обобщению воспринимаемых предметов и явлений объективируется и закрепляется в слове. Посредством слова продукты этой работы могут быть в любую минуту актуализированы. Однако и у человека восприятие окружающих его вещей носит в себе явные и неизгладимые следы их связи с его жизнью и деятельностью.
Вещи обладают многообразными «функциональными» свойствами, связанными с их способностью оказывать воздействие на жизнь человека и служить орудиями его деятельности. Эти свойства выявляются в процессе взаимодействия человека с вещами. Они отражаются в восприятии благодаря образующимся на основе опыта сигнальным связям между исходными чувственными свойствами вещи и ее «функциональными» свойствами, связанными с ролью, которую они играют в жизни и деятельности людей. Таким образом, предметы воспринимаются не только в своих исходных физических качествах (такой-то цвет, форма и т. д.), но и как объекты, имеющие определенное жизненное значение, играющие ту или иную роль в жизни и деятельности людей, как условие их жизни.
Психология, для которой оказывается недоступным такое понимание восприятия объектов, для которой все сводится лишь к восприятию элементарных физических свойств вещей, не преодолевает механистического миропонимания. Она не в состоянии объяснить восприятие как форму связи живого существа с окружающим миром и тем более не может понять восприятие человеком предметов, включенных в общественную практику. Совсем недоступным для такой теории остается восприятие человеком человека; это последнее вовсе выпадает из «научной» теории восприятия. Практика не мирится с таким урезанным пониманием восприятия; поэтому, наряду с этим искусственно суженным «научным» понятием восприятия, в языке сохраняется другое, значительно более широкое. Теория восприятия должна ликвидировать этот разрыв.
Теория восприятия, до сих пор остающаяся в плену механистического понимания вещей, игнорирует сигнальные связи и функциональные свойства вещей. Учет этих функциональных свойств и сигнальных связей открывает путь для построения теории восприятия вещей как предметов, включенных в жизнь и практику людей.[136]
Связь с практической деятельностью проходит через весь процесс познания и прежде всего через чувственное познание внешнего мира.
1) Всякое ощущение, всякое восприятие возникает в процессе осуществляемого мозгом взаимодействия индивида с окружающим миром; 2) все внутреннее содержание и структура восприятия вещей носит на себе отпечаток того, что эти вещи являются объектами его деятельности; 3) развитие общественной практики вносит в развитие восприятия человека как общественного, исторического существа свои, в процессе истории изменяющиеся особенности.
Ощущение является результатом специфического вида анализа раздражителей – их дифференцировки. Дифференцировка же – это анализ раздражителей, осуществляемый посредством их связей с ответной деятельностью индивида. «Подкрепление» этой ответной деятельности действительностью закрепляет дифференцировку соответствующих свойств в ощущении. Таким образом, связь с практической деятельностью обусловливает ощущение в самом его возникновении. Исследование показывает, что как только раздражитель приобретает сигнальное значение по отношению к осуществляемой человеком деятельности, чувствительность по отношению к нему повышается («пороги» снижаются). Физически слабый сигнальный раздражитель (т. е. раздражитель, служащий сигналом для деятельности человека) фактически оказывается действеннее, сильнее других раздражителей, физически более сильных, но индифферентных для выполняемой человеком деятельности.[137]
Эти экспериментально установленные факты находят себе многочисленные подтверждения в жизненных наблюдениях. Так, известно, что ткачи, работающие с черными тканями, различают десятки оттенков черного цвета, между тем как глаз других может различать не более трех-четырех; опытные шлифовщики различают на глаз просвет в 1/2000 миллиметра, между тем как обычно человек различает просвет до 1/100 миллиметра; сталевары чрезвычайно тонко различают оттенки светло-голубого тона, служащие сигналом температуры плавки; у работников гончарной и фарфоровой промышленности, определяющих качество изделия по звуку, получающемуся при легком постукивании, вырабатывается тонкий «технический» слух. Подобно этому специфический технический слух вырабатывается у летчика по отношению к звукам мотора, сигнализирующим его неисправность, у врача – по отношению к тонам сердца. Ряд специальных психологических исследований показал зависимость всех видов чувствительности от той практической деятельности, в которой она формируется, – слух скрипача и настройщика (В. И. Кауфман), вкус дегустатора (Н. К. Гусев) и т. д.[138]
Это явление отнюдь не объясняется упражнением просто как многократным повторением одних и тех же операций; самый эффект «упражнений» обусловлен тем, что при этом дифференцируются чувственные свойства, имеющие сигнальное значение для выполняемой деятельности, и их дифференцировка «подкрепляется» результатом регулируемой ими деятельности. Практика как бы моделирует образ вещей.
В ходе жизни и деятельности выступают то одни, то другие функциональные свойства вещей, и в связи с этим изменяется и значение сигнализирующих их чувственных качеств. Те, которые в данных условиях приобретают особое значение, выступают в восприятии на передний план (в силу распространения на них вторичного возбуждения от актуализации функциональных свойств, ими сигнализируемых). Восприятие других свойств вещи тем самым в силу отрицательной индукции тормозится: они как бы отступают на задний план. Восприятия этих заторможенных свойств в других условиях, когда сигнализируемые ими свойства по ходу жизни и деятельности приобретают особое значение, растормаживаются и в свою очередь в силу того же закона отрицательной индукции затормаживают восприятие свойств, прежде выступавших на первый план. Отсюда динамика, жизнь восприятия. Речь идет, таким образом, не о внешнем присоединении практики, практической деятельности людей к чувственному познанию, а о включении ее в самый процесс чувственного познания.
С изменением отношения человека к вещам, с перемещением по ходу жизни и деятельности центра тяжести с одних их свойств на другие, изменяется и само восприятие. Образ вещи моделируется по-новому. Восприятие, включенное в жизнь человека, живет и изменяется вместе с ним. Эта динамика восприятия как процесса не исключает его относительной устойчивости, соответствующей устойчивости вещей и их функций в системе общественной практики. Основное, обобщенное и стабилизированное значение вещи, которое она приобретает в системе общественной практики, фиксируется посредством слова. Посредством слова в восприятие человека включается обобщенное знание о предмете, сложившееся в результате общественной практики.
Действия человека как общественного существа являются актами, не только направленными на удовлетворение его индивидуальных, личных потребностей; они образуют общественную практику людей, определяемую потребностями и задачами общественной жизни. Поэтому речь должна идти не только о связи восприятия с индивидуальным поведением и особенностями данного человека, но, что особенно важно, и о зависимости его восприятия от общественной практики. Такая связь выступает в историческом развитии человеческого восприятия. К. Маркс особенно подчеркнул этот исторический аспект восприятия, которое изменяется в результате создания в процессе общественной практики новых предметов восприятия. «Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа, – писал Маркс, – развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, – короче говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы… Образование пяти внешних чувств – это работа всей до сих пор протекшей всемирной истории» [[139]. Характеристика любой познавательной деятельности включает в качестве завершающего звена определение ее жизненной роли. Так завершающая и решающая черта ощущения заключается в его сигнальной функции, в способности вызывать благодаря рефлекторной связи чувственного возбуждения с рабочими органами целесообразные реакции организма; в этом – «жизненный смысл» ощущения. Без этой действенной функции ощущение было бы ни к чему не нужным дубликатом отражаемого явления внешнего мира. Подобно этому, нельзя дать законченную психологическую характеристику восприятия, не раскрыв его «жизненного смысла», той роли, которую оно выполняет в жизни.
Давая устойчивый, расчлененный образ предметов и явлений окружающего, восприятие служит для различения условий действия и открывает, таким образом, возможность для действий, соответствующих этим условиям. Но восприятие выполняет не только эту осведомительную роль. Восприятие предметов, явлений объективной действительности участвует, как и ощущение, – только в других формах – в направлении и регулировании самих действий человека. Когда мы слышим телефонный звонок, мы не только анализируем качество этого звука, но и испытываем побуждение взять в руки и поднести к уху телефонную трубку. Не только чувство или желание, но и восприятие включается в число «идеальных побудительных сил» (Маркс – Энгельс), посредством которых реальные движущие причины, лежащие в материальной жизни, определяют поведение людей.
Всякий акт восприятия включен в жизнь человека и всякий предмет восприятия так или иначе связан с его потребностями и действиями, направленными на их удовлетворение. Каждый предмет, сделанный руками человека, имеет определенное назначение и в силу этого заключает в себе побуждение к соответствующим действиям. Вообще предметы, которые человек воспринимает и с которыми он вступает в практический, жизненный контакт, приобретают для него в ходе жизни определенное значение.
Психология восприятия должна учитывать специфичность объектов восприятия, жизненно важных для человека, а потому соответственно формирующих его чувствительность, откладывающихся в ней в виде специфических форм восприятия.
Можно продемонстрировать это положение, например, на слухе. Мы имеем в области слуха, в деятельности одного анализатора различные сферы – технического, тембрового слуха, слуха речевого (фонематического) и музыкального (по преимуществу звуковысотного). Это не просто многообразие слуховых явлений, а многообразие форм слуха, сложившихся под воздействием определенных предметных форм и сфер деятельности. Изучение таких конкретных форм восприятия составляет важнейшую задачу психологического исследования. Неверно думать, как это делают обычно, будто там, где начинается изучение восприятия звуков речи и музыки, начинается область какой-то специальной или прикладной психологии (психологии речи или музыки) и кончается область общего психологического исследования. В действительности здесь-то оно и приобретает содержательность. Именно на конкретном материале технического, речевого, музыкального слуха выявляются подлинно содержательные общие закономерности слуха. Строящаяся таким образом психология слухового и всякого вообще восприятия непосредственно входит в жизнь и приобретает подлинно жизненное значение.
Психология речевого, фонематического слуха, раскрывающая психологические закономерности его формирования в процессе речевого общения, приобретает практическое значение для обучения детей родному языку, для обучения детей и взрослых иностранному языку, для более успешного исправления недостатков речи в логопедической работе, для обучения дикторов, актеров и т. д. – вообще для овладения речью и, значит, возможности человеческого общения.
Психология музыкального слуха создает предпосылки для более успешного обучения музыке и формирования таким образом слуха, способного наслаждаться красотой музыки и в ритме, мелодии и гармонии звуков постигать всю динамику и полноту жизни человека и вселенной – ее то сдерживаемый враждебными силами, замедленный, то быстрый, поступательный ход, ее конфликты, бурные диссонансы и их гармоническое разрешение, ее мелодию, тот особый «лад», который характеризует каждую своеобразную, индивидуально яркую жизнь.
Подлинная психология восприятия должна раскрыть восприятие конкретных предметов, включенных в многообразную ткань человеческих отношений, складывающихся в ходе исторического развития общественной жизни. Построенная таким образом психология зрительного восприятия естественно и закономерно, в силу объективной логики вещей, а не в порядке внешнего приложения к чужеродной области подойдет к решению целого ряда таких практических вопросов, как, скажем, музейная экспозиция или архитектурное оформление зданий, отвечающие требованиям приемлемой для глаза соразмерности.
В заключение необходимо определить гносеологическое значение ощущения и восприятия как чувственного познания. Выше это было сделано лишь частично, в связи с одним, правда, основным положением, согласно которому объектом восприятия являются сами вещи, сама объективная реальность. Сейчас надо поставить этот вопрос шире.
Всякое познание исходит из чувственных, эмпирических данных, и только из них оно и может исходить. Но, начинаясь с них, познание затем переходит к отвлеченному мышлению. Объективная необходимость перехода к абстрактному мышлению диктуется невозможностью полностью разрешить задачи познания, оставаясь только в сфере чувственного. Каковы же его возможности и границы – пусть гибкие, подвижные?
В гносеологической литературе широко распространена та точка зрения, что чувственному познанию доступны только явления, а не сущность, только случайное, а не необходимое, только единичное, а не общее, только субъективное, а не объективное. В какой мере это действительно так?
Прежде всего: поскольку объектом ощущения и восприятия является объективная реальность, ясно, что в самом их объекте заключены и единичное и общее, и случайное и необходимое, и явление и сущность (т. е. существенное в явлениях). Ясна, далее, невозможность такого метафизического обособления друг от друга явления и сущности, единичного и общего, случайного и необходимого, которое предполагается отнесением к ощущению и восприятию только явления (в отрыве от сущности), только единичного (в отрыве от общего), только случайного (в отрыве от необходимого). Для того чтобы всесторонне рассмотреть и правильно решить этот вопрос, надо учесть следующие факты и соображения.
В ходе эволюции могли сформироваться и сформировались лишь приборы, приспособленные для регистрации раздражителей, существенных для жизни организма и его ориентировки в окружающей среде; поэтому ощущения, которые эти приборы дают под воздействием адекватных им раздражителей (точнее, раздражителей, для рецепции которых они адекватны), неизбежно отражают свойства среды, существенные для организма, такие, существенность которых проверена всем ходом эволюции. Таким образом, никак не приходится попросту относить к чувственному лишь несущественное, относя все существенное только к мышлению. Вернее будет говорить о разных уровнях познания существенного.
Аналогично обстоит дело и с проблемой единичного и общего. Вопреки широко распространенному представлению о том, что чувственное познание есть познание единичного, а не общего, на самом деле: а) единичное не определяется путем только непосредственного чувственного познания, б) вместе с тем чувственное познание не может не обладать той или иной степенью общности: уже животное, чувственное познание которого не было бы генерализированным, никак не могло бы приспособиться к изменяющимся условиям жизни. Естественно поэтому, что к числу основных процессов корковой деятельности анализаторов, в результате которой возникают ощущения, заодно с дифференцировкой – как показали исследования И. П. Павлова – принадлежит и генерализация раздражителей.
Таким образом, и здесь различие между ощущением и мышлением заключается не в том, что в первом вообще отсутствует обобщение (генерализация), что всякое обобщение – будто бы дело только мышления. Обобщение есть и в ощущении и в мышлении, но характер этого обобщения различен. Первоначальная чувственная генерализация совершается по так называемому «сильному» признаку, т. е., собственно, по тому признаку, который является существенным непосредственно для жизни организма, не выступая в качестве существенного во взаимодействии вещей друг с другом. При переходе к мышлению познание существенного углубляется; признание того или иного явления или свойства существенным выступает по-особому, по мере того как расширяется и вместе с тем специфицируется сфера взаимодействия, внутри которой оно выявляется. В связи с этим перестраивается и обобщение (см. об этом подробнее дальше, в разделе о мышлении). Общие свойства вещей и явлений познаются уже ощущением и восприятием, но только в мышлении общее выступает как таковое – в своем отношении к частному.
Аналогично обстоит дело и с проблемой субъективного и объективного. Всякое познание и объективно и субъективно. Нельзя считать восприятие только субъективным, а объективное – доступным только мышлению. Однако объективность и субъективность мышления иная, чем объективность и субъективность восприятия.
Вопреки субъективному идеализму можно и нужно – как мы это выше и делали – утверждать объективность восприятия. Объективность восприятия означает прежде всего, что мы ощущаем и воспринимаем не ощущения и восприятия, а их объект; посредством ощущений и восприятий мы познаем самые вещи. Но в ощущениях и восприятиях нам непосредственно дан суммарный эффект взаимодействия субъекта и объекта. В чувственном образе вещь всегда выступает преобразованной в соответствии с условиями ее восприятия субъектом.
Объективное, обусловленное самим предметом, и субъективное, зависящее от условий восприятия предмета субъектом, благодаря чувственной практике начинают дифференцироваться уже в ощущении и восприятии, но процесс этой дифференциации, начинаясь в области чувственного, неизбежно переходит в сферу абстрактного мышления. Этот переход в сферу абстрактного мышления необходим потому, что объективное определение явлений достигается посредством раскрытия их взаимоотношений лишь тогда, когда явления берутся в чистом виде, в их закономерных отношениях, т. е. в абстракции от сторонних, привходящих обстоятельств, маскирующих сущность явлений. Таким образом, процесс познания начинается в сфере чувственного (ощущения, восприятия) и, никогда, собственно, не покидая вовсе этой сферы, он вместе с тем не может замкнуться в ней, ею ограничиться. Разрешение задач, которые стоят перед познанием, требует еще иных средств – средств абстрактного мышления. Недостаточность средств, которыми располагают ощущение и восприятие, для решения познавательных и практических задач, возникающих уже в рамках чувственной практики, чувственного познания, обусловливает объективную необходимость перехода к отвлеченному мышлению. Начинаясь в форме чувственных образов, процесс познания продолжается в форме отвлеченного мышления.
Характеризуя возможности и пределы чувственного познания, ощущения и восприятия, надо учитывать не только то, что они сами дают, но и все то, что в них включается в ходе познания, взятого в целом. В восприятии мыслящего человека, освоившего систему научных знаний, чувственные признаки явлений и вещей, связываясь с их понятийными характеристиками, приобретают новое содержание. В результате мыслящий человек, воспринимая какой-нибудь предмет, познает, воспринимает его как предмет, обладающий свойствами, зафиксированными и в понятийных характеристиках этого предмета. Выявленные абстрактным мышлением, они – посредством связей, устанавливающихся между чувственно данными признаками и понятийными характеристиками тех же вещей, как бы откладываются в восприятии этих последних. Познание чувственно нами воспринимаемых вещей представляет собой комплекс чувственных и нечувственных, абстрактных элементов, слитых в единое целое. Чувственному познанию, обогащенному таким образом результатами познания абстрактного, познание существенного, общего доступно в мере, значительно превышающей возможности обособленно взятого чувственного познания как такового. Но это не только не опровергает, а наоборот, подтверждает объективную необходимость перехода от познания чувственного к отвлеченному мышлению.
5. Мышление как познание
Мышление – это познавательная деятельность субъекта, но в мышлении ничего нельзя понять, если рассматривать его сначала как чисто субъективную деятельность и затем вторично соотносить с бытием; в мышлении ничего нельзя понять, если не рассматривать его изначально как познание бытия. Даже внутреннюю структуру мышления, состав его операций и их соотношение можно понять, лишь отправляясь от того, что мышление есть познание, знание, отражение бытия. В таком подходе к мышлению и проявляется линия материалистического монизма в теории познания: мышление есть деятельность субъекта и вместе с тем отражение бытия.
Познание начинается ощущением, восприятием – как чувственное познание – и продолжается как абстрактное мышление, отправляющееся от чувственного и выходящее за его пределы, никогда, однако, не отрываясь от него. Ни сенсуализм, сводящий все познание к чувственному, ни рационализм, вовсе отвергающий познавательное значение чувственного, односторонне подчеркивающий недостоверность чувственных данных и перелагающий всю задачу познания на отвлеченное мышление, не отвечают действительности. В действительности существует единый процесс познания, который по необходимости начинается с чувственного и с такой же необходимостью выходит за его пределы – в абстрактное мышление. Мышление невозможно без чувственного познания – ощущения, восприятия – потому, что лишь в чувственности заключены исходные данные, от которых только и может отправляться мышление. Но, начинаясь с чувственных данных – ощущения, восприятия, – познание не может остановиться на них.
