Бытие и возраст — страница 43 из 56


К.П.: И все дружно скачут в летке-енке.


А. С.: Примерно так это и происходит.


К.П.: Я бы ещё раз хотел проговорить, что возрасты не существуют по отдельности. Ребёнок предполагает взрослого, а взрослый предполагает ребёнка. А Форрест Гамп в отношении возрастного анализа представляет достаточно сложный случай. С одной стороны, он. безусловно, аниматор, с другой – та же девочка-даун.


А. С.: Да, абсолютная полнота и самодостаточность.


К.П.: Вероятно, представление предполагает сам механизм игры. Ты взрослый, ты трансцендентальный субъект, но ты представляешь, что тебе три года, ты притворяешься, ты передразниваешь, ты играешь.

Важно усвоить, что возрастные проблемы могут рассматриваться и с точки зрения философии истории и философии культуры. «Молодой народ», «детство цивилизации» – это не просто метафоры. Варваризация и инфантилизация должны нами быть восприняты в плане философии культуры. Пугающая параллель между нашим временем и поздним Римом обнаруживается и в повышенном интересе к уродцам, даунам, к отклонениям, которые вдруг занимают центральное место. И идейное напряжение проблематично, например, в беспредметном искусстве идейное напряжение гораздо выше, чем в предметном. Но это серьезная плата.

Кстати, анализ многотысячелетней первобытной культуры показывает, что там присутствуют те же проблемы. Сначала долго время повторяются темы женского тела («палеолитические Венеры»), представляющие весьма абстрактные изображения женского начала, которые фактически сводятся к символам женскости. Затем искусство возвращается к натуралистическим формам. И эта общая структура повторяется из тысячелетия в тысячелетие.

Возраст и университет

К.П.: В нашем понимании возрасты – это не столько физиологические маркеры, указания на расположение того или иного человека на шкале его жизненного пути, сколько сущностные характеристики людей в социуме. Поэтому в каждом из людей живут все возрасты. Отсюда возникает тема «Взрослость и университет». Как мы определяли взрослость? Как некую систему устоявшихся стереотипов. Взрослый находится в клетке привычек. И в новоевропейской цивилизации, где главную роль играет производство, эта система стереотипов прежде всего касается труда. Система стереотипов в области труда оборачивается профессией. То есть в новоевропейской цивилизации система стереотипов предстаёт как институт профессионализма. И отсюда следует ещё одно определение взрослого в рамках новоевропейской цивилизации. Что такое действительно взрослый? Это состоявшийся профессионал. Это человек, существующий в рамках определённой системы трудовых стереотипов. Это человек, который не только владеет профессией, но и профессия владеет им.

Профессионализм предполагает лабиринт специализаций, который развёртывается в рамках разделения труда. И все подлинно новоевропейские книги, которые можно рассматривать как базовые тексты новоевропейской цивилизации, в той или иной форме содержат панегирик разделению труда. Евангелием новоевропейской цивилизации явилась книга Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». С чего она начинается? С воспевания разделения труда, ведь оно в сотни раз повышает его производительность. Далее восхваляется рыночное хозяйство. Поэтому для новоевропейской цивилизации остаётся актуальным вопрос: каким образом этот разделенный труд может быть объединён в единое целое? Если посмотреть на эту проблему с точки зрения возраста, то парадоксальным образом над взрослыми профессионалами (специалистами) должны господствовать какие-то иные люди, для которых специализация не столь значима. Мы можем предположить, что над взрослыми должны господствовать старики (геронтократия). Старики в своей мудрости выходят за рамки взрослости. Но, как показал Александр Куприянович применительно к подросткам, могут в каком-то отношении господствовать и дети, поскольку они ещё не «ороговели» в своей профессиональной ограниченности. Таким образом, аспекты разделения труда и соединения (кооперации) разделённого труда в возрастном плане предстают как следующая структура. В центре находятся специалисты (взрослые), а организуют их взаимодействие либо старики, либо дети. Вообще говоря, это не такой уж парадоксальный случай, когда дети господствуют над взрослыми. Например, никого не удивляет, что в университете качество читаемых профессорами лекций оценивается студентами. Хотя обоснования «нравится-не нравится» могут быть самыми абсурдными. Тем не менее дети на факультете оказываются некой критериальной инстанцией. Именно под этим углом зрения (рассмотрения профессионализма как разделения труда) предлагается посмотреть на университет.

Что такое университет? По своей идее это некий заповедник детства и старости. В новоевропейском университете, разумеется, присутствуют и взрослые. Они обеспечивают социализацию университета, в котором отдельные факультеты движутся по направлению к отдельным учебным заведениям неуниверситетского типа (каким является, например, Технологический институт). Но идея университета – универсальное соединение. Это модель универсума, которая оказывается заповедником стариков и детей. Один из проректоров нашего университета ещё в советское время утверждал, что университета нет вообще, а есть полууправляемый агрегат факультетов. И в этом высказывании много правды. О чём оно? О том, что новоевропейская цивилизация обладает тенденцией к разложению изнутри. Но донкихотская мечта о целостности университета сохраняется. И она сохраняется постольку, поскольку здесь имеет место заповедник стариков и детей.

