не «проклёвываются» больше из задраенной герметичной оболочки, и это постепенно приводит к упомянутому «динамическому стереотипу» (помимо И.П. Павлова, эту идею разрабатывал Н.А. Бернштейн в рамках теории о «потребном будущем»67).
Итак, взрослые – это хорошо «упакованные» души, у которых аффекты отчасти гармонизированы и не вредят телу при условии, что какое-нибудь автотравматическое стремление не становится превалирующим. Многочисленные изменённые состояния сознания проникают и в эту герметичную капсулу, но в таком случае действует напоминание: веди себя как взрослый! Ты же взрослый человек! Таким образом, взрослость знаменует собой чудо длительности, но одновременно это наши динамические стереотипы, или привычки, наша монограмма, которую мы хотим запечатлеть во всяком встречном сущем. Здесь ситуация экспансии «я» оказывается максимально значимой, так как есть что запечатлевать. Ведь привычки и обыкновения, собственно говоря, и образуют уникальную конфигурацию бессмертия. Это внутреннее бессмертие по принципу: «я бессмертен, пока я не умер» (как говорил Арсений Тарковский), и только в этой ситуации по-настоящему ощущается акме. Это ситуативное бессмертие, как в известных вопросе и ответе двух влюбленных: – На какое время ты меня полюбил? – Пока навсегда. Пока внутреннее бессмертие осуществляется, всё, что примыкает к бытию индивида, преобразуется в соответствии с его монограммой. Компания, конфигурации общения, тексты, которые создаются в это время, вообще встречные «другие», и коллективный «другой» суть то, что сохранилось, и сохранилось надолго, но сам объем внутреннего мира определяется величиной отброшенного, объемом вытесненной жидкости.
Но, с другой стороны, понятно, что с точки зрения будущего эти динамические стереотипы суть разновидность экзистенциальной онкологии – своеобразные канцерогенные удвоения, которые постепенно замещают нехватку, замещают то ученическое здоровое начало, когда мы ещё можем стать кем-то. И в принципе это состояние неготовности, вечное нечетное состояние нехватки, будучи внутренне трагичным, тем не менее влечёт за собой рождение нового бытия множественности жизней. Здесь же, поскольку сами эти возможности бытия заново постепенно пресекаются, им на смену идут повторы, инсталляция своих привычек, появляются знаменитые «домашние тапочки», которые постепенно в качестве основного мотива вытесняют мотивы эроса, честолюбия и т. д. И именно таким образом нарастает экзистенциальная и социальная онкология. Ведь при онкологии специфические ткани заменяются соединительными тканями, соединительная ткань заполняет промежутки, что постепенно приводит к дисфункции органов, пока вдруг эта фаза внутреннего бессмертия не заканчивается, наступает старость, и важнейшим критерием оказывается некая исчерпанность ресурса. Тут уместно привести цитату из гегелевской «Философии права»: «Человек умирает также вследствие привычки, то есть он умирает тогда, когда вполне исчерпал жизнь привычкой, духовно и физически притупился, когда исчезла противоположность между субъективным осознанием и духовной деятельностью, ибо деятелен человек только постольку, поскольку он ещё чего-то не достиг и хочет в этом направлении творить и проявлять свою значимость. Когда же это достигнуто, деятельность и жизненность исчезают и наступающее тогда отсутствие интереса есть духовная или физическая смерть»68.
Уже поздно кем-то становиться, надо перекрыть ученичество, поздно что-то менять. Знакомые и близкие человека ценят, иногда люди уже и памятник готовы поставить, но всё равно альтернативный спектр параллельных жизней перекрыт, и соответственно, раз нет шансов стать кем-то другим, так как навык ученичества уже изъят, это означает абсолютное, хотя уже и не трагичное бытие-к-смерти, ибо само это бессмертие в герметичной капсуле подверглось внутреннему перерождению, именно потому что продукты экзистенциального и социального метаболизма никуда не выводились, а оседали в виде привычек, в виде нарастающей признанности.
Этот момент можно рассмотреть на примере автора. Всякий настоящий автор постоянно внутренне трепещёт в маятнике: кто я? Гений или случайный человек, которого сейчас выгонят? И между этими полюсами – его trembling, его дрожь, и именно она знаменует его подлинность. Но вот он становится взрослым, ему присвоена некая поза мудрости или по крайней мере «окошко» для вещания, и он понимает: я ни то ни другое, я автор, постепенно наращивающий свой пьедестал, меня будут слушать в определенном режиме, и я добавлю себе ещё градус самоуважения.