В действительности все взаимосвязано, взаимозависимо, все – продукт всеобщего взаимодействия, причем каждое внешнее воздействие преломляется через специфические внутренние свойства вещей. На чувственной поверхности действительности, отображенной в восприятии того или иного субъекта, как правило, выступает суммарный эффект различных, в данной точке скрещивающихся воздействий. Этим и определяется задача, которую непосредственно, чувственно данный мир ставит перед мышлением. Она заключается в том, чтобы подвергнуть анализу суммарный итоговый эффект еще неизвестных воздействий, преломившихся через еще неизвестные внутренние свойства вещей, расчленить различные воздействия, которым подвергаются вещи, выделив из них основные, вычленить в суммарном эффекте каждого из воздействий на вещь воздействие и внутренние свойства вещи (явления), преломляясь через которые эти воздействия дают данный эффект, и, таким образом, определить внутренние, т. е. собственные, свойства вещей или явлений, с тем чтобы затем, соотнося, синтезируя данные, полученные в результате такого анализа, восстановить целостную картину действительности и объяснить ее.
Анализ, выделяющий внутренние, т. е. собственные, свойства вещи, связан с абстракцией от эффекта других воздействий на ту же вещь и того же воздействия на другие свойства этой вещи. Это – абстракция посредством выключения привходящих обстоятельств и определение выступающих при этом в чистом виде собственных свойств вещи. Такова позитивная познавательная задача абстракции и вообще абстрактного мышления.
Абстракция – это не только отвлечение от чего-то; она имеет не только негативный, но и положительный аспект, она что-то от чего-то отвлекает.
В научной абстракции отвлекаются от несущественных, привходящих обстоятельств и выделяют существенные определения изучаемых явлений.
Абстракция от привходящих, побочных, несущественных свойств и выделение основных, существенных – это две стороны единого процесса анализа.
Такая абстракция реально осуществляется в ходе исследования тем, что условия, от которых надо абстрагироваться, уравниваются, сохраняются константными; таким образом, эффект их воздействий выключается. Так, при установлении соотношения между давлением и объемом газа (закон Бойля – Мариотта) предполагается, что при изменении давления и объема газа его температура остается постоянной: отношения, выражаемые законом Бойля – Мариотта, – это изотермические отношения. Подобно этому, для того чтобы перейти от цены к стоимости, Маркс предполагает, что спрос и предложение равны; их роль, таким образом, исключается и открывается способ – посредством анализа отношений, складывающихся в процессе производства, отвлекаясь от отношений, возникающих в процессе обмена, вскрыть понятие стоимости в ее внутренних закономерностях. Абстракция, следовательно, менее всего заключается в субъективном акте негативного порядка – неучета, необращения внимания на те или иные обстоятельства; она состоит в выявлении того, какими выступают вещь, явление и их зависимость от других явлений, когда выключаются маскирующие или видоизменяющие их внешние обстоятельства. Собственные внутренние свойства вещи – это те, которые выступают в «чистом виде», когда выключается маскирующий их эффект всех привходящих обстоятельств, в которых они обычно бывают даны в восприятии. Эти собственные, внутренние свойства вещи в отличие от осложненной привходящими обстоятельствами формы их проявления на поверхности действительности и составляют то, что обычно на философском языке обозначают как «сущность», вещей, – их существенные свойства в их закономерных связях.
Раскрытие существенных, собственных, внутренних свойств вещи составляет естественную цель познания. В восприятии собственные, внутренние, существенные свойства вещей выступают лишь в специальных условиях и с некоторым приближением; обычно же в восприятии они маскируются, видоизменяются, перекрываются множеством привходящих обстоятельств и перекрещивающихся воздействий. Анализ, направленный на выделение существенных свойств явлений в их существенных, закономерных взаимосвязях и зависимостях, необходимо сопряжен с абстракцией от привходящих обстоятельств и случайных связей. Собственные свойства вещи в чистом виде, выступающие в абстракции от непосредственно, чувственно данного, могут быть определены лишь в отвлеченных понятиях. Так же как анализ, направленный на выделение существенных свойств явлений в их закономерных связях, ведет к абстракции, так в свою очередь научная абстракция сопряжена с анализом. Поскольку она извлекает из явлений существенное, отвлекаясь от несущественного, она необходимо ведет к обобщению.
Свойства, существенные для явлений определенного рода, тем самым оказываются общими для них. Поэтому мышление как нацеленное на познание собственных свойств вещей и явлений по необходимости переходит от ощущений и восприятий к абстрактным понятиям.
Когда в результате аналитической работы мышления вскрываются существенные, внутренние свойства вещи, зависимость между ними выступает как закон. Законы – это и есть внутренние зависимости, т. е. зависимости между внутренними свойствами вещей, явлений, процессов. Законы, т. е. внутренние зависимости, открываемые в ходе исследования, входят затем в самое определение вещей и явлений, как, например, законы Ньютона – в определение «изменения движения», закон Бойля – Мариотта – в определение «идеального газа» (см. дальше).
Как ни важна аналитическая работа мышления, расчленяющая данный в восприятии суммарный эффект различных еще не известных, не выделенных, не проанализированных взаимосвязей и взаимодействий, приводящая нас в сферу абстракции, она не исчерпывает задач познания. В конечном счете, нам нужно не уйти из окружающего нас непосредственно, чувственно данного мира в сферу абстракции, а понять, осмыслить, объяснить этот мир явлений, в котором мы живем и действуем.
Расчленив данный в восприятии суммарный эффект различных перекрещивающихся взаимодействий, необходимо затем мысленно восстановить этот итоговый эффект, исходя из тех компонентов, которые мы вычленили из него анализирующей, абстрагирующей работой мысли.
В неразрывной связи с аналитической деятельностью необходимо выступает деятельность синтетическая (см. с. 143). Проделывая тот же путь, что и анализ, но только в обратном направлении, синтез осуществляет двоякую работу и соответственно выступает в двух основных формах: 1) соотнося свойства и зависимости, выделенные анализом при абстракции из всех привходящих специальных обстоятельств, со все более специальными условиями, синтез, отправляясь от собственных внутренних свойств вещей, выводит все более специальные формы их проявления; 2) синтез не ограничивается прослеживанием специальных форм проявления одного и того же свойства; последовательно вводя и включая различные свойства и зависимости, которые были расчленены анализом, синтез соотносит их друг с другом.
В результате этой двойной мыслительной работы анализа и синтеза, снова с той или иной, все возрастающей мерой приближения, постепенно, шаг за шагом, звено за звеном мысленно восстанавливается исходная конкретность, но уже проанализированная в своем содержании.
Движение мысли, взятое в целом, проделывает, таким образом, путь от непроанализированной конкретной действительности, данной в непосредственном чувственном созерцании, к раскрытию ее законов в понятиях отвлеченной мысли и от них – к объяснению действительности, в условиях которой мы живем и действуем.
Движение познания совершает, следовательно, путь от созерцания к мышлению и от мышления к практике, к уже проанализированным и познанным явлениям, с которыми последняя непосредственно имеет дело.
В свою очередь практика играет существенную роль в процессе познания. Познание мира неотделимо от его изменения. Изменяя вещи, практика анализирует их и ведет, таким образом, к вычленению их существенных свойств.
В результате анализа эмпирических данных и синтеза данных анализа складывается теория, создается возможность теоретического познания эмпирических явлений. Именно таким путем анализа и абстракции создается теоретическая механика, теоретическая физика, теоретическая политическая экономия, вообще всякая теоретическая наука, всякое теоретическое познание.
Конкретное как цель познания определяет, в конечном счете, весь путь научного мышления, совершающегося через абстракцию.
Абстрактное – это то, через что познание необходимо проходит; конкретное – это то, к чему познание, в конечном счете, идет.
Нетрудно убедиться в том, что научное познание совершается именно таким образом. Так, например, в физике, отправляясь от эмпирических данных, различают недеформируемые твердые тела и тела деформируемые, т. е. такие, форма которых изменяется под действием приложенных к ним внешних сил; к этим последним относятся упругие тела, жидкости и газы.
Вообще говоря, сила, приложенная к любому телу, вызывает двойной эффект – движение тела и некоторую его деформацию. Для того чтобы исследовать каждый из этих процессов в чистом виде и вскрыть его закономерности, научный анализ членит их: понятие неизменно твердого тела позволяет выключить деформационный эффект приложения силы к какому-нибудь телу и, таким образом, изучить другой ее эффект – движение в его закономерностях. Под неизменяемым твердым телом разумеется, как известно, тело, которое удовлетворяет двум условиям: 1) точки его находятся на неизменном расстоянии друг от друга, 2) точку приложения силы, действующей на неизменяемое твердое тело, можно переносить в любую точку тела по прямой, на которой эта сила лежит, не изменяя ее действия[140]. Таким образом, в самом определении твердого тела: 1) фиксирована абстракция от другого эффекта приложенных к твердому телу сил помимо движения, а именно от деформации этого тела, и 2) сформулировано существенное условие, от которого зависит действие на твердое тело сил, вызывающих его движение. Используя это исходное условие, можно вывести основные положения механики твердого тела, касающиеся сложения сил, приложенных к твердому телу, теории моментов и пар сил, и на основе их сформулировать условие равновесия тела.
Для того чтобы все эти положения механики (статики и динамики) твердого тела имели точный смысл и определенное научное содержание, необходимо было совершить много дальше идущую абстракцию и предпослать механике твердого тела механику так называемой материальной точки. Под материальной точкой при этом разумеется тело, обладающее некоторой массой, положение которого, как и положение геометрической точки, может быть однозначно определено тремя координатами по отношению к избранной системе отсчета. Законы, полученные в условиях такой предельной абстракции, сводящей тело к материальной точке, затем распространяются на более конкретную сферу протяженного твердого тела. Только при такой абстракции, сводящей тело к точке и позволяющей пренебречь изменением его формы и вращение[141], приобретает точный смысл понятие изменения равновесия и создается предпосылка для определения основного понятия силы, в которое входит «изменение равновесия»: действие силы выражается в изменении состояния равновесия или движения тела.
Точный смысл понятий изменения равновесия и движения определяется законами Ньютона – основными законами механики.
Здесь, как и в ряде других случаев, например при определении понятия «идеального газа» как газа, по отношению к которому строго действует закон Бойля – Мариотта, – определение какого-нибудь явления в соответствующем понятии и формулировка основной зависимости, которой это явление подчиняется, совершаются заодно: закон, которому данное явление подчиняется, включается в его определение. Так, в определении массы, которое в скрытом (имплицитном) виде есть уже у Галилея[142], был, по существу, заключен закон импульса (второй закон механики).[143]
Таким именно образом наука и приходит к реализации положения, сформулированного еще Эйлером, согласно которому все «изменения, происходящие с телами, имеют свое основание в сущности и свойствах самих тел», т. е. все они подчиняются внутренним законам (Alle Veranderungen, welche sich an den Korpern ereignen, mussen ihren Grund in dem Wesen und den Eigenschaften der Korper selbs ’ t haben).[144]
Всякий строгий закон так называемой точной науки есть внутренний закон, выражающий существенные свойства самих вещей и явлений, выявляющихся в их взаимодействии с другими вещами (явлениями).
Этой последней формулой одновременно снимаются как механистические попытки объяснить явления непосредственным механическим воздействием (толчком) извне, так и идеалистические теории «самодвижения», которое якобы никак внешне не обусловлено.
Сущность вещи – это не что иное, как заключенное в ней самой основание всех изменений, с ней происходящих при взаимодействии с другими вещами. Таким образом, понятно, что наука идет к раскрытию законов путем анализа, вычленяющего абстракцией собственные свойства явлений из их зависимости от маскирующих их в непосредственном чувственном познании (восприятии), привходящих, сторонних обстоятельств и случайных связей. Результаты исследования, выявляющего законы явлений, по мере их раскрытия включаются в понятие об этих явлениях.
Анализ, приведший к понятию твердого тела, позволил исследовать один эффект силы, приложенной к телу, – изменение состояния его равновесия или движения, абстрагируясь от другого ее эффекта – деформации тела. Этот последний в свою очередь вычленяется анализом и исследуется особо при изучении деформируемых тел – упругих тел, жидкостей и газов.
Дифференциация твердых упругих тел, с одной стороны, и жидкостей и газов («жидкостей» в широком смысле) – с другой, совершается на основе анализа различных видов деформации.
В отличие от упругих твердых тел в жидкостях и газах деформация сдвига (например, скольжение одного слоя жидкости над другим) может расти неограниченно без возникновения противодействия в виде упругих сил, в то время как по отношению к деформациям объемного сжатия жидкости и газы существенно не отличаются от упругих твердых тел[145]. По отношению к деформации сдвига жидкости и газы дифференцируются от упругих твердых тел. (Черты, дифференцирующие жидкости и газы от твердых тел, являются общими для них.) Это служит основанием для понятия жидкости в широком смысле, в котором объединяются собственно жидкости и газы. Жидкости и газы дифференцируются друг от друга по их реакции на объемное сжатие.
Исследование передачи давления в жидкостях (в широком смысле, т. е. в жидкостях и газах), приводящее к закону Паскаля, как и исследование сил, действующих в жидкости на находящееся в ней тело, которое приводит к закону Архимеда, исходит из предположения, что плотность жидкости не зависит от давления. Законы Паскаля и Архимеда выводятся, таким образом, как строгие законы путем абстракции от сжимаемости «жидкости» в результате давления. Затем эта аналитически выделенная зависимость подвергается особому исследованию. Сжимаемость газов – зависимость их объема от давления – выражается законом Бойля – Мариотта, согласно которому произведение давления данной массы газа на его объем при постоянной температуре есть величина постоянная. Закон Бойля – Мариотта есть закон «изотермического» сжатия: он предполагает, что изменение давления происходит при неизменной температуре; при постоянной температуре для данной массы давление газа меняется обратно пропорционально его объему. Таким образом, с одной стороны, влияние температуры выключается посредством ее уравнивания, являющегося объективным эквивалентом абстракции, с другой, – поскольку, согласно закону Бойля – Мариотта, для данной массы газа при неизменной температуре произведение давления газа на его объем есть величина постоянная, открывается возможность особо исследовать его зависимость от изменения температуры. Для того чтобы это положение приобрело точный научный смысл, нужно, таким образом, еще определить понятие температуры и способы ее измерения (см. об этом дальше).
Закон Бойля – Мариотта оставляет открытым вопрос о том, как зависит объем и давление газов от их температуры. Ответ на этот вопрос и дает закон Гей-Люссака. Согласно этому закону, давление данной массы газа при постоянном объеме и ее объем при постоянном давлении меняются линейно с температурой. Соотнесение законов Бойля – Мариотта и Гей-Люссака отчетливо показывает, как научный анализ расчленяет перекрещивающиеся зависимости и, абстрагируясь от одной из них, возводит другую, выявляя ее в чистом виде, до уровня закона. Таким образом, в результате анализа хаотической картины, выступающей на поверхности явлений, где перекрещиваются различные взаимодействия, одна за другой выступают закономерности, определяющие ход событий. Однако сначала они еще далеки от того, чтобы дать возможность закономерно объяснить действительность во всей ее конкретности.
Закон Гей-Люссака вскрывает зависимость объема и давления газа только от температуры. Между тем факты свидетельствуют о том, что произведение давления на объем меняется с изменением давления и при одной и той же температуре, при изотермическом изменении давления. (Закон Бойля – Мариотта абстрагируется от этой зависимости.) В свою очередь, зависимость этого произведения от давления для разных температур оказывается различной; она к тому же различна для разных газов. Для воздуха произведение pv(сжатия на объем) при низких температурах сначала убывает с ростом ð (давления), т. е. объем воздуха сначала при сжатии уменьшается быстрее, чем по закону Бойля – Мариотта, и затем начинает возрастать. При высоких температурах произведение pvрастет с ростом ð: объем при сжатии уменьшается слабее, чем по закону Бойля – Мариотта. Для многих других газов, в частности для СО2, зависимость произведения давления на объем от давления выражена еще резче. В силу этого представляется, что в действительности ни один газ не подчиняется закону Бойля – Мариотта[146]. На самом деле при определенных условиях, а именно, когда газ достаточно разрежен, этот закон сохраняет силу для любого газа. Газ, отвечающий закону Бойля – Мариотта, обычно называют «идеальным газом». Говоря об идеальном газе, его как бы противопоставляют реальным газам; следуя этой установке, приходят к выводу, что «такого газа в действительности не существует», что он является «воображаемым веществом» [[147]. «Несуществование» идеального газа означает только то, что понятие не совпадает с непосредственно наблюдаемыми явлениями, поскольку оно плод анализа этих явлений, связанного с многократной абстракцией от привходящих обстоятельств. Вместе с тем всякий газ в определенном состоянии – при достаточной разреженности – выступает непосредственно как идеальный газ. Все газы подчиняются закону Бойля – Мариотта, но подчиняются, непосредственно не совпадая с ним. То, что идеальный газ – это газ, отвечающий закону Бойля – Мариотта, означает, по существу, что понятие газ определяется основным законом, которому подчиняется соответствующее явление.
Как и закон Бойля – Мариотта, закон Гей-Люссака относится, строго говоря, к идеальным газам (идеальный газ – это газ, подчиняющийся законам Бойля – Мариотта и Гей-Люссака). Это значит, что закон Гей-Люссака предполагает тот же уровень анализа и абстракции, что и закон Бойля – Мариотта, и непосредственно выступает на поверхности явления в тех же условиях – достаточно значительной разреженности, как и этот последний.
Это типичный пример того, какую роль играет в науке абстракция.[148]
При непосредственном наблюдении на поверхности явлений мы имеем картину предельной пестроты: соотношение давления и объема (произведение давления на объем) оказывается различным не только при разных температурах, но и при разных давлениях; зависимость объема от давления оказывается при этом разной при разных температурах; зависимости от давления и от температуры, таким образом, перекрещиваются. Кривая изменения произведения pv(давления на объем) с ростом р (давления) изменяется по-разному при низких и при высоких температурах. Эта эмпирическая кривая оказывается для каждого газа различной: она одна, скажем, для воздуха, другая – для СО2 и третья – для водорода. Так, непроанализированная, взятая в своей непосредственной видимости действительность являет картину исключительной пестроты, в которой как будто безраздельно царит случайность. Анализ и абстракция, как мы видели, вычленяют из этой пестроты одну за другой закономерные зависимости явлений.
При решении любой практической задачи надо синтетически соотнести закономерности, каждая из которых вычленена путем анализа и абстракции, и мысленно восстановить конкретную ситуацию, в которой приходится действовать, в ее закономерностях.
