А. С.: Мне хотелось бы избежать упреков в морализме. Иногда нам необходимо расставить точки над /, держать какую-то позицию в ее исходной монадологической форме, и ради этого мы предполагаем, что в определенной степени нюансы и тонкости могут быть опущены. Но и интуитивно понятно, что таково именно требование разговорных жанров. И выход «по ту сторону добра и зла», который мы и пытаемся осуществить, прямо противоположен морали и морализму. Я как раз пытаюсь показать, что философия начинается там и только там, где заканчивается проповедь, где мы перестаем реализовывать некий социальный или экзистенциальный заказ.
К.П.: Наш диалог с Александром Куприяновичем, как я думаю, принципиален и предстает как своеобразная реинкарнация диалога Павла Петровича и Базарова из «Отцов и детей» И. С. Тургенева. Коротко говоря, я отстаиваю тезис, что «ребёнок есть любовь», а Александр Куприянович настойчиво подчёркивает, что ребёнок это «желторотая машина». Не думаю, что мы с ним морализируем. Мы существуем в различных координатах нравственного анализа.
Давайте прежде всего разведём понятия «нравственный анализ» и «морализаторство». Морализаторство возникает тогда, когда мы применяем некоторые, вообще говоря, правильные моральные положения вне зоны их действия… Морализаторство – это распространённая риторическая фигура или форма демагогии. Мой любимый пример из И. Ильфа: «зачем бить жену в воскресенье, когда есть понедельник, вторник и т. д.»? Физическое насилие в семье недопустимо вообще, но в данном случае морализаторства вопрос смещается на то, в какие дни оно будто бы «допустимо», а в какие дни – недопустимо. Нравственное негодование в данном случае направляется по ложному пути. Думаю, что у Александра Куприяновича нет морализаторства, как, надеюсь, его нет и у меня. (Хотя, кто может в полной мере за себя поручиться?) Ни у него, ни у меня, вот уж это точно, нет «нравственного негодования». Есть улыбка, ирония, смех, но нет «нравственного негодования». При этом наши моральные точки зрения, как я уже сказал, существенно различны.
А.С.: Я бы хотел добавить несколько замечаний относительно темы вундеркинда, постепенно уже переходя к подростковому дискурсу. Еще А. Адлер и Л. С. Выготский обращали внимание на то, что этот феномен, как правило, затрагивает два вида способностей – математические (сюда можно отнести и шахматы) и музыкальные, 90 % вундеркиндов одарены именно в этих областях. Стало быть, мы можем предположить: то, что отвечает за математику (piaOrjmç), это некий иной способ схватывания сущего, очень компактный и независимый от метафизического постижения мира. Одно дело (pvmç – природа с её замедлениями и становлениями, для постижения которых нужно время, или любое рутинное причинение, объясняемое естествознанием либо философией. Другое дело iiaOrjaiç и производное от него «математика», которая оперирует некоторыми быстрыми схватываниями хорошей данности мира. Там есть какие-то интуитивные пересечения – золотое сечение, формы симметрии, основные постулаты теории множеств, но, главное, это далее неразложимые и необъяснимые соотношения, которые нужно просто иметь в виду, типа числа та или числа е. Именно поэтому в математике важна скорость. Её решающая значимость прекрасно иллюстрируется диалогом между Анри Пуанкаре и ван Тигемом. Когда последний спросил: «А Вы себя сами-то понимаете?» – Пуанкаре ответил: «Если я ещё буду тратить время на то, чтобы сам себя понимать, я не смогу так математически мыслить». И он был прав, потому что этот коридор liaOfjGiç очень быстр, там буквально нет времени понимать даже самого себя. Этот особый способ схватывания сущего может быть присущ как вундеркинду, так и дебилу, потому что по большому счету эта совокупность счетных способностей не является интегральной частью мудрости. Этот способ очень компактный, его можно изъять. В значительной степени это связано и с музыкальными способностями. Они также чрезвычайно компактны и обнаруживают своеобразный «коридор возраста». Именно поэтому мы прекрасно можем представить себе В. А. Моцарта в восемь лет, но не можем себе представить восьмилетнего Сократа.