Эти фатальные стратегии, которые суть образец экзистенциальной онкологии, приводят к разрушению возможности бытия заново, так как срабатывает самая главная «ловушка» мира. Она состоит не в том, что нас эксплуатируют и заставляют делать то, чего мы не хотим. С такой эксплуатацией разобраться легко. Но «ловушка» в том, что мир постепенно замечает то, что у нас лучше всего получается, и делает на это ставку. И мы оказываемся заперты в этом коридоре. Ты хорошо играешь на скрипке – вот и играй, за это мы тебе будем платить, будем тебя уважать, другие твои презентации нас не интересуют. И когда совершается некая внутренняя апроприация таких моментов, некая конституированная признанность, она одновременно означает и попадание в «ловушку», означает, что ростки новой витальности вытоптаны, соответственно, мы имеем ситуацию перехода к старости, где также всё зависит от того, что нам удалось наработать. Если есть капитал символического – хорошо, если этого не получилось, то при разрушающейся телесности образуется ситуация подлинного отмирания и по инерции продолжающаяся жизнь. Такие люди как бы живы, и все их встречающие тоже думают, что они живы, но в действительности они мертвы, ибо самое главное в них уже мертво. И это справедливое возмездие за самодовольное согласие на признанность, за отказ от навыка ученичества, от внутреннего обновления, которое одно только и является «беспроигрышной ставкой».
Но, кроме того, наличествует некая поливариантность, сохранность множественности модусов бытия, попытка делать не только то, чего от тебя ждут и что тебе больше всего удается, но и нечто сложное, с какой-то точки зрения смешное, но сохраняющее форму «запасного аэродрома», форму того, что вроде бы и не пристало взрослому человеку (сколько можно жить двойной жизнью?). Но проблема заключается в том, что жить двойной жизнью бессмысленно – нужно жить жизнью как минимум тройной. В любом случае эта сохранность есть своего рода стратегия, по-видимому, простая, но в действительности чрезвычайно сложная, ибо бытие-к-смерти всех нас инициирует как субъектов, и мы превозмогаем, преодолеваем свою неминуемую смертность. И эти жесты воистину красивы и достойны человека, как и попытки лихорадочного осмысления мира. Но среди них безнадежная попытка наращивания постамента, пьедестала, расширения своей площадки, с которой ты будешь вещать. Эта попытка, с одной стороны, абсолютно тупиковая, но, с другой стороны, она инсталлирована как часть Weltlauf, как говорит, Гегель, поскольку она освобождает место для нового. Вот человек заслуженный-перезаслуженный, он уже приподнялся на пьедестале, именно сейчас общество наделяет его правом говорить, выносить вердикты, но в действительности мы понимаем, что витальность потихоньку выветрилась оттуда, навсегда покинула это тело и по-настоящему интересным остается только тот, кто эту витальность сохранил, кто не распределил своё бытие без остатка по динамическим стереотипам.
К.П.: Образ «наращивания пьедестала» напоминает нам о термитниках. Мой сын, которому уже было за тридцать, как-то сказал: «Отец, ты заметил, что те, кому больше тридцати, уже мертвы? Они только по видимости живые». Этот критический (и самокритический!) пафос существует на уровне мифологии. Ведь тогда всё общество можно разделить на две части: те, кому до тридцати лет, и те, кто уже мертвы.
А. С.: Это деление вряд ли хронологическое, скорее здесь имеет место некая детекция детальности. Вот локация вампира: он смотрит, где есть ещё живое, теплая кровь, и идёт туда, потому что там витальность, сгусток жизни. Если кто-то уже находится на этой стороне, то сработают локаторы, и вампир такого не тронет. Его не интересует консервированное, мертвечина, его интересует только максимизация присутствия. Также и здесь: у каждого из нас есть внутренние локаторы, которые безотносительно к физическому возрасту дают информацию, в какой степени человек жив.
К.П.: Я бы хотел вернуться к образу Давидика. Там ведь присутствовал ещё один персонаж, а именно поэт Иван Жданов. Ведь он как раз выступал с позиций далеко зашедшей экзистенциальной онкологии.
А. С.: Но он же, напротив, отверг все условности, проявил максимальную подлинность…
К.П.: Ну а если это расценивать как проявление такого рода жизни, как у поэта И. Жданова, если это как раз одна из составляющих тем взрослости? Некая уравновешивающая структура вместо рыбалки, вместо пьянства, адюльтера… вместо того, что Г. Маркузе назвал «большим отказом»69. Во взрослости вообще на горизонте всегда мерцает идея большого отказа. Отказа от привязанностей, привычек, любимой работы, семьи, привычного образа жизни, наконец, от жизни вообще. Кстати, здесь кроется и идея бунта 1968 г. Ведь там молодежь возглавляли довольно пожилые люди, они звали молодёжь на баррикады. Но они пытались, в сущности, трогательно скрыть свой возраст. Каким образом? В конце 60-х была мода: рубаха, расстегнутая до пупка, и они сбривали седые волосы на груди, чтобы казаться моложе.
Эта игра в большой отказ, который отличен от малого. Отказаться от привычных домашних тапочек и купить новые – это «малый отказ». Домашние тапочки… Если это символ стереотипа, то выбросить старые тапочки и купить новые; это «малый отказ». А вот выбросить тапочки вообще и ходить в ботинках – это «большой отказ». Александр Куприянович метко оценил двойную жизнь – её мало, нужна тройная. Всякий шпион рано или поздно превращается в двойного и тройного шпиона. Во время Карибского кризиса советский полковник Олег Пеньковский как будто бы выдал американцам, что наши ракеты не так уж и опасны (и этим сообщением фактически спас мир