Так, при расчете потолка стратостата приходится считаться с изменением высоты, обусловливающим давление и плотность воздуха. Распределение давления воздуха по высоте можно узнать, исходя из закона Бойля – Мариотта, на основе формул, показывающих распределение давлений в поле силы тяжести (т. е. синтетически соотнеся общие законы распределения давлений в «жидкости», их спецификации для сил тяжести и закон Бойля – Мариотта); поскольку этот расчет делается на основе закона Бойля – Мариотта, он абстрагируется от изменения температуры воздуха с высотой. Поэтому результаты его имеют лишь грубо приближенный характер. Для того чтобы восстановить реальную картину явлений, нужно дополнительно учесть эффект изменения температуры, связанного с изменением высоты. При расчете практического потолка подъема воздушного шара должен быть дополнительно учтен и ряд других данных.
Для объяснения конкретных явлений закон Бойля – Мариотта и вообще всякий закон соотносится, «синтезируется» с другими законами, как это имеет место, например, в отношении закона Бойля – Мариотта и формул, определяющих распределение давления в поле тяжести при определении распределения давления воздуха по высоте (см. выше); в общую формулу закона для каждого частного случая подставляются специальные значения; полученные результаты модифицируют с учетом дополнительных данных и зависимостей, от которых этот закон абстрагируется, например, с учетом изменения температуры воздуха с изменением высоты, от которого абстрагируются при расчете изменения давления с высотой, исходя из закона Бойля – Мариотта.
Путем такого учета дополнительных обстоятельств, от которых абстрагируется закон, – с сохранением этого последнего в качестве основы, – наука идет при объяснении всех явлений, по отношению к которым может быть соблюдено основное условие значимости закона. Применительно к явлениям, для которых это основное условие действия закона не может быть соблюдено, вместо него должен выступить другой закон. Так обстоит, например, дело с законом Бойля – Мариотта, основанном на предположении, что изменение объема газа происходит при постоянной температуре, – в тех явлениях, где, как, например, в звуковых волнах, это условие не может быть соблюдено, вследствие того что нагревание и охлаждение газа, связанные с его сжатиями и разрежениями в звуковых волнах, не успевают выравниваться, принимая температуру окружающей среды. В отношении таких неизотермических (адиабатических) явлений, к которым не применим закон Бойля – Мариотта, выступает другая закономерность, выражаемая законом Пуассона. При малых изменениях давления, какие имеют место в звуковых волнах, вместо этого закона, относящегося к плотностям и давлениям, выступает другой, относящийся к изменениям плотностей и давлений. В этих условиях избыточное давление связано с избыточной плотностью отношением простой пропорциональности. Закон Бойля – Мариотта, который исходит из равенства температур при изменении давления, абстрагируясь от изменения температур при изменении давления, применим к изотермическим явлениям; для адиабатических явлений существует другой закон сжимаемости газов – закон Пуассона и производная от него формула при малых изменениях давления. Правомерность абстракции от изменения температуры зависит, таким образом, от природы изучаемых явлений. На данном частном случае отчетливо выявляется и роль абстракции в научном познании и зависимость научной абстракции от природы самих исследуемых явлений.
На вышеприведенных примерах отчетливо видно, как научное мышление решает задачу познания действительности. Они полностью подтверждают сформулированные выше положения.
Генеральная задача научного познания заключается в том, чтобы: а) отправляясь от чувственно, непосредственно данной картины действительности, абстрагируясь от сторонних, привходящих обстоятельств, затемняющих существенные свойства явлений, определить в понятиях природу изучаемых явлений и б) исходя из фиксированных в этих понятиях существенных свойств вещей, научно объяснить, как они проявляются на чувственно наблюдаемой поверхности явлений.
Исследование научного познания, в частности вышеприведенные примеры показывают, что эта познавательная задача разрешается мышлением посредством двух основных операций – анализа и синтеза. Положение, согласно которому анализ и синтез являются основными операциями мышления, так что мышление может быть охарактеризовано как аналитико-синтетическая деятельность, – необходимый вывод из исследования мышления как познания бытия. Характеристика мышления как аналитико-синтетической деятельности есть основная и вместе с тем самая общая его характеристика.
Исследование научного познания позволяет определить, в чем, собственно, заключается анализ и синтез на уровне отвлеченного мышления.
Анализ здесь заключается в расчленении перекрывающих друг друга зависимостей, которые перекрещиваются на непосредственно, чувственно наблюдаемой поверхности явлений, в абстракции от привходящих обстоятельств и выявлении собственных «внутренних» свойств явлений в их закономерных взаимосвязях. Анализ, характеризующий научное мышление, неотделим от абстракции. Это путь от нерасчлененной конкретности воспринимаемого к выделяемым в процессе анализа абстракциям, фиксируемым в понятиях. Такова основная форма анализа, присущая научному мышлению.
Синтез, осуществляемый научным мышлением, – это мыслительная операция или совокупность мыслительных операций, посредством которых совершается обратный переход от выделенных анализом абстрактных понятий и положений к мысленному восстановлению в новом, проанализированном виде и к объяснению непосредственно наблюдаемых явлений.
Синтез заключается: а) в соотнесении при объяснении одного и того же явления, взятого в его конкретности, двух или нескольких закономерностей, которые были выделены в чистом виде в результате аналитического расчленения соответствующих эмпирических зависимостей и аналитического исследования каждой из них в абстракции от другой; б) в соотнесении исходных закономерностей с новыми обстоятельствами, от которых для их открытия надо было сперва абстрагироваться, с тем чтобы путем введения их в более конкретные условия шаг за шагом переходить от общих закономерностей, взятых в «чистом», абстрактном виде, ко все более специальным формам их проявления. Такова основная форма синтеза, характерная для научного мышления. Так же как анализ не сводится к расчленению целого на части, так и синтез не состоит в простом соединении частей в целое. Эти виды анализа и синтеза, присущие элементарным формам чувственного познания, уступают место другим формам, осложненным соотношением абстрактного и конкретного.
Синтез, заключающийся в соотнесении абстрактных законов со все более специализированными условиями, позволяет теоретически выводить из одних закономерностей другие, а также теоретически обосновывать и доказывать эмпирически устанавливаемые зависимости. Теоретическое познание, теоретическая наука (механика, физика и т. д.) – результат углубленного анализа эмпирических данных и опирающегося на него синтеза.
Все положения, продемонстрированные нами на примере физики, выступают с особой отчетливостью по отношению к другой, далекой от физики области – к логике «Капитала» [[149]. К. Маркс с предельной выпуклостью выявил логическую структуру научного знания применительно к политической экономии. В «Замечаниях на книгу Адольфа Вагнера» он называл свой метод аналитическим; во введении к работе «К критике политической экономии» он охарактеризовал его как метод «восхождения от абстрактного к конкретному», т. е. синтетический.
«Научный анализ конкуренции, – писал Маркс, – становится возможным лишь после того, как познана внутренняя природа капитала, – совершенно так же, как кажущееся движение небесных тел делается понятным лишь для того, кто знает их действительное, но не воспринимаемое непосредственно движение» [[150]. «Вульгарный экономист не имеет ни малейшего представления о том, что действительные, обыденные отношения обмена и величины стоимости не могут быть непосредственно тождественными… Вульгарный экономист думает, что делает великое открытие, когда он раскрытию внутренней связи гордо противопоставляет тот факт, что в явлениях вещи иначе выглядят. И выходит, что он гордится тем, что пресмыкается перед видимостью, принимает видимость за конечное. К чему же тогда вообще наука?» [[151]
«…Если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, – писал Маркс, – то всякая наука была бы излишня…» [[152] «…Задача науки, – писал он, – заключается в том, чтобы видимое, выступающее на поверхности явлений движение свести к действительному внутреннему движению…» [[153]
«Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное движение» [[154]. Отправляясь от непосредственно данной, внешней видимости явлений, наука вскрывает внутреннюю природу явлений – их сущность во внутреннем движении, внутренних связях и закономерностях.
Этим пониманием задач науки определяется и ее метод как метод аналитический и синтетический, как метод «восхождения» от абстрактного к конкретному. Конкретное – «исходный пункт в действительности и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления». Для того чтобы конкретное выступило как таковое для мышления, оно должно быть проанализировано. В мышлении конкретное выступает как «сочетание многочисленных определений, являясь единством многообразного» [[155], как результат, а не как исходный пункт. Задача научного познания восстановить действительность в ее конкретности. Все абстракции, к которым приходит и через которые проходит мышление в процессе познания, подчинены этой цели. Для мышления конкретное в действительности сначала выступает не как «богатая совокупность с многочисленными определениями и отношениями», а лишь как «хаотическое представление о целом». Путь научного познания начинается поэтому с анализа этого конкретного, данного сначала как хаотическое представление о целом, с тем чтобы в итоге восстановить его как «сочетание многочисленных определений», как «единство многообразного». Анализ Маркса направлен на то, чтобы раскрыть явления в их чистом виде, не осложненном, не замаскированном привходящими обстоятельствами. Маркс ставит себе задачу «рассматривать явления в их закономерном, отвечающем их понятию виде, т. е. рассматривать их независимо от… их внешней видимости…» [[156]. Такой анализ с необходимостью ведет к абстракции. Так, «если цены действительно отклоняются от стоимостей, то необходимо их сначала привести к последним, т. е. отвлечься от этого обстоятельства как совершенно случайного, чтобы получить в чистом виде явление образования капитала на почве товарного обмена и чтобы при исследовании его не дать ввести себя в заблуждение этим побочным обстоятельством, затемняющим истинный ход процесса».[157]
Для того чтобы вскрыть закон стоимости в чистом виде, Маркс также абстрагируется от колебаний спроса и предложения, соотношением которых вульгарная политическая экономия хотела объяснить стоимость. Он указывает, что спрос и предложение во всяком случае ничего не могут объяснить там, где они оказываются равны друг другу. В действительности это бывает редко и лишь случайно. «Однако в политической экономии, – пишет Маркс, – предполагается, что они покрывают друг друга… Это делается для того чтобы рассматривать явления в их закономерном, отвечающем их понятию виде, т. е. рассматривать их независимо от той их внешней видимости, которая порождается колебаниями спроса и предложения; с другой стороны, – для того чтобы найти действительную тенденцию их движения, известным образом фиксировать ее» [[158]. В научном анализе влияние спроса и предложения как привходящее обстоятельство снимается путем абстракции. Зависимость цен от колебания спроса и предложения мысленно выключается посредством их уравнивания; в результате как основа цены товара выступает его стоимость в ее собственных, внутренних закономерностях.
В ходе научного исследования эта же операция абстракции неоднократно повторяется на разных уровнях анализа. Так, возвращаясь к понятию стоимости, после того как им были введены понятия постоянного и переменного капитала, Маркс пишет: «…Анализ процесса в его чистом виде требует, чтобы мы совершенно абстрагировались от той части стоимости продукта, в которой лишь вновь появляется постоянная капитальная стоимость, т. е. чтобы мы постоянный капитал…
приравняли нулю…» [[159] При изучении накопления капитала Маркс тоже сначала абстрагируется от расщепления прибавочной стоимости на различные доли. Он пишет: «…расщепление прибавочной стоимости и посредствующее движение обращения затемняют простую основную форму процесса накопления. Поэтому анализ последнего в его чистом виде требует предварительного отвлечения от всех явлений, скрывающих внутреннюю игру его механизма».[160]
Путем такого анализа, ведущего к абстракции, Маркс приходит в «Капитале» ко всем экономическим категориям и законам политической экономии; путь этот совершенно совпадает с тем, которым, как мы видели, идут к своим абстрактным понятиям и законам механика и физика.
Анализ непосредственно, чувственно данных явлений, приводящий к фиксируемым в научных понятиях абстракциям, – таков необходимый путь научного познания; но этим не исчерпывается его задача. В конечном счете, надо понять и объяснить действительность в ее конкретности и вместе с тем – закономерности.
Для того чтобы понять явления в их закономерности и объяснить их, необходимы анализ и абстракция; но анализ и абстракция нужны, в конце концов, для того, чтобы понять и объяснить явления. Чтобы понять и объяснить прибыль – промышленную, торговую, финансовую (процент), ренту – в ее источнике, надо путем анализа и абстракции прийти к понятию прибавочной стоимости и вскрыть ее источник; но понятие прибавочной стоимости и закон ее образования нужны, в конечном счете, для того, чтобы объяснить источник прибыли, процента, ренты.
Поэтому метод научного познания, представляющийся сначала аналитическим методом, методом анализа, ведущим к абстракции, неизбежно выступает вместе с тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному.
В процессе этого восхождения научное познание шаг за шагом восстанавливает непосредственно видимую картину явления, но уже в проанализированном виде, на основе законов, вскрытых в результате абстракции от затемняющих, маскирующих или осложняющих их обстоятельств.
В первом томе «Капитала» Маркс исследовал процесс производства в его «внутренней жизни», в абстракции от явлений обращения; во втором томе анализу подверглись эти последние; в третьем томе, посвященном, согласно подзаголовку, «процессу капиталистического производства, взятому в целом», Маркс пишет: «…здесь необходимо найти и описать те конкретные формы, которые возникают из процесса движения капитала, рассматриваемого как целое. В своем действительном движении капиталы противостоят друг другу в таких конкретных формах, по отношению к которым вид [Gestalt] капитала в непосредственном процессе производства, так же как и его вид в процессе обращения, выступают лишь в качестве особых моментов. Видоизменения [Gestaltungen] капитала, как мы их развиваем в этой книге, шаг за шагом приближаются, таким образом, к той форме, в которой они выступают на поверхности общества, в воздействии разных капиталов друг на друга, в конкуренции и в обыденном сознании самих агентов производства».[161]
В процессе этого восхождения от абстрактного к конкретному подвергшиеся анализу явления выступают вновь, но уже в новом виде – в качестве внешней формы проявления их сущности, вскрытой в результате анализа и абстракции: цены товаров выступают как форма проявления стоимости; прибыль, процент, рента – как форма проявления прибавочной стоимости; на поверхности явлений стоимость выступает в форме цены, прибавочная стоимость – в виде прибыли, процента, ренты; на поверхности явлений эмпирические зависимости выступают как проявление законов, выявленных в чистом виде анализом и абстракцией. «Задача науки, – писал Маркс, – состоит именно в том, чтобы объяснить, как проявляется закон…» [[162] Однако явление, будучи формой проявления сущности, с ней непосредственно не совпадает, так же как сущность не совпадает с явлением. Закон обычно не выступает в чистом виде на поверхности явлений; его поэтому неправомерно пытаться непосредственно подставить на место эмпирической зависимости, в которой он проявляется по-разному в различных конкретных условиях; и, наоборот, к закону невозможно прийти в результате непосредственного возведения случайных эмпирических совпадений в ранг закономерностей. (В непосредственной подстановке стоимости на место цены, сущности – на место явления, в попытке исходить из предположения об их непосредственном совпадении Маркс усматривал основную ошибку классической политической экономии Смита и Рикардо.) Понятие о явлении и само это явление, каким оно выступает в нетипичных для него условиях, непосредственно не совпадают. На поверхности явлений закон, выведенный в результате абстракции от привходящих обстоятельств, несущественных для данных явлений, выступает в видоизмененном виде.
Путь от абстрактного к мысленному восстановлению явлений в их конкретности совершается посредством операций, обратных тем, которые приводят к абстрактному. Если углубление в область абстрактного совершалось путем выключения привходящих обстоятельств и случайно перекрещивающихся зависимостей, то обратный путь осуществляется путем включения добытых посредством анализа и абстракции понятий и положений в новые, шаг за шагом включаемые связи, в их введении во все более конкретные условия и соответствующем видоизменении исходных абстрактных определений. Соотнесение абстрактных положений, выделенных анализом, со все новыми и новыми условиями и обстоятельствами есть синтетический акт: восхождение от абстрактного к конкретному осуществляется посредством синтеза полученных в результате анализа абстрактных определений с обстоятельствами, от которых исследование первоначально абстрагировалось. Это синтез или, точнее, форма, которую он приобретает на уровне теоретического мышления. Мысленное восстановление конкретного, исходя из абстрактного, осуществляется в результате:
1) подстановки в общую формулу закона частных значений на место заключенных в ней переменных;
2) соотнесения, т. е. синтезирования, двух или нескольких друг друга дополняющих закономерностей (например, закона Бойля – Мариотта и закона Гей-Люссака – см. выше);
3) «введения» исходных закономерностей в новые условия, соотнесения их с новыми обстоятельствами, в результате чего исходные закономерности, а значит, и исходные абстрактные понятия получают новую специализированную форму проявления.
Все построение «Капитала» осуществляется посредством такого синтеза, сочетающегося с анализом. Ход мыслей «Капитала» в принципе всегда один и тот же: сначала явление определяется в абстракции от привходящих обстоятельств и раскрывается в своем «чистом», неосложненном виде, или в своих существенных свойствах, фиксируемых в абстрактных определениях. Затем начинают одно за другим включаться дополнительные обстоятельства; первоначально абстрактно взятые определения вводятся во все более конкретные условия, видоизменяясь в соответствии с ними. Особенно рельефно синтетический ход мысли, ведущий от фиксированных в понятиях абстракций к восстановлению явлений в их конкретности, выступает в третьем томе «Капитала», который ставит себе задачей не только вскрыть внутреннюю основу капиталистического производства, но и показать, как она проявляется в конкретной действительности.[163]
Анализ эмпирических данных, приводящих к абстракции от привходящих обстоятельств, и синтез, соотносящий результаты абстракции с дополнительно проанализированными обстоятельствами, модифицирующими их, от которых исследование первоначально абстрагировалось, и образуют теоретическое мышление, теоретическое знание, теоретическую науку – механику, физику, политическую экономию, в которых, как писал Маркс в предисловии к «Капиталу», – идеальное отражение «жизни материала» выступает перед нами как якобы «априорная конструкция». «Исследование должно, – писал он, – детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное движение. Раз это удалось и жизнь материала получила свое идеальное отражение, то на первый взгляд может показаться, что перед нами априорная конструкция».[164]
Таким образом, анализ структуры научного познания, осуществляемого абстрактным мышлением на материале разных и притом далеко друг от друга отстоящих наук – физики и политической экономии, – приводит к совпадающим результатам: он показывает, что основными формами научного мышления являются анализ и синтез, и вскрывает те специфические формы, в которых они выступают в абстрактном мышлении.