Есть одно любопытное обстоятельство, касающееся нашего университета. На первый взгляд, университет ведет странную кадровую политику – здесь стараются не выгонять стариков, хотя, казалось бы, надо дать дорогу молодым. Жёсткие законы рынка мешают этой странной благотворительности, но такая университетская тенденция отчетливо просматривается. Дело, думаю, в том, что старики в университете функциональны, поскольку они находятся по ту сторону специализации. Помните девиз университета: “Hic tut а perennat” («Здесь в безопасности пребывает»)? В любом случае университет оказывается важнейшей несущей конструкцией европейской цивилизации именно потому, что он сохраняет иную форму единства в буржуазном обществе, распадающемся на отдельные профессии.

Важно прояснить в связи с этим, каким образом новоевропейская цивилизация приняла в себя средневековые университеты. Ведь университет был оплотом средневекового общества, он зародился в эпоху схоластики и консерватизма. В начале Нового времени он носил «реакционный» характер, его «реакционность» была направлена на галилееву науку, которая первоначально существовала в формах академий. И порой весьма напряженный диалог между университетом и академией по существу был диалогом между традиционной, гуманитарной по своей ориентации наукой, с одной стороны, и галилеевой наукой, буржуазной по сути, – с другой.

Если взять другой аспект, то традиционный университет принадлежал ещё эпохе письма, эпохе рукописных книг, которые зачитывались профессорами с кафедр, а юные слушатели конспектировали их содержание, чтобы потом, войдя в жизнь, организовывать стабильное, организованное по заветам старших общество. Молодежь готовилась к тому, чтобы самим зачитывать эти конспекты с кафедры следующему поколению студиозусов. И так продолжалась жизнь.

Академия, напротив, – это место концентрации взрослых, ориентированных на успех, достижения, новизну и выгоду. Начиная с самых первых установок, она сразу была ориентирована на принесение пользы хозяйству, технике. Академии изначально были новаторскими по своему замыслу: они делали ставку на использование наук на практике, как это проповедовал Фрэнсис Бэкон. С самого начала академии были связаны с эпохой печати. Именно с академиями ассоциируются первые научные журналы. Противостояние «университет-академия» можно трактовать как противостояние письма и печати. Если университет есть конституциональное воплощение единства знания, то академия – это сообщество отдельных профессионалов, объединённое стремлением к пользе.

Но средневековый по сути университет и в Новое время не умер; в старые мехи было налито новое (уже академическое) вино. Требование единства знания сохранилось как необходимое, но на него наложилась возникшая в новоевропейской цивилизации система массового образования, университет усвоил новую науку, и во взаимодействии с академией возглавил нашу сциентизированную цивилизацию. Такого рода переходы актуальны до сегодняшнего дня, например Институт философии РАН в эпоху перестройки на своей базе возглавил отдельное философское учебное заведение наряду с философским факультетом Московского университета. Лекции в ИФРАН подчас читали и академики. Соответственно, к старикам и детям университетов из академий пришли взрослые, или специалисты. Я уже сказал, что положительная европейская наука – дело взрослых. Спор факультетов и агон дисциплин в университете внесены конкурентным духом взрослых.


А. С.: Некоторые сделанные наблюдения очень метки, хотя и неочевидны. Это и понятие «заповедник», и то, что университет – это место, где «вольготно детям и старикам» и откуда периодически изымается то, что можно назвать трудоспособным населением. Это то население, которое должно заниматься производительным трудом, какими-то серьёзными делами, бизнесом и вообще в рамках полученной специализации гарантировать неизменность хода веще́й и даже его ускорение. А университет остаётся как некая странная лакуна с необъяснимым основанием своего существования. Современные университеты действительно берут свое начало в Средневековье. И удивительно, что те самые академические игры, на которых университеты основаны, поразительным образом относятся к наиболее устойчивым социальным отношениям вообще. Например, процедура защиты диссертаций с шарами и публичными тезисами практически не изменилась с XIII века, хотя за это время изменилось всё. То есть в своей основе эти игры на протяжении тысячи лет остаются неизменными. Известно, что даже при распаде государств и отделении территорий медленнее всего распадаются так называемые «ученые советы». Даже Великая французская революция, которая изменила летоисчисление, переименовала месяцы и пр., оставила в неизменности систему университетов (в том числе – Сорбонну). И это говорит о многом, прежде всего о том, что перед нами действительно заповедник – и заповедник времени, который текущее время повседневности обходит стороной, и заповедник возраста, поскольку наряду со школьным (и даже в большей степени) университетский возраст действительно предстаёт искусственным, культивированным, особым феноменом.