Но обратимся к «Мифологиям» Ролана Барта, к описанному им знаменитому случаю Мину Друэ, когда речь шла о стихах 8-9-летней девочки, вся прелесть которых была лишь в том, что они принадлежат именно ей45. Поэтому их и читают с удовольствием, а если бы выяснилось, что они принадлежат другому поэту, вся их прелесть была бы утрачена. Дело в том, что вундеркинд – это несчастное сознание. Есть вообще «несчастное сознание» в гегелевском смысле, а есть удвоенное несчастное сознание, которое имеет отношение к «комплексу Давидика». Ведь было столько восторгов мира: ах, как мальчик играет на скрипочке, как играет в шахматы, какие девочка пишет стихи! Но что дальше? А дальше с этими способностями ничего не происходит, они, как правило, не развиваются. Российский писатель и публицист Татьяна Москвина определяла понятие гения так: гений – это тот, кто не развивается. Гению все дано сразу – он может только это предъявить, удачно или не очень. В ещё большей степени это относится к вундеркинду. Везде, где есть становление, вундеркинд отступает. Это тот момент, когда вундеркинд становится «киндер-сюрпризом». Быть вундеркиндом почетно, но не менее трагично. Один мой знакомый пытался в глухой деревне уговорить местных жителей поработать на постройке дома или в качестве охранников, но встречал непонимание. И больше всего его поразило, что, когда он смотрел в глаза местным детям (в «светлые очи»), он понимал, что пройдёт не так много лет, и они все будут такими же. И ничто не может этого изменить. Вот это ощущение ужаса того, что должно совершиться, на другом полюсе соседствует с глазами вундеркинда. Мы видим, как ему рукоплещут, когда он играет на скрипочке либо ставит мат чемпиону мира, но если мы экстраполируем ситуацию на десять лет вперед – какой будет ужас, когда его все забудут! Есть, конечно, шанс, что что-то сохранится, но именно в силу компактности и отдельности коридоров схватывания, скорее всего это будет означать усиление несчастного сознания. Отсюда вытекает особая значимость экзистенциального конвейера – детство, воспитание, чередование замедлений и ускорений – сотни поколений, проходя по нему, отсеяли все вредные мутации. Всякое опережение и отставание, как правило, наказуемо, причем жесточайшим образом. Хотя именно оно посредством неотенической революции может произвести и радикальные перемены в обществе, но горе тому, через кого это свершится. Именно в силу того что здесь возможность опережения не столь велика, как хотелось бы, любые абстрактные правила логоинъекции опережающего развития в духе Л. С. Выготского почти всегда чреваты неизбежным возмездием за счет чего-то очень важного упущенного – упущенных других, может быть, нечётных участков, где, например, вместо логоинъекции происходит вторжение насилия; или вторжение дворовой компании, восполняющей по мере сил отсутствующую инициацию. Если этого насилия не произойдет, то, с одной стороны, вроде бы ребёнок убережён от травмы. Но, с другой стороны, это означает усиление несчастного сознания, потому что жизнь неизбежно отомстит за оставшийся инфантилизм, за этих «книжных» детей, все ещё живущих в мире своего воображения жизнь будет им безжалостно мстить, потому что какой-то важный участок оказался пропущенным. И хотя на первый взгляд задача педагогов была в том, чтобы оградить их во что бы то ни стало от этого участка, в действительности, просто исходя из того что до сих пор род человеческий не перевелся, мы должны понимать, что зря ничего не бывает. И это «сотое» поколение означает форму того, что любая так называемая педагогическая психология или детская психология (как бы она себя ни позиционировала в качестве последнего слова науки) мгновенно устаревает, а какие-то основополагающие вещи, напротив, вновь и вновь торжествуют, и поэтому показывают свою значимость.
К.П.: Получается, что вундеркинд оказывается центральной проблемой детства как такового. Детство – это по существу «вундеркиндство». Оно выражает себя в вундеркинде наиболее ярко и определенно. Причем я бы расширил это понятие: всякий ребёнок в некотором отношении вундеркинд. Да, он должен пройти определенные инициации, получить уроки от жизни. Хотя я могу представить себе людей, которых эти инициации миновали, и хорошо, что так. Меня поразила фраза у Н.Г. Помяловского: «маменькины сынки бывают счастливы и умны». Сначала я был ошарашен, но потом понял внутреннюю правду этой идеи.
А. С.: Но они живут в пожизненной пробирке. А если эту пробирку разобьют?
К.П.: Ну если разобьют, то разобьют. А если не разобьют? Получится Марсель Пруст. В этом плане область обнаружения яркого вундеркиндства оказывается шире. Полагаю, это не только математика и музыка. Во-первых, это поэзия. Маленький поэт не понимает, что он говорит, он комбинирует слова, не вникая в их глубинный смысл, и в результате возникают конструкции, которые открываются в своем глубоком смысле даже ему самому только потом. Для меня А. С. Пушкин – это вундеркинд. Я не могу понять, как можно в двадцать два года написать такие глубокие стихи, которые можно понять только в пятьдесят. Японское изречение: «Не каждая пушинка становится тополем», – применимо и к вундеркиндам. Большинство из них потом «съезжают» в жалкое, пошлое бытие. Уж лучше бы их хранили в пробирке. Для меня эпистемологическая суть вундеркиндов состоит в том, что вундеркинд – это инсайдер, это некая определившаяся интуиция, которая мгновенно выскажется, но повторить её нельзя. Даже в философии, требующей определенного опыта, в ряде разделов существенные результаты получены именно молодыми людьми. Ф. Ницше, П. Витгенштейн времени «Логико-философского трактата» – молодые люди. Молодому человеку (вундеркинду в широком смысле слова) присуща «энергия заблуждения». Он не боится сказать именно своё слово. Отношения Сальери и Моцарта – это отчасти и отношения поколений, Сальери старше. Таковы же отношения Г. Гегеля и А. Шопенгауэра – тридцатилетний А. Шопенгауэр и пятидесятилетний Гегель на пробной лекции молодого основателя «философии жизни» в Берлинском университете.