Специфическая познавательная задача, которую разрешает мышление, связана, как мы видим, с тем, что на поверхности явлений, в восприятии непосредственно дан нерасчлененный суммарный эффект различных взаимодействий, непроанализированное в должной мере конкретное. Этот суммарный эффект различных взаимодействий включает и нерасчлененное, непроанализированное взаимодействие субъекта и объекта, сплетение субъективного и объективного. Так, ощущение тепла при определении теплового состояния тела на ощупь не определяется только тепловым состоянием этого последнего, а зависит также от состояния определяющего его субъекта. Эта субъективность определения свойств объекта (в частности, теплового состояния тела и т. п.) преодолевается мышлением по мере того, как оно переходит к определению объектов познания и их свойств (вещей, процессов, явлений) через их закономерные зависимости друг от друга. Эту задачу мышление разрешает по мере того, как оно посредством анализа и абстракции раскрывает закономерные зависимости между явлениями, взятыми в чистом виде, в абстракции от привходящих обстоятельств, маскирующих закономерные взаимозависимости явлений. Таким образом, весь процесс мышления, вся работа анализа (неотделимого от синтеза), абстракции и обобщения, в результате которой явления определяются в понятиях «в чистом виде» – в абстракции от сторонних, несущественных, привходящих обстоятельств, есть вместе с тем и процесс перехода от субъективности непосредственного восприятия к объективности научного познания.
Исследуя мир, выступающий непосредственно в чувственном восприятии, мышление вычленяет явления в чистом виде путем абстракции от сторонних, осложняющих их, привходящих обстоятельств, выявляет их существенные свойства и закономерные взаимосвязи. Однако в непосредственном чувственном восприятии действительности даны в нерасчлененном виде не только различные перекрещивающиеся взаимодействия вещей друг с другом: в непосредственно воспринимаемом нами суммарном эффекте различных взаимодействий сплетаются также субъект и объект, субъективное и объективное. Между тем познание по самому своему существу есть познание объективной реальности. Его основная задача заключается в том, чтобы из того сплетения субъективного и объективного, каким является непосредственно нами воспринимаемое, вычленить объективную реальность – такой, как она есть на самом деле, независимо от способов ее познания тем или иным субъектом. Этой задаче подчинена вся работа познания – в том числе и вся работа анализа и синтеза при переходе от непроанализированной конкретности непосредственно, чувственно воспринимаемого к абстрактным понятиям научной мысли и от них – к мысленному восстановлению и объяснению действительности в ее конкретности. В качестве выразителя основного требования – независимости объекта познания от способа, которым он определяется, в методологии научного познания выступает критерий инвариантности всех определений объективной действительности по отношению к наблюдателю – к его субъективной «перспективе» и способу, которым он пользуется в познании объективной реальности. Этот критерий красной нитью проходит через все познание – от самых элементарных до самых высших его форм – и получает заостренное выражение в общей теории относительности.[165]
Перед нами, таким образом, снова встает вопрос о субъективном и объективном. Для мышления этот общий вопрос приобретает специфические формы.
Понять процесс познания в различии его ступеней или форм – это значит вместе с тем понять, в чем заключается его специфическая объективность на каждой из ступеней. В противовес субъективному идеализму, совершенно отрицавшему объективность ощущения и восприятия и подрывавшему таким образом всякую возможность объективного познания в его истоках, мы утверждали не только субъективность ощущения и восприятия (т. е. их обусловленность воспринимающим субъектом), но вместе с тем и его объективность (т. е. в той или иной мере адекватность его объекту). Однако применительно к чувственному познанию, к ощущению и восприятию эта объективность при более конкретном рассмотрении сводится прежде всего к тому, что вопреки основному тезису субъективного идеализма ощущаются и воспринимаются не ощущения и восприятия, а предметы и явления объективной действительности. Ощущения и восприятия – это не лишь субъективные состояния, это познание действительности в собственном смысле слова. Объективная действительность не находится «по ту сторону» ощущения и восприятия; ощущения и восприятия не обособлены от нее; возникновение ощущения, восприятия означает, что «вещь в себе» становится вещью для нас. В ощущении и восприятии нам даны сами вещи. Но не подлежит также сомнению и то, что в них объективная действительность дана такой, какой она выступает на своей «поверхности», обращенной к субъекту; мы видим, как Солнце движется вокруг Земли, – таково непосредственное свидетельство восприятия; на самом же деле, в объективной действительности Земля движется вокруг Солнца – таков вывод научного мышления. Значит, соотношение субъективного и объективного в мышлении иное, чем в ощущении и восприятии. В картине действительности, которую дает нам восприятие, непосредственно учтено отношение, в котором находится к явлениям воспринимающий. Эта картина может изменяться с изменением точки зрения воспринимающего, его перспективы, его отношения к воспринимаемому объекту, а не только в зависимости от изменения этого последнего. Абстрактное научное мышление объективно в иной мере и в ином смысле, чем восприятие. Именно в недоступности для восприятия объективности в том смысле, в каком она оказывается доступной для мышления, и заключается объективная необходимость перехода от чувственного познания к отвлеченному, от ощущения и восприятия к мышлению.
Мышление преодолевает субъективность, отягощающую чувственное познание, и достигает доступной лишь ему объективности тем, что переходит от более или менее непосредственного определения свойств объекта субъектом в ощущении и восприятии к опосредствованному определению этих свойств через взаимоотношения объектов познания и их свойств друг к другу.
Типичным примером может служить переход при определении теплового состояния тел от непосредственного ощущения теплоты к понятию температуры. Одно и то же тело в одно и то же время ощущается разными субъектами и даже одним и тем же субъектом то как теплое, то как холодное, в зависимости от того, с более холодным или с более теплым телом субъект соприкасался непосредственно перед тем. Определение теплового состояния тела на ощупь не однозначно определяется состоянием данного тела; оно зависит и от субъективного состояния субъекта, который его определяет. Этим обусловлена неточность такого определения, а также ограниченность шкалы состояний нагретости и охлажденности, доступных для него.
Переходя в понятии температуры к опосредствованному определению теплового состояния через взаимозависимости тел и их свойств, научная мысль преодолевает субъективность такого определения. Равной считается температура тел, в которых при их соприкосновении не возникает теплообмена и связанных с этим изменений других свойств. Для определения температуры выбирается «термометрическое» тело (ртуть, спирт, воздух, водород, гелий) и какой-либо признак его, по изменению которого судят об изменении теплового состояния. Таким признаком может быть любое свойство, которое изменяется с изменением теплового состояния тела в линейной зависимости от него. Обычно температура определяется по изменению объема термометрического тела. Таким образом, понятие температуры своей предпосылкой имеет закономерную – линейную – зависимость между тепловым состоянием тела и его объемом. Опыт показывает, что определение температуры не остается инвариантным при использовании различных термометрических тел. Разные (ртутный, воздушный, водородный, гелиевый) термометры дают более или менее расходящиеся эмпирические температуры. Поэтому для однозначного определения температуры переходят к ее определению на основе температурной шкалы по так называемому идеальному газу, т. е. газу, для которого строго соблюдаются законы Бойля – Мариотта и Гей-Люссака (см. выше). Законы Бойля – Мариотта и Гей-Люссака, как мы видели, не действительны ни для одного газа, при любых условиях, но при определенных условиях – достаточной разреженности – они непреложны для всякого газа. Как всякий закон, они выражают не непосредственно то, что повсеместно наблюдается на поверхности явлений, а те закономерные зависимости, которые вычленяются, когда путем анализа и абстракции мы берем явления в тех объективных условиях, при которых они выступают в «чистом», идеальном виде, не отягченные привходящими сторонними обстоятельствами. Температуру, определяемую по шкале «идеального газа», называют абсолютной идеальной или просто абсолютной температурой. Температурные коэффициенты объема и давления идеального газа не зависят от температуры и равны друг другу = 0,00366). Равным изменениям идеально-газовой температуры соответствуют равные изменения объема идеального газа (при постоянном давлении) или давления (при постоянном объеме). Обычно температура в газовом термометре измеряется по изменению давления при постоянном объеме. Для термометра, непосредственно показывающего абсолютную, идеальную температуру, в принципе может быть использован любой газ: надо лишь, чтобы он был достаточно разрежен. На практике приходится пользоваться не очень разреженным газом и для получения абсолютной, идеальной температуры вносить в получаемые при этих условиях показания термометра некоторые поправки. В отличие от эмпирической температуры идеальная или абсолютная температура независима от выбора термометрического тела: при выборе любого термометрического тела получается одна и та же инвариантная температура – объективная характеристика теплового состояния тела.
На этом примере ясно виден путь, в результате которого научное мышление приходит от отягощенного большой долей субъективности определения свойств действительности непосредственно, в ощущении и восприятии, к их объективному определению в научном понятии. Переход к объективному познанию открывается для мышления благодаря опосредствованному определению свойств одного объекта через его взаимозависимость с другими (в данном случае через теплообмен между телом, температура которого измеряется, и термометрическим телом и через связь теплового состояния тела с его объемом и давлением). Для раскрытия этих закономерных связей между объектом познания и его свойствами необходимо, как мы видели, вскрыть явление в чистом виде, в абстракции от привходящих, несущественных внешних обстоятельств, так как лишь при этих условиях незамаскированно выступает закономерная взаимосвязь его сторон (давления, объема, температуры – в законах Бойля – Мариотта и Гей-Люссака).
Объективное определение любого свойства действительности, основанное на взаимоотношении объектов познания и их свойств, необходимо предполагает раскрытие взаимосвязи различных понятий (абсолютной, идеальной температуры и идеального газа и т. д.), как это видно из вышеприведенного примера определения теплового состояния тел. При этом, чтобы в одном пункте (в нашем примере – при определении теплового состояния тела) перейти от субъективного ощущения к объективному определению данного свойства объекта через взаимоотношение объектов и их свойств, необходимо, проанализировав целый круг взаимосвязанных явлений, определить каждое из них в соответствующих понятиях. Лишь в итоге всей этой работы научное мышление приходит к объективному познанию того или иного свойства реальности. При этом вместо одного непосредственного ощущения должна выступать целая система взаимосвязанных понятий и законов. Только через раскрывающиеся таким образом взаимосвязи объектов познания и их свойств можно объективно определить исходное явление.
В выявлении объективных свойств вещей, определяемых их взаимозависимостями, и самих этих взаимозависимостей существенную роль играет практика, приводящая вещи во взаимодействие.
Объективное мысленное определение явлений осуществляется, как мы видим, через опосредствованное определение объектов познания их взаимозависимостями друг от друга. Основой этого пути к объективности научного познания является то фундаментальное положение, что все явления в реальном мира находятся во взаимодействии, во взаимосвязи друг с другом. Каждое из них испытывает воздействие со стороны других, но при этом всякое внешнее воздействие реализуется через посредство внутренних, собственных свойств того явления, на которое оно оказывается, так что вызываемый им эффект является, собственно, продуктом взаимодействия. Внутренние, собственные свойства явления определяют тот круг воздействий, который ему адекватен (наподобие того, как свойства рецепторного аппарата выделяют определенный круг раздражителей, адекватных данному рецептору). В соответствии с этим во всеобщей взаимосвязи явлений мира выделяются особые специфические сферы взаимодействия. Решая свой основной – самый простой и вместе с тем самый фундаментальный – старый сократовский вопрос («что это есть?»), подхваченный и углубленный Аристотелем, научное мышление выделяет именно эти внутренние, собственные, существенные свойства явления. Для этого мышление путем анализа и абстракции вычленяет явление в чистом виде, преобразованном в результате отвлечения от внешних, привходящих обстоятельств, которые осложняют и маскируют его на чувственной поверхности действительности. Существенные свойства явления в таком чистом виде – это и есть реальное научное ядро того, что в философии было обозначено как «сущность». Между тем метафизика обособила сущность от явлений и противопоставила ее этим последним как якобы единственно, доподлинно «в себе» сущее.[166]
Явление в его отличие от сущности объявлялось лишенным какой бы то ни было реальности.
В противоположность метафизике феноменализм (позитивизм различных толков) признает только явления, лишенные сущности, т. е. того, что в них существенно, и тем самым разрывает явление и сущность, так же как метафизика, оборотной стороной которой он является. позитивистический феноменализм получает свое практическое выражение в понимании задач научного познания: они сводятся к описанию того, что наблюдается на поверхности явлений. Все результаты работы научной мысли, направленной на объяснение явлений, на раскрытие законов, выражающих их существенные взаимосвязи, позитивистический феноменализм объявляет фикцией, – подобно тому, как метафизика объявляет мнимой кажимостью явления, все то в них, что непосредственно не совпадает с их сущностью. Платформа, на которой метафизика и позитивистический феноменализм ведут вслепую свою борьбу, у них общая: как один, так и другой начинает с того, что разрывает «явление» и «сущность». Между тем именно эта их общая предпосылка неправомерна. Нельзя разорвать сущность и явление, обособив их друг от друга, так как сущность есть на самом деле не что иное, как существенное в явлении, т. е. как раз его собственное внутреннее содержание, раскрывающееся путем анализа и абстракции[167]. Вместе с тем не приходится и отождествлять сущность с явлением, пытаясь непосредственно подвести явление под сущность.[168]
К стародавнему понятию сущности (и явления) мы идем от диалектико-материалистического понимания взаимосвязи, взаимодействия, взаимозависимости всех явлений в мире; мы идем к нему от принципа детерминизма в его диалектико-материалистическом понимании, согласно которому внешнее воздействие всегда опосредствуется внутренними условиями. Эти внутренние условия, выступающие как основание всех «реакций» данного явления (тела и т. д.) на внешние воздействия, всех его изменений при взаимодействии с другими явлениями (телами и т. д.), и есть его «сущность» в ее научном выражении. «Сущность» – это внутреннее основание, через которое преломляются все внешние воздействия на явление и которым закономерно обусловлен их эффект.
Наблюдая ряд изменений одного и того же явления, наука находит их закономерное объяснение, вскрывая и определяя в научных понятиях то общее основание, в силу которого такому-то изменению внешних обстоятельств отвечает такое-то изменение явления. Определение закономерности явления и раскрытие внутреннего основания, обусловливающего его изменение в строгом соответствии с изменением внешних условий, неразрывно взаимосвязаны. Исходя из правильно понятых нужд самого научного познания, еще Эйлер, как выше уже отмечалось, сформулировал это требование. Им вместе с тем определяется научное ядро понятия сущности, которое должно быть сохранено.
В связи с таким пониманием сущности определяется и понятие явления как чего-то реально существующего и происходящего в мире. Нечто реально существующее представляет собой явление, поскольку оно оказывается проявлением сущности, осложненным и измененным многообразными взаимодействиями, в которые оно включено в действительности. Явление – это характеристика действительности, реально существующего, форма его существования. Явление – это понятие «онтологическое». Подлинное учение о понимаемых таким образом явлениях, неотделимое от учения о сущности как существенном в них, это «онтология».
Мы приходим, следовательно, к понятию явления, коренным образом отличному от того, которое составляет ядро феноменализма. Сведение явления к тому, что в нем непосредственно дано субъекту, – таков первый ход феноменализма. Отрыв от сущности и связанное с этим опустошение явления, изъятие из него того, что в нем существенно, – таков следующий его ход. Изъятие из явления сущности, существенных свойств, сведение его к тому, что из него непосредственно выступает в восприятии, и трактовка бытия как явления в таком понимании – такова суть феноменализма. На самом деле явление – это нечто существующее реально, независимо от способа его данности субъекту; оно определяется отношениями, которые складываются внутри реально существующей конкретной действительности между результатами многообразных взаимодействий и осложняемой, видоизменяемой ими основой явления.
Подобно тому как феноменализм подставляет на место реально существующего явления его отражение в чувственном восприятии, «объективный» идеализм подставляет на место сущности понятие, в котором она определяется. Таким образом, явление и сущность обособляются друг от друга и превращаются в проекции субъекта – его восприятия или мышления. Вместе с тем восприятие представляется познанием явлений, лишенных того, что для них существенно, а мышление – познанием сущности вне явлений; таким путем обособляются друг от друга также восприятие и мышление, поскольку за каждым из них закрепляется обособленный предмет познания. На самом деле явление и сущность определяются через их взаимосвязи: явления обусловливаются «сущностью», сущность раскрывается через явления. Объединенные «онтологически», они и гносеологически выступают как единый объект единого процесса познания. Никак нельзя, изымая из явлений их сущность, отдать познание их в исключительное ведение восприятия. И мышление, а не только восприятие, участвует – и притом существеннейшим образом – в познании явлений, раскрывая существенное в них. Никак нельзя также оторвать познание сущности, т. е. существенного в явлениях, от чувственного восприятия этих последних. Познание исходит из явлений и к ним же возвращается, но оно начинает с того, что непосредственно дано субъекту в восприятии на еще не проанализированной поверхности явлений; в процессе их познания мышление, научное познание мира, неразлучное с его практическим изменением, все глубже и глубже вскрывает глубинные закономерности бытия, далеко выходя за пределы того, что доступно непосредственному чувственному восприятию; при этом исходные явления, включаясь в новые связи, раскрываются в новом содержании, с новых сторон, в новом качестве; вместе с тем открываются все новые явления, требующие дальнейшего, все более глубокого раскрытия неисчерпаемого богатства мира.
Самое определение явления как явления, т. е. являющегося познающему его субъекту, имеет гносеологический характер. Но здесь, как и вообще, гносеология неотделима от онтологии. Данная выше характеристика явления как конкретного бытия, в котором перекрещиваются разные взаимодействия, определяет объективную природу явления – того, что является. Является же оно на разных ступенях процесса познания по-разному. На начальных этапах познания выступает лишь внешняя «оболочка» явлений, суммарный эффект еще не познанных, не раскрытых взаимодействий. По мере того как продвигается аналитическая и синтетическая работа мышления, познание асимптотически все более приближается к раскрытию того, что является; в познанном явлении все полнее, содержательнее раскрывается его сущность и через нее самое явление. Сущность, таким образом, необходимо вовлечена в процесс перехода явления как онтологического образования в факт познания, в явление познанное. Не считающееся с этим ошибочное обособление явления от сущности и гносеологической его характеристики – от онтологической породило то специфическое и порочное понятие «явления» (Erscheinung), которое выступило у Канта, обособившего явление от сущности. Затем позитивистический феноменализм вовсе устранил сущность и подставил на ее место явления (в начавшем складываться у Канта их понимании).
Новый смысл получило понятие явления, феномена в современной феноменологии.
Для того чтобы еще определеннее очертить выше намеченное понятие явления, целесообразно будет сопоставить его с понятием «феномена», составляющего ядро идущего от Гуссерля феноменалистического направления (и связанного с ним экзистенциализма).
И для Хайдеггера (М. Heidegger) и для Сартра (J. P. Sartre) понятие феномена является центральным[169]. В своем обосновании феноменологии как онтологии они исходят из его анализа. Особенно поучительно для характеристики феноменологии понятие феномена выступает у Хайдеггера.
Феномен для Хайдеггера – это сущее, которое само себя являет и обнаруживает («Phanomen» это «das Sich – an – ihm – selbst – zeigende, das Offenbare»)[170]. Иначе говоря, феномен – это явление, которое непосредственно отождествляется с сущим. В этом и заключается основной смысл и основной порок феноменологии как онтологии.
Определяя понятие феномена, Хайдеггер одновременно стремится непосредственно слить его с сущим и отмежевать от явления. Коренное отличие феномена как являющегося бытия от явления в понимании Хайдеггера состоит в том, что явление – это нечто, что дает о себе знать (sich meldet) опосредствованно – через признаки, симптомы, символы. То, посредством чего оповещает о себе (sich meldet) явление, само должно непосредственно себя обнаруживать (sich zeigen).
Феномен прямо противопоставляется явлению, потому что последнее познается опосредствованно, феномен же – это бытие, которое само в себе раскрывается. Это представление о феномене и есть тот основной ход, посредством которого феноменология выдает себя за онтологию.
Явление, по Хайдеггеру, предполагает феномен – т. е. бытие, которое «само себя в себе показывает». Все при этом переворачивается вверх дном. Мы идем ко все более глубокому опосредствованному познанию сущего не от явлений; по Хайдеггеру, к ним можно подойти лишь после того, как сущее само в себе себя обнаружило и показало в виде феноменов.
Квалифицируя бытие как феномен и объявляя феномен бытием, феноменология Хайдеггера утверждает, что бытие само себя в себе обнаруживает.
Сами феномены могут быть от нас скрытыми или неадекватно раскрытыми; для их адекватного раскрытия нужна познавательная работа, нужен феноменологический анализ. Необходимость его не отрицается феноменологией; но дело в том, как этот анализ понимается. Феноменологический анализ, с точки зрения феноменологического метода, должен лишь устранить то, что закрывает или искажает феномены, и тогда они сами нам себя покажут. Феноменологический анализ лишь снимает завесу, которая заслоняет феномен от нас. Познание бытия не совершается путем соотнесения и анализа его собственного содержания в его взаимосвязях и опосредствованиях. Познание ничего, собственно, не выявляет в бытии, не познает в нем, а лишь устраняет то, что скрывает бытие от нас и мешает ему самому себя нам показать. Познание не проникает в самое бытие, в его содержание, не прослеживает, как различные его стороны друг друга опосредствуют. Феноменология – прямой антипод всякой диалектики. Она – интуитивное созерцание обособленных данностей, исключающее из бытия всякую взаимообусловленность, а из познания – всякое опосредствование. Познание выпадает из бытия и не мыслится как проникновение в него познающего человека[171]; именно поэтому представляется, будто бытие в качестве феномена само себя нам показывает, что само оно непосредственно дано на своей обращенной к нам поверхности.
Сопоставление намеченного нами выше понятия явления с понятием феномена, составляющим ядро столь влиятельного в современной философии феноменологического направления, позволяет еще яснее и резче определить пути, которыми мы идем.
Таким образом, исследование научного мышления как познания показывает, что основными его процессами являются анализ и синтез. Оно показывает также, в чем заключаются анализ и синтез на уровне отвлеченного мышления.
Анализ выступил прежде всего в движении познания от непроанализированной конкретности чувственного созерцания к абстрактным понятиям; это анализ – абстракция. Синтез выступил прежде всего в движении познания от абстрактных понятий к мысленному восстановлению конкретного как проанализированного целого в соотношении его многообразных определений. Это никак не означает, что анализ и синтез внеположны, обособлены друг от друга, а только то, что в движении познания от конкретного, взятого как еще не проанализированное целое, к абстрактному на передний план выступает анализ, а в движении от абстракции к конкретному – синтез. Но при этом каждое звено анализа неразрывно связано с синтезом (как вдох и выдох, по выражению Гёте) и точно так же каждое движение синтеза – с анализом.
На каждом этапе того пути, который в целом может быть охарактеризован как аналитический, поскольку анализ выступает в нем на передний план, анализ непрерывно переходит в синтез и наоборот; подобно этому на каждом этапе того пути, который в целом может быть охарактеризован как синтетический, поскольку в нем синтез выступает на передний план, синтез непрерывно переходит в анализ и наоборот: они взаимообусловлены. Соотносительность анализа и синтеза на всем пути движения мышления обусловлена уже тем, что, насколько синтетической ни была бы понятийная характеристика какого-либо явления, она все равно представляет собой продукт анализа действительности и абстракции от ряда ее сторон. Подобно этому, насколько далеко ни был бы продолжен анализ, ведущий к какому-нибудь понятию, это последнее все же заключает в себе закономерную связь (синтез) существенных сторон явления. И чем дальше продвинут анализ, тем шире синтез, который осуществляет заключенное в понятии обобщение. Собственно, строго говоря, вообще нет двух путей или двух отрезков пути познания, из которых один представлял бы собой анализ, а другой – синтез. Анализ и синтез – две стороны единого процесса. Каждое звено познания, каждая категория мышления есть абстрактный продукт анализа конкретной действительности и вместе с тем звено синтетического процесса – мысленного восстановления конкретного в его уж проанализированной закономерности.
Анализ и синтез формируются в практической деятельности и в зависимости от ее уровня выступают в разных формах. Задача изучения мышления в этом отношении состоит не в том, чтобы везде констатировать наличие анализа вообще или синтеза вообще, а в том, чтобы проследить движение анализа и синтеза и выявить те качественно различные формы, которые они принимают на различных уровнях и этапах познания. На уровне чувственного отражения анализ выступает в двух формах – различения и дифференцировки. Дифференцировка совершается через замыкание связи дифференцируемого раздражителя с ответной реакцией организма; дифференцирование – это анализ, осуществляемый посредством синтеза. Дифференцировка тех или иных чувственных свойств совершается ко мере того, как новые стороны вещей приобретают сигнальное значение для поведения.[172]
От анализа-дифференцировки надо отличать анализ-различение. Как и дифференцировка, элементарное чувственное различение осуществляется анализаторным аппаратом, адекватным действующим на него раздражителям, в силу своей структуры способным их анализировать. (И. П. Павлов потому и назвал эти аппараты анализаторами.) В результате анализа, совершающегося в процессе взаимодействия анализатора с действующими на него раздражителями, в результате воздействия раздражителя на рецепторную часть анализатора – в его ответной деятельности совершается чувственное различение окружающих вещей. Оно образует ту канву, на которой дифференцировка чертит свой узор. Различение – предпосылка для синтеза элементов, выделяемых в ходе этого различения. Синтезом является всякое соотнесение, сопоставление, всякое установление связи между различными элементами. В чувственном познании, в восприятии синтез выступает в виде изменения чувственных элементов, их конфигурации, структуры, формы и той или иной их интерпретации в результате соотнесения выделенных анализом составных частей его смыслового содержания.
Единство синтеза и анализа на уровне эмпирического познания отчетливо выступает в сравнении. На начальных стадиях ознакомления с окружающим миром вещи познаются прежде всего путем сравнения. Сравнение начинается с соотнесения или сопоставления явлений, т. е. с синтетического акта, посредством которого производится анализ сравниваемых явлений – выделение в них общего и различного; выступающее в результате анализа общее, в свою очередь, объединяет, т. е. синтезирует, обобщаемые явления. Таким образом сравнение – это анализ, который осуществляется посредством синтеза и ведет к обобщению и новому синтезу. Сравнение – это конкретная форма взаимосвязи синтеза и анализа, осуществляющая эмпирическое обобщение и классификацию явлений. Роль сравнения особенно велика на уровне эмпирического познания, на начальных его ступенях, в частности у ребенка.
На уровне теоретического познания анализ и синтез выступают в новых формах. Анализ, вычленяя существенные свойства явлений из несущественных, необходимые из случайных, общие из частных, переходит в абстракцию. Синтез выступает в переходе от абстракции к мысленно восстанавливаемому на его основе конкретному. Он осуществляется здесь: 1) путем соотнесения при объяснении конкретных явлений нескольких закономерностей (например, законом Бойля —
Мариотта, Гей-Люссака и т. д.), полученных в результате аналитического расчленения перекрещивающихся зависимостей; 2) путем введения каждой из этих закономерностей в новые конкретные обстоятельства, в которых исходные категории получают новую форму проявления (например, прибавочная стоимость в условиях капиталистического общества выступает в виде прибылей) и т. д.
В теоретическом познании синтез выступает в виде «построения» новых, все более сложных объектов (геометрических фигур, чисел и т. д.), т. е. введения их в поле рассмотрения на основе закономерных соотношений их с исходными объектами (в геометрическом рассуждении с линиями, углами и т. п.) и включения, таким образом, этих последних во все новые связи.
Научное мышление совершается в абстрактных понятиях. В связи с этим существенно важно хотя бы в самых общих чертах раскрыть природу не только анализа и синтеза, но и абстракции и обобщения.
На двух крайних полюсах познавательной деятельности абстракция выступает в двух отчетливо различимых формах. Первая, элементарная форма абстракции необходимо имеется уже в каждом акте чувственного познания и заключается в отвлечении от одних свойств чувственно воспринимаемого предмета при выступании других. В основе такой элементарной абстракции лежит то, что некоторые свойства воспринимаемого оказываются «сильными» раздражителями, в силу этого они выступают на передний план. Вызывая сильный процесс возбуждения, эти раздражители по нейродинамическому закону индукции тормозят дифференциацию других свойств предмета, являющихся более слабыми раздражителями. В основе такой формы абстракции лежит, следовательно, торможение дифференцировки свойств, т. е. определенной формы анализа. Сильными при этом являются свойства биологически наиболее значимые, т. е. связанные с природными потребностями; специально для человека такими являются также свойства, связанные с потребностями общественной практики.
Эта элементарная форма чувственной абстракции остается в пределах чувственного, не приводит к обнаружению никаких новых, чувственно не данных свойств предметов; ее положительная познавательная функция заключается в моделировании чувственно познаваемого в соответствии с потребностями практического действия. Момент абстракции есть уже в каждом рефлекторном акте, поскольку он отвечает на определенный – сигнальный – раздражитель относительно независимо от других, одновременно действующих. И здесь уже выступает та существенная черта абстракции, что она не только от чего-то отвлекается, но и что-то выделяет. При данной форме абстракции выделяется сигнальный раздражитель путем отвлечения от несигнальных; сигнальный же раздражитель выделяется, дифференцируется через соотнесение его с подкрепляемым ответным действием; его дифференцировка – это анализ, осуществляемый через синтез, через соотнесенность с подкрепляющим эффектом действия. Сигнальность и сила раздражителя – это непосредственное чувственно-практическое выражение его существенности для потребностей жизни, для практического действия.
Абстракция в действительности всегда есть отвлечение существенных свойств предмета или явления от несущественных; абстракция всегда имеет двойной аспект – позитивный и негативный: абстрагировать – это значит не только отвлечься отчего-то, но и отвлечь что-то от чего-то другого, а значит, и отвлечься от одних сторон явления, и извлечь, выделить другие. Охарактеризовать абстракцию вообще как отвлечение от каких-то обстоятельств или сторон явления, не определив, какие стороны явления и от каких отвлекаются, – значит упустить самое существенное. Дать подлинное определение абстракции – значит указать, что от чего абстрагируется. На самом деле решающим является то, что научная абстракция – это отвлечение от привходящего, несущественного, маскирующего природу или «сущность» изучаемого явления и извлечение, выявление, выделение этой последней: абстракция – это отвлечение существенного от несущественного, поэтому она неотделима от анализа (в свою очередь неотрывного от синтеза). При этом научная абстракция, характеризующая отвлеченное научное мышление, – это не акт субъективного произвола. Научная абстракция объективно обусловлена.
Такова, например, абстракция от температуры тела, закономерно практикуемая научным мышлением при изучении изменений давления газа, вообще так называемых изотермических явлений, т. е. явлений, изменение которых как таковых обыкновенно не зависит от температуры. Примененная к исследованию этих явлений, абстракция от температуры приводит к открытию закономерности давления и объема газа (закон Бойля – Мариотта), которая не выступает, пока мысль не абстрагируется от привходящих обстоятельств. Но абстракция от температуры не применяется в науке при изучении, например, звуковых волн и вообще так называемых адиабатических явлений, которые объективно связаны с температурными изменениями. Абстракция в научном мышлении направлена на раскрытие собственных, внутренних, существенных свойств явлений в закономерных зависимостях, в соответствии с которыми она совершается.
В этих положениях заключена основа теории абстракции, отправная точка для решения связанных с нею проблем.
На этой основе можно внести ясность и в теорию научного обобщения.
Обобщение, как и абстракция, на двух крайних полюсах выступает в отчетливо различимых формах – в виде генерализации и собственно обобщения – понятийного, необходимо связанного со словом как условием и формой своего существования. Генерализация (первосигнальная) – это обобщение, осуществляющееся физиологически посредством иррадиации возбуждения; это обобщение, которое совершается по сильному признаку (т. е. по признаку или свойству, являющемуся сильным раздражителем), или по нескольким таким признакам, или, наконец, по отношению между ними.
Отличительная особенность первосигнальной генерализации по отношению к понятийному обобщению отчетливо выступает в ранних детских обобщениях, выражающихся в переносе слова на разные предметы. Здесь генерализация (первосигнальная) и обобщение (понятийное, второсигнальное) непосредственно сталкиваются между собой, поскольку речь идет об оперировании словом, а самое оперирование им – перенос его с одного предмета на другой совершается сначала по законам генерализации, а не словесно-понятийного обобщения – не по понятийно существенному, а по «сильному» признаку. В результате получаются те своеобразные обобщения, многочисленные примеры которых зафиксированы в различных дневниковых записях. При овладении словом сначала вместо объективно существенного в качестве определяющего выступает наиболее сильный признак и лишь затем сильным становится объективно существенный признак.
В пределах собственно обобщения тоже различаются две разные формы: элементарное эмпирическое обобщение и обобщение, до которого возвышается теоретическое мышление в результате раскрытия закономерных, необходимых связей явлений.
Согласно эмпирической теории обобщения, которая знает только одну элементарную его форму, обобщение совершается путем сравнения различных предметов или явлений, отбрасывания признаков, отличающих их друг от друга, и выделения тех, в которых они сходятся. Одно из возражений, которое обычно выдвигают против этой теории, заключается в том, что она оставляет нерешенным основной вопрос: по каким линиям, признакам должно идти это сравнение и какие предметы должны быть в него вовлечены. В связи с этим в этой эмпирической теории обобщения усматривали наличие порочного круга: класс тех предметов, сравнение которых должно определить общие им свойства, сам может быть определен лишь посредством этих свойств; таким образом, процесс обобщения посредством сравнения предполагает знание тех общих свойств, которые должны быть определены в его результате. Такой круг преодолевается жизнью, практикой. Элементарные формы обобщения совершаются независимо от теоретического анализа. Элементарное обобщение первоначально совершается по сильным признакам. Сильные свойства – это свойства жизненно, практически существенные. Они непосредственно, чувственно выступают на передний план в восприятии и регулируют направление чувственного эмпирического обобщения. Таким образом, практика разрывает порочный круг, который выступает в теории эмпирического обобщения, когда оно, как и вообще познание, рассматривается в отрыве от жизни, от практики. На самом деле эмпирическое обобщение реально существует; в признании его нет никакого порочного круга.
Эмпирическая теория обобщения вызывает тем не менее серьезные возражения. Первое состоит в том, что теория обобщения посредством сравнения и отбрасывания различных расходящихся свойств сравниваемых предметов, отвлечения от них и сохранения тех, в которых они сходятся – тождественных или схожих, – это в лучшем случае теория элементарного чувственного обобщения, которое не выходит за пределы чувственного и не ведет к абстрактным понятиям, а не общая теория обобщения, включающая его высшие научные формы. Второе возражение затрагивает рассматриваемую теорию и в этой ограниченной сфере чувственного: обобщение, практически значимое и научно оправданное, – это не выделение вообще каких-либо общих свойств, в которых предметы или явления схожи между собой, независимо от того, что это за свойства; обобщение как акт познания практически и научно значимого есть выделение не любых общих свойств явлений, а таких, которые для них существенны. Существенные же свойства выделяются посредством анализа и абстракции. Эмпирическое познание на первых шагах нащупывает существенное в явлениях, путем сравнения, сопоставления явлений, раскрывая общее между ними, потому что общее, устойчивое, служит вероятным индикатором того, что для данных явлений существенно. Но нечто не потому является существенным, что оно оказалось общим для ряда явлений, – оно потому оказывается общим для ряда явлений, что существенно для них. Приведенное положение образует основу теории обобщения, отправной пункт для решения всех вопросов, связанных с проблемой обобщения.
К теоретическим обобщениям высокого порядка приходят, раскрывая посредством анализа, сочетающегося с абстракцией, существенные свойства явления в их закономерных, необходимых связях. «…Самое простое обобщение, первое и простейшее образование понятий… – пишет Ленин, – означает познание человека все более и более глубокой объективной связи мира» [[173]; «Всякое общее есть (частичка или сторона или сущность) отдельного» [[174]; в общем «мы отделяем существенное от являющегося» [[175], от случайного. Совокупность свойств, необходимо друг с другом связанных, всегда оказывается общей для всех явлений, в которых налицо хотя бы одно из этих свойств. Чем более глубокие связи раскрывает мысль, к тем более высоким обобщениям она приходит. Особенно широкие возможности открывает обобщение отношений. Система положений, выражающая зависимость производных отношений от исходных, может быть распространена сразу на любую совокупность предметов, между которыми есть исходные отношения, независимо от всех прочих свойств этих предметов. Поэтому члены таких отношений выступают как переменные, на место которых могут быть подставлены любые значения (при условии, что отношения между ними отвечают исходным положениям). Не только члены отношений, находящиеся в закономерной зависимости один от другого, но и сами эти отношения могут заключать в себе переменные. Тогда при определенных частных значениях переменных данный закон переходит в другой, более частный.
Общее, составляющее содержание научного понятия, – это не любое свойство, в котором сходятся несколько единичных предметов или явлений, это существенное в них. Именно в силу своей существенности для определенного круга явлений оно и является общим для них. В силу связи общего с существенным можно, выделив вообще что-либо общее, предположить, что оно является вместе с тем и существенным для данных явлений; при этом общность используется лишь как индикатор существенности, но не как ее основание. Из того, что какое-нибудь свойство является общим для предметов, еще не следует, что оно для них существенно: можно найти нечто общее между самыми разнородными предметами, например объединить в один класс по общности цвета вишню, пион, кровь, сырое мясо, вареного рака и т. д. Научного обобщения так не получится. Из того, что определенное свойство существенно для соответствующих явлений, с необходимостью вытекает его общность для них.
Научное обобщение предполагает абстракцию. Выделяя существенное для определенного круга явлений, научная абстракция тем самым выделяет то, что является общим и притом существенно общим для них. Научное обобщение – производный эффект анализа, связанного с абстракцией. При этом абстрагирование, ведущее к обобщению, заключается в научном понятии, не отрывает общее от частного. В научном понятии, в законе частное не исчезает, а сохраняется в виде переменных, которые могут получить разное частное значение. В этом смысле общее богаче частного, содержит его – хотя и в неспециализированном виде – в себе. Общее «содержит» в себе частное еще и в том смысле, что из общего как существенного вытекают, следуют более частные свойства явлений.
Обобщение посредством абстракции не сводится к простому отбору общих свойств из числа непосредственно, эмпирически, чувственно данных. Обобщение – это всегда не только отбор, но и преобразование. Общее понятие, будучи продуктом научной абстракции, «идеализирует» явления, оно берет их не такими, какими они непосредственно даны, а в чистом виде, не осложненном, не замаскированном сторонними, привходящими обстоятельствами. В выключении этих привходящих обстоятельств, осложняющих, маскирующих сущность явлений, и состоит преобразование непосредственно данного, ведущее к абстрактному понятию о явлении. Понятие прямо, непосредственно не совпадает с явлением и не только потому, что не исчерпывает и никогда не может исчерпать его, но и вследствие того, что в понятии непосредственно данное преобразуется посредством абстракции.
Вместе с тем понятие – это и не идеальный предмет, обособленный от реального, материального. Понятия существуют не как обособленные идеальные предметы, наряду с реальными, материальными предметами или явлениями, а лишь как понятия о предметах или явлениях, их свойствах и отношениях (точнее, о свойствах в их взаимозависимости и взаимоотношениях). Отражая многообразные свойства реальных, материальных явлений, понятия, фиксируясь, объективируясь в слове, могут, конечно, вторично выступать как идеальные объекты мысли, но они не перестают из-за этого быть тем, что они по своему существу есть – отражением, познанием бытия. Понятие – это не мысль, противопоставляемая непосредственно чувственно воспринимаемому явлению; в понятии само явление выступает освобожденным в результате абстракции от привходящих обстоятельств, которые его осложняют.
Ясно теперь, в чем заключается основная ошибка теории обобщения Беркли, оказавшей столь сильное влияние на ряд последующих теорий обобщения (Локка, Юма и т. д.), – с одной стороны, и в чем вместе с тем несостоятельность таких его критиков, как, например, Гуссерль – с другой. Согласно Беркли, всякий реально существующий треугольник (например, начерченный мной мелом на доске) всегда является прямо-, тупо– или остроугольным, т. е. треугольником той или иной формы, а не треугольником вообще. Рассуждая об этом эмпирически данном треугольнике, можно отвлечься от некоторых его свойств. Доказывая какую-нибудь геометрическую теорему, можно не принимать во внимание того, что нарисованный треугольник является прямо-, остро– или тупоугольным. Поэтому если при доказательстве теоремы не исходить из того, что треугольнику присуща определенная форма, оно будет относиться к треугольникам любой формы, будет иметь общий характер.
Общим, по Беркли, является частный случай, поскольку он представительствует (репрезентирует) другие, столь же частные случаи. Таким образом, в собственном смысле слова общее в отличие от частного, согласно Беркли, вообще не существует. Беркли не находит общего в вещах, потому что он ищет его вне частного, обособленно от него. Об этом свидетельствует его основной аргумент, согласно которому общего не существует, так как каждый треугольник всегда является либо прямо-, либо тупо-, либо остроугольным, а не треугольником вообще, как будто общее – это то, что исключает частные определения предмета, а не объединяет их многообразие, определяя предмет (треугольник) закономерными соотношениями его существенных свойств. Отвергая существование общего в вещах, вследствие ложного понимания соотношения общего и частного, Беркли далее отрицает обобщение и в познании. Сведение общего к частному в вещах Беркли распространяет и на познание, так как, подставляя идеи на место вещей, он их отождествляет. Таким образом, в основе теории обобщения и абстракции у Беркли лежит идеалистическое отождествление идеи и вещи и ошибочное представление об общем как о чем-то обособленном от частного.
Критикуя теорию Беркли (а также Локка, Юма[176] и вообще эмпириков-сенсуалистов), Гуссерль[177] справедливо подчеркивает то, что вообще понятие (хотя бы то же геометрическое понятие треугольника) есть нечто идеальное и не может быть отождествлено с эмпирически данным треугольником, в том числе и с чертежом на бумаге или на доске. Но, утверждая идеальность понятия (геометрического треугольника), он превращает понятие, идею в обособленную от материальных вещей идеальную вещь, объект интеллектуального созерцания. Между тем как на самом деле они являются идеализированным посредством абстракции отражением существенных свойств изучаемых явлений.
Если у Беркли есть обобщение (абстрагирование одних частных, эмпирически данных свойств от других), но нет общего, то у Гуссерля есть общее – в виде идеального родового признака (species), – но нет обобщения, нет процесса, пути, который вел бы от вещей к общим понятиям о них. Общее содержание понятий, по Гуссерлю, дано якобы непосредственно в акте интеллектуального созерцания родовых признаков (species), так же как частное непосредственно дано в чувственном созерцании. Наличие этих двух, как будто независимых друг от друга и чужеродных актов познания служит гносеологическим «основанием» онтологического обособления общего и частного. Вместо того чтобы выступить как познание реальных, материальных вещей, процессов, явлений в закономерных взаимосвязях их существенных свойств, понятие само превращается в особую идеальную вещь или сущность – в духе платонизма и «реализма» средневековой философии. Но исходя именно из такого понимания общего как обособленного от частного, Беркли и пришел к отрицанию общего и растворению его в частном. Таким образом, если Гуссерль критикует Беркли, выявляя ряд слабых мест его концепции, то, с другой стороны, Беркли заранее опрокидывает концепцию Гуссерля, так как свои основные аргументы против существования общего он извлекает в принципе из той именно трактовки общего, которую защищает Гуссерль.
Вопрос о соотношении общего и частного – коренной вопрос теории обобщения и всей теории познания в целом. Абстрагирование общего в научном понятии не может означать отрыва его от частного. Отрыв общего от частного означает вместе с тем и отрыв общего понятия от предметов и явлений действительности. Отрыв понятий от предметов и явлений действительности, осуществляемый посредством отрыва общего от частного, неизбежно ведет к тому, что мышление в понятиях сводится к мышлению о понятиях, обособленных от их предмета. Дело, начатое таким образом, доводится до своего логического конца, когда к тому же еще и само понятие сводится к его определению. Это и есть тот путь, который с неизбежностью приводит к формалистическому пониманию мышления в понятиях. Подмена мышления о предметах и явлениях действительности оперированием над понятиями, обособленными от предметов, и над их дефинициями и есть основа формалистического подхода к мышлению. На самом деле мышление в понятиях никак не сводится к мышлению о понятиях; оно есть прежде всего познание предметов этих понятий.
Обобщение, выражающееся в абстрактных научных понятиях, возникает в результате 1) анализа, посредством которого существенное дифференцируется от несущественного (первое в качестве существенного необходимо выступает как общее для данной категории явлений, второе – как частное, специфицирующее отдельные явления); и 2) абстракции, посредством которой общие свойства, входящие в понятие, извлекаются из явления в его конкретности и «идеализируются», берутся в чистом виде, не осложненном посторонними привходящими обстоятельствами, маскирующими или осложняющими их собственную природу в ее внутренних закономерностях (пример: понятие «идеального» газа, строго отвечающего законам Бойля – Мариотта и Гей-Люссака).
С ролью абстракции в обобщении связаны так называемые «определения через абстракцию» [[178] и, значит, вообще вопрос об определении и образовании понятий. При определении через абстракцию исходят из неких эмпирически данных объектов (например, из эмпирически данного множества предметов – при определении числа, из эмпирически данных фигур – при определении геометрических образований) и образуют абстрактное понятие, фиксируя те свойства данных объектов и те отношения между ними, которые остаются инвариантными при преобразованиях, которым они могут подвергнуться. В обобщенной форме отношение, посредством которого при определении через абстракцию образуется понятие, обозначается как «эквивалентность», равнозначность двух или нескольких объектов. Эквивалентность – отношение типа равенства, обладающее свойством коммутативности (если а ~ b, то и b ~ а) и транзитивности (если а ~ bи b ~ с, то и а ~ с). Посредством эквивалентности, исходя из множества предметов, определяется тождественность понятия, образованного из них таким образом. Так, например, направление определяется как свойство, общее всем параллельным прямым, остающееся инвариантным при переходе от одной из параллельных прямых к любой другой. (Такое определение направлений считается обоснованным, поскольку отношение параллельности обладает теми же свойствами – симметричностью и транзитивностью, что и отношение эквивалентности, а также равенства.) Аналогично геометрическое образование и его форма (треугольник, круг и т. д.) определяются как то в фигуре, что остается инвариантным при изменении положения и величины. Число определяется, как то свойство множества, которое остается инвариантным при соотнесении его элементов так, что каждый элемент одного множества однозначно соотносится с элементами другого множества.
В определении через абстракцию определяемое выступает как нечто (х), которое остается инвариантным при некоей группе преобразований, без прямого определения того, что оно в своей специфичности есть.
Вместо того чтобы определить позитивное содержание понятия через внутренние закономерные соотношения сторон или свойств соответствующего явления и показать его инвариантность по отношению к признакам, от которых абстрагируются, при определении через абстракцию понятие характеризуется его независимостью (инвариантностью) по отношению к тому, от чего абстрагируются. Специфику этого и возможность другого, генетического, конструктивного пути можно уяснить себе на примере числа.
Через абстракцию число определяется посредством равночисленности исчисляемых множеств. Другой путь его определения – конструктивный – осуществляется исходя из единицы по принципу полной индукции. При таком обосновании числа числа выступают в своих внутренних взаимоотношениях как упорядоченные множества, посредством которых при счете упорядочивается и исчисляемое. Каждое число определяет численность множества (а не наоборот, как при определении числа через абстракцию). При этом специально показывается, что результат счета не зависит от порядка, в котором он производится (таким образом инвариантность по отношению к несущественным внешним отношениям обосновывается исходя из закономерности внутренних отношений). Определение числа через равночисленность соотносимых множеств (при определении через абстракцию) скрыто предполагает упорядочение самих соотношений и, значит, соотносимых множеств. При определении через абстракцию утверждается определенность числа посредством равночисленных множеств, но этим не вводятся индивидуально определенные числа.
При таком определении понятие является неким х, определенным лишь постольку, поскольку оно должно отвечать известным условиям – инвариантности при некоторых преобразованиях внешних по отношению к нему свойств, от которых понятие должно быть отвлечено; оно лишено каких-либо собственных («внутренних») определений (в переменную здесь таким образом превращают не то частное, внешнее, привходящее, от чего абстрагируют, а общее). Поэтому посредством определения через абстракцию при таком ее понимании создается «формальная» система, безразличная к внутреннему содержанию, к свойствам объектов, о которых идет речь. Поэтому, например, Вейль, вообще не стоящий на позициях формализма, говоря об определении через абстракцию, в этой связи заявляет: «Математику совершенно безразлично, что такое круги» (Es ist fur den Mathematiker ganz gleichgultig, was Kreise sind)[179]. Ясно, что такое утверждение ведет к открытому формализму. Конечный смысл этого утверждения применительно к математике выразил Рассел в своем известном афоризме: «математика – это наука, в которой мы не знаем, ни о чем мы говорим, ни того, истинно ли то, что мы утверждаем». (О второй части этого положения см. дальше.)
Идя далее таким путем, в конечном счете приходят к представлению об обособленном существовании, с одной стороны, эмпирических объектов, с другой – идеальной области понятий. Понятия, определяемые через абстракцию вышеуказанным способом, отталкиваясь от эмпирических вещей, не являются в собственном смысле слова познанием этих вещей. Они в лучшем случае – рабочий аппарат (совокупность инструментов), которым пользуются при познании и о котором можно разве сказать, что им удобно или экономно работать, но нельзя утверждать, что он истинен.
Не приходится, значит, отождествлять специальную форму определения через абстракцию с общим положением о роли абстракции в научном познании. В абстракции, о которой выше шла речь, на передний план выступает ее позитивная сторона – то, что абстрагируют в его закономерных внутренних взаимосвязях и взаимозависимостях независимо от внешних обстоятельств. Так, в отношении газа – на передний план выступает постоянное отношение между давлением и объемом. Поскольку оказывается, что это соотношение остается постоянным при неизменной температуре и нарушается при ее изменении, в формулировке закона (Бойля – Мариотта) уравнивают температуру, т. е. абстрагируются от ее изменений, с тем чтобы затем определить эффект изменения температуры, абстрагируясь от изменения давления, связанного с изменением температуры (в результате приходят к закону Гей-Люссака).
Всякое определение понятий связано с выявлением инвариантных свойств и отношений (точнее, свойств в их отношениях), но на передний план в нем могут выступать инвариантные закономерные взаимоотношения свойств внутри того, что абстрагируется. (Внутренние закономерности – это и есть закономерные соотношения внутри того, что абстрагируется; внешним по отношению к ним является то, от чего абстрагируются.) Так как научная абстракция имеет, как мы видели выше, свое основание в природе самих вещей и явлений действительности, то и членение того, что абстрагируется из явлений и фиксируется в понятиях о них, и того, от чего при этом абстрагируются, т. е. внутреннего и внешнего, выражает структуру самой объективной реальности, и, значит, имеет «онтологическое» основание.
Строгие научные понятия точных наук строятся на основе внутренних закономерностей изучаемых явлений и имплицитно их выражают. Возникающие в результате абстракции научные понятия не образуют поэтому области, обособленной от явлений. Научные понятия являются их познанием. Менее всего наука, идущая путем абстракции, неразрывно связанной с анализом, может сказать, что ей «безразлично», что есть изучаемые ею явления. Наоборот, ответить на этот вопрос, раскрыть природу изучаемых явлений в их закономерных взаимосвязях и взаимозависимостях – такова как раз задача научного познания. К ее разрешению и ведет научная абстракция, приводящая к научным обобщениям, выражаемым в научных понятиях.
Можно выделить три основных пути обобщения. Первый путь —элементарное эмпирическое обобщение, которое совершается в результате сравнения посредством выделения тех общих (схожих) свойств, в которых сходятся сравниваемые явления. Это локковское обобщение. Такое обобщение, во-первых, не гарантирует того, что общее, выделяемое таким образом, является вместе с тем и существенным для данных явлений, как это должно быть в научных обобщениях. Такой путь может быть практически использован и фактически используется на начальных стадиях познания, пока оно не поднимается до уровня теоретического знания. Поскольку существенное в явлениях определенного рода необходимо является общим для них, общее может быть эвристически использовано как индикатор существенного. Однако из того, что существенное закономерно является общим, не следует, что общее необходимо существенно; в этом прежде всего заключается ненадежность, а значит, несовершенство такого обобщения. Во-вторых, такое обобщение есть лишь отбор из числа эмпирически, непосредственно, чувственно данных свойств; оно не способно поэтому привести к открытию чего-либо сверх того, что дано непосредственно, чувственно. В-третьих, наконец, общее, к которому приходят таким образом, остается в пределах эмпирических констатаций. В отличие от обобщения путем анализа и абстракции, оно не создает возможности выведения строгих законов, характеризующих точные науки.
Этот путь восхождения от частного к общему и наведения мысли на эмпирические закономерности образует остов индукции, которая в той или иной логической обработке возводилась сторонниками сенсуалистического эмпиризма – от Бэкона до Милля – в ранг основного метода научного познания, якобы единственного метода, способного давать новые обобщения. Как таковая она противопоставляется дедукции, заключающейся якобы лишь в приложении уже имеющихся обобщений к тому или иному частному случаю и неспособной приводить к новым обобщениям. Таков элементарный способ обобщения, дающий предварительные эмпирические обобщения низшего порядка. Второй путь – это обобщение через анализ и абстракцию, о котором выше шла речь. Третий способ обобщения заключается в самом процессе выведения, или дедукции. Так, отправляясь от теоремы, согласно которой сумма углов треугольника равна двум прямым, доказывают, что сумма углов многоугольника с числом сторон nравна 2d(n – 2). Доказательство – дедуктивное – этой теоремы есть обобщение, поскольку оно распространяет положение, доказанное для треугольников, являющихся частным случаем многоугольников, на любые многоугольники. Подобным же образом обобщением является всякое рассуждение, исходящее из положения, согласно которому некое число nобладает известным свойством, и доказывающее, что в таком случае этим свойством обладает также число n+ 1. Всякое обобщение, относящееся ко всем числам, совершается посредством доказательства того, что если этим свойством, констатируемым по отношению к единице, обладает число n, то им обладает и число n+ 1. Подобным же образом, констатировав, что определенным свойством обладает некое четное (или нечетное) число, и доказав то положение, что им в таком случае обладает всякое число 2nили 2n – 1, его обобщают в отношении всех четных (или нечетных) чисел. Этот способ обобщения обычно именуется полной или совершенной индукцией. Характеристика этого способа обобщения путем доказательства как индукции связана с неверным исходным представлением, будто всякое выведение или дедуцирование одного положения из другого совершается посредством силлогизмов, представляющих собой приложение общего положения к частному случаю. Из этого делается вывод, что всякая дедукция, всякое выведение одного положения из другого, представляет собою умозаключение от общего к частному. Поэтому обобщение, переход от частного случая к общему положению был отнесен к индукции. Под индукцией ученые – от Бэкона до Милля – разумели то эмпирическое обобщение, не имеющее доказательной силы, о котором шла выше речь. Умозаключение, которое обозначается полной индукцией, потому что оно ведет от частного к общему, есть вместе с тем дедукция, если под дедукцией разуметь доказательное выведение одного положения на основе других, из которых оно с необходимостью следует. В понятии дедукции обычно неправомерно сливались два различных понятия, а именно: под дедукцией разумели, с одной стороны, необходимое выведение одного положения из другого, доказательное рассуждение, с другой – рассуждение, идущее от общего к частному. Но умозаключение, являющееся дедукцией в первом значении этого термина, может быть индукцией во втором его значении. На самом деле, рассуждение, необходимое и доказательное, может и не быть рассуждением, идущим от общего к частному. Необходимое и доказательное рассуждение может идти и от частного к общему, примером чего и является полная индукция. Наличие того, что было названо полной, или совершенной, индукцией, т. е. умозаключения, которое совершается посредством доказательного выведения одного положения из другого и вместе с тем обобщает, означает, что нельзя сводить теоретическое познание, совершающееся посредством доказательного выведения новых положений, к силлогизмам, идущим от общего к частному. И самый силлогизм – не есть только дедукция, обособленная от индукции, не только переход от общего к частному в отрыве от обратного, встречного движения от частного к общему[180]. В обычной схеме силлогизма: А есть В, В есть С, следовательно, А есть С – скрыто заключенное в силлогизме обобщение (только поэтому силлогизм и представляется некоторым его критикам не как содержательное умозаключение, а как «ученое» пустословие). Логическая схема силлогизма фиксирует отношения, которые складываются в результате определенной познавательной деятельности (как это и должна делать всякая логическая схема или формула), не раскрывая познавательного процесса, который к этому результату приводит. В силлогизме общее положение (А есть В) применяется к частному случаю (С); для того чтобы это было возможно, нужно, чтобы С выступило в ходе умозаключения в новом обобщенном качестве А: собственно познавательное звено силлогизма заключается в том, чтобы включенный в систему отношений данного рассуждения частный случай, первоначально данный в качестве С, выступил обобщенно в другом своем качестве А. За «переносом» общего положения на новый частный случай здесь, как и вообще, стоит обобщение. Силлогизм всегда является содержательным умозаключением только тогда, когда его общая посылка выражает необходимую связь, а меньшая обобщает частный случай так, что он выступает как член этой связи: в силлогизме А есть В, В есть С, А есть С – В конкретизируется как С и С обобщается как В. Общее положение применяется к частному случаю только тогда, когда частный случай выступает в своих общих качествах[181]. Нельзя рассматривать силлогизм только как применение общего положения к частному случаю и исключать оборотную сторону того же процесса – обобщение, лежащее в основе «подведения» частного случая под общее правило (положение). Теоретическое познание, совершающееся посредством доказательного выведения одного положения из других, не только, как мы увидим, предполагает обобщение, но и ведет к нему. Обобщение и теоретическое познание взаимосвязаны.
Обобщение является необходимой предпосылкой теоретического познания. Решить задачу теоретически значит решить ее не только для данного частного случая, но и для всех однородных случаев. Теоретическое познание предполагает обобщение. Обобщение, полученное в результате анализа и абстракции, создает возможность теоретического познания.
Обратимся к простому примеру. Так, мы можем констатировать, что числа 24, 48, 80, 120, 224 делятся на 8. Пока мы имеем ряд частных случаев, делимость каждого из этих чисел на 8 может быть лишь эмпирически констатирована, но перейдем к анализу состава этих чисел. Анализ показывает, что первое из них может быть выражено в форме 52 – 1, второе в форме 72 – 1, третье в форме 92 – 1, четвертое может быть представлено в виде 112 – 1, пятое – в виде 152 – 1; 5, 7, 9, 11, 15 – нечетные числа. Всякое четное число может быть обобщенно обозначено в виде 2n. Это обобщение основывается на анализе четного числа, выделяющем в нем в качестве общего существенного признака множитель 2 и переменную (n), различные значения которой специфицируют разные четные числа. Исходя из этого, каждое нечетное число может быть обобщенно выражено в виде 2n– 1. Каждое из вышеупомянутых чисел может быть теперь обобщенно выражено формулой (2n– 1)2 – 1. Если раскрыть скобки, получаем 4n2 – 4n+ 1 – 1 = 4n2 – 4n= 4n(n– 1). Либо n, либо n – 1 необходимо является числом четным, т. е. содержит множитель 2. Следовательно, произведение 4n(n– 1) всегда, при любом n, делится на 8.
Таким образом в результате анализа состава числа и его обобщенного выражения совершается переход от констатаций к теоретическому доказательству. Теоретическое рассуждение приводит к доказательству общего положения, устанавливающего делимость на 8 не только для того или иного числа, которое мы фактически смогли разделить на 8, но и любых чисел определенной обобщенно сформулированной структуры, в том числе и таких, которые мы никогда не пробовали делить на 8.
Всякое теоретическое познание начинает с констатации фактов, отдельных случаев, с эмпирических данных, и ни с чего другого оно начинаться не может. Но если познание, не ограничиваясь набором частных случаев, углубляется в их анализ, связанный с абстракцией, и переходит к основанному на них обобщению, оно на известном уровне анализа переходит с внутренней необходимостью в познание теоретическое; это последнее дает новые знания о независимой от нее реальной действительности, недоступное познанию, остающемуся на уровне эмпирических констатаций. Наличие такого теоретического познания несомненно: существование теоретической физики, вообще теоретических наук – факт; все попытки позитивистов разных толков свести все познание к экономному описанию эмпирических данных находятся в противоречии прежде всего с этим позитивным фактом. Но наличие его вызывает серьезные вопросы.
Два основных вопроса встают здесь прежде всего:
1. Как можно, оперируя с мыслями, познавать вещи, приходить к истинам, значимым для чувственных данных опыта?
2. Как путем выведения из ограниченного числа исходных положений (аксиом) можно извлечь что-либо сверх того, что в них уже первоначально заключено, и неограниченно приходить ко все новым познаниям? Как возможно теоретическое познание?
В этом, собственно, и заключается основной вопрос кантовской «Критики чистого разума» – о возможности чистого познания априори. На базе дуалистических предпосылок кантовской философии он выступал в форме вопроса: «Как возможны синтетические суждения априори?», т. е. суждения, добываемые посредством доказательного, логически необходимого вывода и дающие вместе с тем познания, выходящие за пределы того, что уже заключено в определении исходных понятий. Конкретизировался вопрос о возможности чистого познания априори для Канта как вопрос о том, как возможно математическое естествознание, т. е. каким образом вещи, данные в чувственном опыте, оказываются в соответствии с результатами, получаемыми в результате оперирования не над самими вещами, а математическими положениями, т. е. мыслями. Не значит ли это, что вещи подчиняются мыслям, что разум предписывает законы природе?
Основным препятствием для ответа на первый вопрос является дуалистическое обособление мышления от бытия, от его объекта. Именно это обособление придает вопросу острую парадоксальность, толкающую на неверные решения, и делает его неразрешимым.
Основным препятствием для ответа на второй вопрос служит ложное представление, будто теоретическое познание, совершающееся путем доказательных умозаключений, сводится к оперированию над суждениями (большимиималыми посылками), якобы обособленными от мысленного оперирования над объектами этих суждений.
Оба вопроса, в конечном счете, сходятся. Они представляют собой гносеологический и логический аспекты одной и той же кардинальной проблемы. Сведение теоретического мышления в понятиях о вещах к мышлению о понятиях, обособленных от вещей, необходимо связанное с отнесением всякого знания о предметах к сфере лишь эмпирического познания, есть не что иное, как другое выражение все того же обособления мышления от объективной действительности. Превращая рассуждения о предметах понятий в рассуждения о понятиях, неизбежно превращают далее сами рассуждения о понятиях в рассуждения о терминах (в этом – корни семантического формализма, который заменяет положения о вещах положениями о терминах).
Ближайшей отправной точкой для решения как логического аспекта проблемы, так и проблемы в целом, является то положение, что в необходимом, доказательном рассуждении мы соотносим между собой не суждения и понятия, а предметы этих понятий, применяя к ним суждения, входящие в умозаключения в качестве их посылок. В дедуктивном рассуждении мы оперируем не над понятиями, обособленными от предметов, а над предметами, над объектами этих понятий.
Поясним это положение на примере геометрического доказательства. В геометрическом доказательстве существенную роль играют построения; построения – душа, нерв геометрического доказательства. Но что, собственно, представляют собой построения? Построение – это соотнесение не понятия, например окружности, с понятием треугольника, как они даны в их определении, а определенной в соответствующих понятиях окружности, проходящей через такие-то точки (например, вершину данного треугольника), с треугольником, вершины которого лежат в данных точках А, В, С. Построение как звено геометрического доказательства – это соотнесение геометрических образований через подстановку в общие формулы (прямые, треугольники, окружности и т. п.) частных значений. В этом суть построения.
При таком определении построения ясно, что наше положение, согласно которому построение новых объектов и оперирование с ними является существенно необходимым звеном доказательства, конечно, никак не означает, что доказательство совершается не путем рассуждения, а путем черчения. Оно означает только, что само рассуждение есть соотнесение его объектов, определенных в понятиях, а не этих последних самих по себе, объектов, которые имеют не только общие признаки, фиксированные в определении соответствующих понятий, но и частные признаки, посредством которых они соотносятся друг с другом.
Подстановка частных значений, без которых невозможно никакое доказательство, это и есть не что иное, как логическое выражение того положения, что в теоретическом рассуждении, в ходе которого мы выводим (дедуцируем) новые положения, мы, рассуждая в понятиях, оперируем над объектами этих понятий. Рассуждение – самое общее – возможно только, пока общее содержание понятий, фиксированное в соответствующих дефинициях, не оторвано от частных определений соответствующих объектов. Как только эта связь разрывается, всякая возможность рассуждения, доказательства, теоретического познания, при котором движение мысли приводит к познанию его объекта, обрывается[182]. Именно в неотрывной связи мысли с ее объектом заложена возможность выводить новые познания.
Известно, что именно рассуждение, приводящее к образованию дедуктивной системы положений, было использовано для того формалистического представления, будто мышление независимо от своего объекта[183]. «Формалистическая» трактовка мышления неразрывно связана с дуалистической трактовкой соотношения мышления и бытия. Формализм – следствие и логический эквивалент дуализма. Отрицание формализма не означает, конечно, отрицания того, что у мышления есть своя форма, отличная от его содержания – так же как признание этого очевидного факта не может служить основанием для формализма. Одна и та же форма может оказаться применимой к разному содержанию, поскольку оно имеет и нечто общее, выступающее в его форме. Это не значит, что форма независима от содержания, от объектов мысли: это значит только, что она есть результат далеко идущего обобщения и потому независима от частных особенностей объектов мысли.
Формальные системы в специфическом смысле слова возникают в результате обобщения отношений. Обобщения по отношению есть уже при элементарном (первосигнальным) обобщении – при генерализации. Генерализацией по отношению является, например, генерализация по прерывистости звука (пользуясь примером, к которому прибегал Павлов[184]). Это в принципе такая же генерализация, как генерализация по громкости, тембру или любому другому качеству звука, но только, как отмечал Павлов, более сильная. Она открывает более широкие возможности для обобщения, чем генерализация по тому или иному свойству. В то время как генерализация по тому или иному свойству распространяется только на различные значения этого свойства, генерализация по отношению (например, по прерывистости звука) распространяется сразу на все значения разных свойств соответствующих объектов (звуков), стоящих в данных отношениях (прерывистости). Обобщение по свойству всегда совершается как бы в одном измерении, обобщение по отношению – многомерно: оно всегда совершается сразу в нескольких измерениях, распространяется на области, состоящие из значений разных свойств. В частности, генерализованное отношение по прерывистости звука переносится на звуки любой громкости, тембра и т. п.; оно, следовательно, шире генерализации по какому-либо свойству звука (например, его громкости); однако ничего «формального» в формалистическом смысле прерывистость звука, его ритма в себе не заключает. Это такое же явление, как сам звук или любое из его свойств.
Нечто аналогичное есть и в сфере понятийного (второсигнального) обобщения. И здесь – в силу вышеуказанных оснований – обобщение по отношению предметов мысли шире, чем обобщение по любому из их свойств; оно может заключать в себе обобщение по ряду параметров, охватывая разные значения всех их свойств. В качестве формального по преимуществу выступает именно знание, основанное на генерализации отношений. Формальная система, основанная на генерализации отношений между теми или иными объектами, абстрагируется от всех свойств объектов, не включает их в эксплицитной форме в свой состав. Однако в такой дедуктивной системе объекты – члены этих генерализованных отношений – не выпадают вовсе, они представлены в ней посредством неопределенных терминов в виде переменных. Пока на место этих переменных в качестве их значений не подставлены определенные объекты, ни одно из звеньев такой дедуктивной системы не представляет собой суждений, положений, о которых можно сказать, что они истинны или неистинны[185]. Это лишь так называемые «пропозициональные функции», которые становятся суждениями, истинными или ложными положениями, вообще приобретают «смысл», т. е. мыслительное содержание, только тогда, когда они относятся к определенным объектам. На место неопределенных терминов, фигурирующих в качестве членов генерализированных отношений дедуктивной системы, можно подставить разные объекты, но нельзя не подставить никаких. Формальная дедуктивная система – это, следовательно, еще вообще не знание, а только остов знания.
Форма всегда предполагает то или иное содержание. Для того чтобы уяснить себе различие между логикой, имеющей дело с содержательной формой мысли, и логикой формальной стоит сравнить, например, понятие импликации в аристотелевской логике, которая не была формальной логикой в том смысле, какой этот термин приобрел после Канта, с понятием импликации в современной символической логике. В аристотелевской силлогистике отношение импликации или следования (X —> Y) (если суждения P 1и P 2истинны, то истинно и суждение Р3), т. е. соотношение истинности двух или нескольких суждений основывается на взаимосвязи их содержания. Иначе обстоит дело в современной символической логике. Так, например, Гильберт и Аккерман вводят соотношение X—>Y («если X, то Y»), но тут же они поясняют: «Соотношение „если X, то Y“ не следует понимать как выражение для отношения основания и следствия. Напротив, высказывание X—>Y истинно всегда уже в том случае, когда Х есть ложное или же Y – истинное высказывание. Так, например, следующие высказывания следует считать истинными.
Если „дважды два равно 4“, то „снег бел“.
Если „дважды два равно 5“, то „снег бел“.
Если „дважды два равно 5“, то „снег черен“.
Ложным же было бы высказывание: если „дважды два равно 4“, „то снег черен“ [[186]. Отношение X—>Y означает здесь высказывание, которое ложно в том и только в том случае, когда Х истинно, а Y ложно.» [187]
Сформулированное таким образом отношение импликации легко представить формалистически – как вовсе независимое от содержательного отношения суждений, которые в него входят. На самом деле импликация в современных аксиоматизированных системах логики представляет собой генерализацию отношений, заключенных в обычной аристотелевской импликации – как отношений основания и следствия. (Общим для отношения X —> Y в понимании, например, Гильберта и для отношения основания и следствия является то, что как в одном, так и в другом случае при истинности Х истинным должно быть и Y.) В результате генерализации понятие импликации и абстрагируется от ряда первоначальных его свойств.
Такой аксиоматический анализ понятия импликации, как и других понятий логики, правомерен и важен. Неверен не он, а формалистическое толкование его результатов, согласно которому понятие импликации, корни которого – в содержательных отношениях суждений, связанных с отношениями основания и следствия, вовсе отрывается от всякого содержания.
В формальной дедуктивной системе из одного положения следует другое, и это следование остается всегда истинным независимо от «материальной» истинности исходных посылок. Рассуждение одной и той же формы (например, категорический или гипотетический силлогизм) применимо к разным объектам и не зависит от их частных особенностей. В этом смысле рассуждение всегда формально; его форма имеет обобщенный характер по отношению к содержанию. Правила дедуцирования сохраняют свою силу и при истинных и при неистинных посылках, но если заменить истинные и неистинные суждения, служащие посылками и заключением, «пропозициональными» функциями, не являющимися ни истинными и ни ложными, как это делает математическая логика, – то и дедуктивный алгоритм может представляться не истинным и не неистинным, а чисто условным, конвенциональным, будто бы совершенно произвольно устанавливаемым[188]. Между тем на самом деле он есть результат абстракции и генерализации содержательных отношений определенной области объектов, которая затем выступает как одна из интерпретаций извлеченной из нее формальной системы.
Всякая формальная дедуктивная система (например, геометрия, формализированная посредством аксиоматического метода Гильберта) извлекается путем абстракции из определенной системы «идеализированных» объектов, отношения которых она генерализирует. В отношении этой системы объектов к этой дедуктивной системе нет ничего «конвенционального». Она выражает отношения, которые необходимо существуют между данными объектами. Возможность других «интерпретаций» той же формализированной системы геометрических положений является результатом генерализации этих отношений. Под неопределенные термины этих отношений в дедуктивной системе можно, в силу широты генерализации по отношениям, подставить разные объекты, однако никак не вообще любые, безразлично какие, а только те, которые удовлетворяют исходным отношениям данной дедуктивной системы; для переноса той же дедуктивной системы на другие объекты (для другой их интерпретации) необходимо установить, что к новым объектам применимы те отношения, из которых исходит дедуктивная система. Ни в какой интерпретации дедуктивная система не конвенциональна, она всегда имеет реальную фактическую основу во взаимоотношении соответствующих объектов; при всей своей формальности, основывающейся на обобщении отношений между ними, дедуктивная система не независима от них. Это относится и к самим правилам дедуцирования. Они основываются на таких свойствах отношений, как рефлексивность (а = а), симметричность (а = b < b = а), транзитивность (а = b, b = с < а = с) и т. п. Дедуктивное построение знания о какой-либо совокупности объектов мысли возможно во всех тех и только тех случаях, когда отношения, существующие между ними, обладают свойствами такого рода. Значит, и правила дедуцирования, самый логический аппарат рассуждения в своей предельной обобщенности, максимально независимый от частных свойств объектов, к которым он применяется, не независим вовсе от этих последних. Вся аристотелевская логика, в центре которой стоят отношения импликации, «включения», построена путем генерализации отношений включения, существующих между индивидом и видом, видом и родом. Это логика классифицирующего естествознания. Она извлечена из соотношений организмов и применима к тем объектам, соотношения которых, будучи аналогичны отношениям включения индивида в вид и вида в род, обладают теми же формальными свойствами. Подобно этому, полная индукция, являющаяся, как мы видели, необходимым и доказательным рассуждением, идущим от частного к общему, применима только к тем и ко всем тем объектам мысли, совокупность которых – как совокупность множества чисел – образуется посредством многократного повторения одной и той же операции (в отношении чисел через прибавление к nединицы) или в которой каждый последующий член находится в таком же функциональном отношении к своему предшествующему, как этот последний к своему предшествующему. Каждый объект такой совокупности (класса объектов) может быть определен исходя из свойств первого ее члена, через функциональное отношение последующего к предыдущему. Полная индукция – это определение таких объектов, обращенное в правило умозаключения о них. Таким образом, и правила дедуктивного умозаключения находятся в зависимости от некоторых, хотя и предельно обобщенных свойств и отношений между объектами.
Итак, возможность посредством доказательного, необходимого рассуждения приходить к новым выводам основывается на том, что в ходе такого рассуждения мышление в понятиях оперирует над «идеализированными» посредством абстракции объектами этих понятий. Установление новых свойств и отношений между объектами мышления непрерывно вводит в рассуждение все новые частные посылки; умозаключение от общего к частному в нем непрерывно переходит в умозаключение от частного к общему, и наоборот. Таков, по сути дела, кратко наш ответ на логический аспект поставленного выше основного вопроса. Показывая зависимость мышления от объектов мысли, этот ответ дает исходную предпосылку для ответа и на второй, гносеологический ее аспект – на вопрос о возможности теоретического познания действительности, т. е. о возможности, оперируя в ходе доказательного рассуждения мыслями, приходить к познанию вещей. Ответ на этот вопрос заключается, грубо говоря, в том, что теоретическое мышление отличается от эмпирического познания лишь глубиной анализа; теоретическое мышление познает вещи и явления действительности в принципе так же, как и эмпирическое знание. На известном уровне анализа эмпирическое знание закономерно переходит в теоретическое. Всякое теоретическое познание начинается с анализа эмпирических данных и приходит к их восстановлению в проанализированном виде, к их объяснению. Вопрос о том, в силу чего результат теоретических заключений сходится с эмпирическими данными, в своем деловом, немистифицированном выражении является вопросом о том, каким образом при восхождении от абстрактного к конкретному мысленно восстанавливается та конкретность действительности, из которой исходил анализ, приведший к ее абстрактным определениям. Так преобразуется для нас основной вопрос теории научного познания, ответ на который в самой общей и грубой форме состоит в том, что оба эти процесса от непроанализированной конкретности действительности к абстрактной мысли и от нее обратно к конкретному представляют собой движение по одному и тому же пути, но в обратном направлении; естественно поэтому, что конечная точка движения мысли в целом в принципе совпадает с его исходной точкой или – фактически – асимптотически бесконечно приближается к ней.
Вышепроведенный анализ мышления, в частности мышления абстрактного, сам остается абстрактным, пока мышление рассматривается, как это делалось нами до сих пор, в абстракции от языка. Мышление в собственном смысле слова без языка невозможно. Абстрактное мышление – это языковое, словесное мышление. Надо, значит, включить в наш анализ мышления и это звено. Только с его включением мышление выступает в своей подлинной природе – какобщественно обусловленная познавательная деятельность человека. Человеческое познание есть историческая категория. Оно не сводимо к моментальному акту, в котором знание возникает, чтобы тут же угаснуть. Познание в собственном смысле слова предполагает преемственность приобретаемых познаний и, значит, возможность их фиксации, осуществляемой посредством слова.
Язык, слово – необходимое условие возникновения и существования мышления в собственном, специфическом смысле. Лишь с появлением слова, позволяющего отвлечь от вещи то или иное свойство и объективизировать представление или понятие о нем в слове, благодаря такой фиксации продукта анализа, впервые появляются абстрагируемые от вещей идеальные объекты мышления как «теоретической» деятельности и вместе с ними и эта последняя. Применение анализа, синтеза, обобщения к этим «объектам», которые сами являются продуктами анализа, синтеза, обобщения, позволяет затем выйти за пределы исходного чувственного содержания в сферу абстрактного мышления и раскрыть стороны и свойства бытия, недоступные непосредственно чувственному восприятию. Будучи условием возникновения мышления, язык, слово – это вместе с тем необходимая материальная оболочка мысли, ее непосредственная действительность для других и для нас самих.
Вопрос о соотношении мышления и языка, мышления и речи принадлежит к числу наиболее сложных и дискуссионных. Трудность решения этого вопроса связана в значительной мере с неоднозначностью его постановки. При постановке этой проблемы иногда имеется в виду мышление как процесс, как деятельность, иногда – мысль, ее продукт; в одних случаях по преимуществу язык, в других – речь. Соотношение языка или речи и мышления берется то в функциональном, то в генетическом плане; в первом случае имеются в виду способы функционирования уже сформировавшегося мышления и роль, которую при этом играет язык и речь, во втором – вопрос заключается в том, являются ли язык и речь необходимыми условиями возникновения мышления в ходе исторического развития мышления человечества или в ходе индивидуального развития ребенка. Понятно, что если принимается во внимание главным образом одна из сторон проблемы, а выводы относятся затем ко всей проблеме в целом без дифференциации различных ее аспектов, то уже в силу этого решение неизбежно оказывается не однозначным. Разнобой увеличивается еще и различием теоретических позиций, с которых к этой проблеме подходят.[189]
Чтобы однозначно решить вопрос о соотношении мышления и языка, надо прежде всего правильно соотнести язык и речь.
Различие языка и речи было, как известно, введено в языкознание еще Ф. де Соссюром. Он различал la langueи le langage[190]. Мы не можем принять в общей концепции Соссюра того, что и речь и язык рассматривались им, в конечном счете, как психологические образования – с той лишь разницей, что язык относился к социальной психологии, а речь – к индивидуальной. Неприемлемы и основания, по которым Соссюр различал язык и речь, поскольку они строились на противопоставлении общественного и индивидуального[191]. Но самое различение языка и речи – вопреки высказывавшимся в последнее время взглядам – должно быть сохранено. Вопрос заключается лишь в том, как, по каким линиям их следует разграничивать. Различая речь и язык, надо вместе с тем и соотнести их. Лишь взяв язык и речь в их единстве, можно правильно понять их отношение к мышлению. Прежде всего, никак не приходится изымать из речи и относить к языку все языковые образования, оставляя за речью лишь деятельность как таковую, лишенную всякого языкового содержания. Язык – это определенный, общественно отработанный, национальный по своему характеру словарный состав и сложившийся у данного народа грамматический строй, выражающийся в определенных правилах (закономерностях) соотнесения слов в предложениях. Сами же конкретные предложения, которые в бесконечном числе высказываются людьми – устно и письменно, – относятся не к языку, а к речи: они образуют языковые явления, в которых реально только и существует язык. Речь есть языковое явление, которое только для языковеда выступает как «языковый материал» (Щерба); язык —словарное слово, совокупность грамматических правил – это языковедческие категории. Из языковых явлений языковед извлекает составляющие данный язык словарный состав и грамматику. Ни один язык не есть совокупность всего сказанного и написанного на данном языке. Отождествлять язык – предмет языкознания – с совокупностью всего сказанного и написанного на данном языке значило бы отнести к языкознанию все содержание литературы и науки, растворить в языкознании содержание всех наук. Грамматика как часть языкознания изучает закономерности сочетания слов, но она не охватывает все возможные и реально встречающиеся закономерные сочетания слов[192]. Все, что высказывается людьми – устно или письменно – все бесконечное многообразие возникающих в процессе высказывания предложений, по своему содержанию относящихся к любым областям жизни и знания, – это произведение речи, речевой деятельности людей. Речь – это использование средств языка индивидом сообразно с задачами, которые перед ним стоят, и условиями, в которых эти задачи возникают. Речь – это и речевая деятельность, и речевые образования (текст). Язык же – это та совокупность средств, которые речь при этом использует. Это различение языка и речи еще целиком лежит в языковедческом плане. Его никак нельзя смешивать, как это сплошь и рядом делается, с соотношением языковедческого и психологического подхода к языку-речи. Психологический аспект имеется только у речи. Психологический подход к языку как таковому не применим; это в корне ошибочный психологизм, т. е. неправомерная психологизация языковедческих явлений.
Психологически проблема речи – это прежде всего проблема общения посредством языка (и проблема мышления при овладении речью и использовании ее). Психологическое изучение развития речи раскрывает, как в процессе общения и обучения ребенок овладевает языком. Когда исследование сводится к инвентаризации грамматических форм, которые на каждом этапе могут быть зарегистрированы у ребенка, языковедческий подход применяется к самому формированию речи (в частности, ее грамматического строя) у ребенка[193]. Однако при таком языковедческом подходе происходит лишь поэтапная инвентаризация языковых средств; самый процесс формирования речи как таковой при этом неизбежно выпадает. Изучение собственно формирования речи у ребенка требует психологического подхода, психологического исследования и заключается в раскрытии того, как в процессе общения (и обучения) ребенок осваивает родной язык, овладевает лексическими и грамматическими обобщениями, которые в нем заключены, и научается осуществлять обобщения, создавая из языкового материала соответствующие речевые «произведения». Различая, таким образом, язык и речь[194], можно теперь поставить вопрос о соотношении мышления как с языком, так и с речью.[195]
Первым, естественно, встает вопрос о мышлении и языке. Язык, созданный народом и преднаходимый каждым к нему принадлежащим индивидом в качестве некоей общественно отработанной и от него независимой «объективной реальности», является необходимой языковой (в широком смысле слова) базой мышления. Без нее отвлеченное мышление вовсе невозможно. У человека со сформировавшимся речевым мышлением фактически всякое мышление происходит на языковой базе. В самом процессе своего становления, даже еще до того, как оно породило и оформило определенные мысли, мышление совершается на основе грамматической схемы предложения как высказывание чего-то о чем-то[196]. Самые же мысли, формирующиеся в процессе мышления, возникают на базе слов, мыслятся посредством слов.
Неверно было бы, однако, на этом основании утверждать единство языка и мышления как формы и содержания, если при этом разуметь, что мышление сводится к содержанию языка, т. е. к значениям слова, а форма мысли к языку, к языковым формам. Мышление имеет свою форму – логическую, а язык свое содержание – значение слов, их фиксированную семантику, не изменяющуюся в результате каждого мыслительного акта индивида, а образующую устойчивую основу, из которой исходит и посредством которой осуществляется его мыслительная деятельность.
Семантика языка, значения слов, входящих в его словарный состав, представляют собой фиксированный итог предшествующей мыслительной работы народа. Каждый язык, фиксируя в значениях слов результаты познания действительности, по-своему ее анализирует, по-своему синтезирует выделенные в значении слов анализом стороны действительности, по-своему их дифференцирует и обобщает – в зависимости от условий, в которых он формировался.
Различие в мере обобщения и дифференциации явлений в системе языка выступает совсем резко, если сравнить языки, сформировавшиеся в очень разнородных условиях, и взять в них слова, непосредственно обозначающие эти условия. Так, например, в языке саамов – как известно – имеется 11 слов, обозначающих холод, 20 разных слов для обозначения различных форм и сортов льда, 41 слово для обозначения снега. Различие в мере дифференциации явлений, фиксируемой в словарном составе языка, выступает здесь особенно рельефно.[197]
Различный способ анализирования и синтезирования явлений выступает и на ряде более частных примеров. Так, некоторые языки, например русский, фиксируют в самом словарном составе различие речи и языка, обозначая их разными словами; в немецком же языке имеются слова Spracheи sprechenи Rede. Из них первое означает язык, второе и третье относятся к речи, но одно из них (sprechen) значит собственно говорить, а другое обозначает речь в смысле выступления (речь, произнесенную таким-то, там-то, по такому-то случаю). Русский язык не дифференцирует в своем словарном составе речь как единичное выступление и речь как деятельность, использующую язык для сообщения, выражающуюся в неограниченном числе отдельных речей – выступлений и отдельных высказываний, но зато фиксирует в самом языке вышеприведенное различие речи и языка, не фиксированное в такой общности в словарном составе немецкого языка.
Таким образом, в русском и немецком языках фиксированы различные линии анализа языковых явлений. Совершенно очевидно, что это различие языков не исключает возможности высказать те же мысли и провести ту же точку зрения на соотношение языка и речи на немецком языке, какая здесь была высказана на русском. Но в русском языке различие языка и речи зафиксировано в языке, на немецком языке его надо провести в речи. Так конкретное соотношение языка и речи по отношению к разным языкам складывается по-разному.
Значение слов разных языков по-разному фиксирует и синтезирование явлений. Так, например, русское слово «рука» объединяет, синтезирует в единое целое то, что французский, немецкий и английский языки анализируют, расчленяя на две составные части: brasи main; armи hand. Это опять-таки, конечно, не исключает возможности, говоря на русском языке, дифференцировать разные части руки, а говоря на французском, немецком или английском языке, высказать нечто о руке в целом.
Но этот анализ – в первом случае и синтез – во втором надо будет осуществлять, используя средства языка в речи, – тогда как в русском языке этот синтез, а во французском, немецком и английском – соответствующий анализ дан уже фиксированным в языке.[198]
То же можно сказать и об обобщении. В русском и английском языках фиксировано обобщенное понимание познавательной деятельности: в словах «знать» (по-английски: know) и «понимать» (по-английски: understand). В немецком и французском языках нет таких обобщенных обозначений знания и понимания. Вместо них для знания имеются: по-французски – savoirи connaitre, а по-немецки – wissenи kennen; из них первые означают знание в смысле знания, а вторые – в смысле знакомства. Подобно этому, в немецком языке нет слова, которое по своей обобщенности соответствовало бы русскому обобщенному «понимать» (французскому comprendreи английскому understand). Вместо него в немецком языке имеются лишь более частные – verstehenи begreifen; из них первое означает понимание с оттенком – «уловить смысл», второе – «постичь». Это опять-таки не значит, что нельзя, пользуясь любым из этих языков, сформулировать ту же теорию познания, высказать те же мысли о природе знания и понимания, как в обобщенном, так и в дифференцированном их понимании. Но обобщение и дифференциацию, которые в одном случае зафиксированы в самом словарном составе языка, в другом надо, в результате дополнительной работы мысли, пользуясь средствами языка, сформулировать в речи. На базе разных языков, в которых зафиксированы разные итоги анализа и синтеза, дифференциации и обобщения, требуется разная дополнительная работа мысли, формулируемой в речи.
Примеры подобного рода можно умножать без конца. Мы не станем этого делать. Важен лишь и без того ясный общий вывод. В семантическом отношении язык – это определенная, в ходе исторического развития народа фиксируемая система анализа, синтеза, обобщения явлений. (Овладевая в процессе обучения речи родным языком, ребенок в умственном отношении делает именно это приобретение – осваивает определенную систему анализа, синтеза и обобщения явлений окружающего его мира[199].) В языке – в отличие от речи – заключен фиксированный результат познавательной работы предшествующих поколений, результат предшествующей работы мысли с фиксированной в нем системой анализа, синтеза и обобщения явлений. Мышление человека не ограничено отложившимися в языке результатами анализа, синтеза и обобщения явлений действительности. Опираясь на них, мышление людей непрерывно продолжает работу анализа, синтеза и обобщения, каждый раз по-новому, все глубже ее осуществляет, оформляя результаты этой непрекращающейся работы в речи.[200]
Совершаясь на базе языка, мысль оформляется в речи. Мысль не существует без языковой оболочки. Однако мышление и речь не совпадают. Говорить – еще не значит мыслить. (Это банальная истина, которая слишком часто подтверждается жизнью.) Мыслить – это значит познавать; говорить – это значит общаться. Заключаясь в познании, мышление предполагает речь, в которой оно получает языковую оболочку; заключаясь в общении, речь предполагает работу мысли: речевое общение посредством языка – это обмен мыслями для взаимопонимания. Когда человек мыслит, он использует языковый материал, и мысль его формируется, отливаясь в речевые формулировки. Но задача, которую он, мысля, разрешает, – это задача познавательная. Мышление – это работа над познавательным содержанием мыслей, получающих в речи языковую оболочку, отличная от работы над самой речью, над текстом, выражающим мысли. Работа над текстом, над речью – это отработка языковой оболочки мыслей для превращения последних в объекты осуществляемого средствами языка речевого общения как обмена мыслями в целях общения и взаимопонимания. В этой связи решается и вопрос о «функциях речи». Рушится (сформулированная особенно резко К. Бюлером)[201] концепция, согласно которой у речи несколько, по крайней мере две рядоположные функции: 1) функция обозначения (или Darstellung), вообще – семантическая функция и 2) коммуникативная функция – функция общения[202]. У речи одна функция, одно назначение: служить средством общения. Но речевое общение, общение посредством языка специфично; специфика его заключается в том, что оно – общение мыслями. Связь речи с мышлением – не особая функция речи, а выражение ее специфической природы. С другой стороны, у мышления одна «функция», одно назначение – познание бытия; связь его с речью, с языком не прибавляет к мышлению новой «функции»,а выражает специфику человеческого мышления как общественно обусловленного явления и создает новые условия для мыслительной деятельности.
Анализ познавательного процесса от ощущения до мышления показывает, как в специфических для каждой ступени формах реализуется решение гносеологической проблемы, согласно которому гносеологическое содержание любого познавательного процесса неотделимо от бытия – его объекта. Это положение имеет своим следствием и предпосылкой преодоление субъективистского понимания психического, господствующего в идеалистической, в частности интроспективной, психологии.
Если принять в качестве исходного субъективистское понимание психического, т. е. представить себе всякое психическое явление первично только как достояние или деятельность обособленного субъекта, как замкнутое в особом внутреннем мире его сознания и не заключающее в своем исходном определении, в своей внутренней характеристике отношения к бытию, то затем дополнительно, внешним образом уже никакими ухищрениями этой познавательной связи психических явлений с бытием не установить. История так называемого репрезентативного реализма дала тому документальное доказательство. Репрезентативный реализм хотел утвердить себя как реализм в гносеологии; он стремился доказать, что человеческое познание постигает реальные вещи, но он исходил при этом из предположения о том, что психические явления образуют по своей природе чисто субъективный мир, обособленный от мира внешнего, материального. (Репрезентативный реализм в гносеологии был неразрывно связан с интроспекционизмом в психологии; репрезентационализм и интроспекционизм – две стороны по существу одной и той же концепции.)
Эта исходная предпосылка закрыла путь для разрешения поставленной им себе гносеологической задачи. В своей полемике против Локка Беркли использовал исходную посылку репрезентативного реализма, согласно которой познание имеет дело лишь с идеями, якобы представительствующими реальность, для доказательства невозможности выйти за пределы идей и прорваться в сферу материальной реальности. Действительно, исходная предпосылка репрезентативного реализма, обособляющего идеи от вещей, заранее делала неосуществимой его претензию на то, чтобы на самом деле быть реализмом, обосновать познание самих вещей.
Реализация в теории познания того положения, что мы познаем самые вещи, самоё объективную реальность, необходимо предполагает преодоление субъективизма в понимании психических явлений. Вместе с тем именно таким образом – включением гносеологического, познавательного отношения к бытию в самое определение, во внутреннюю характеристику психического – субъективистическое понимание психического и преодолевается.
Положение, согласно которому психические процессы не образуют замкнутого в себе мира «чистой» субъективности, обособленной от внешнего, материального мира, относится не только к познавательным, но не в меньшей мере и к «аффективным» процессам. Стремления и желания, эмоции и чувства возникают в силу того, что отражаемые нами предметы и явления действительности затрагивают наши потребности иинтересы ивыражают нашу связь с миром, нашу привязанность и тягу к нему. Неверно даже для органически обусловленных влечений положение Фрейда, что объект – «самый изменчивый элемент влечения, с ним первоначально не связанный».[203]
На самом деле, лишь связавшись со своим объектом, влечение из более или менее неопределенной тенденции превращается в действенную силу. Еще значительнее роль объекта в стремлениях и чувствах, не сводящихся к элементарным органическим потребностям. Стремления и чувства человека детерминируются не односторонне изнутри, а определяются взаимоотношениями индивида с внешним миром и представляют собой не чисто субъективное состояние индивида, обособленного от внешнего мира, а выражают отношение индивида к миру, связь с ним, образно говоря: силы притяжения и отталкивания, возникающие между индивидом и явлениями действительности в процессе их взаимодействия. Психическая деятельность в целом является связью индивида с объективным миром, а не чисто субъективным выражением обособленного субъекта, замкнутого в себе и уединенного от мира.
Исходные предпосылки для преодоления субъективизма в трактовке психического должны быть заложены уже в понимании его природного происхождения. Эти предпосылки заключены в том положении, что психические явления возникают в процессе взаимодействия индивида с миром, в результате воздействия мира на него. Вещи и явления действительности, таким образом, изначально причастны к самому возникновению психических явлений, которые их и отражают. Эти предпосылки дает рефлекторная теория психической деятельности. К ней и надо обратиться.