Естественно, Шашков считал вопрос о детоубийстве предельно актуальным для своего времени. Он писал: «С тех пор, как статистика, вооруженная цифрами и строго логическими выводами, основанными на цифрах, бросила свет на явления общественной жизни, детоубийство, в различных своих формах и проявлениях, сделалось предметом величайшего интереса для современной литературы. Экономическое значение этого вопроса имеет громадную важность для общества; оно не может оставаться равнодушным к дстоистреблению, если хоть сколько- нибудь заботится о своем благосостоянии <...> бедность служит главным источником детоубийства и прямо влияет на его развитие. Чем беднее общество, чем ниже уровень его материального существования, тем слабее любовь родителей к детям и тем выше цифра детоубийств, совершаемых под влиянием гнетущей нужды. Дети — первая жертва такого ненормального порядка вещей. Кроме того, детоубийство имеет непосредственное отношение к организации брака, семейства, к воспитанию, и вообще к тем основным принципам, на которых установлена политическая и общественная форма народной жизни».[457]
Как уже отмечаюсь, многие российские авторы, писавшие об инфантициде, активно использовали метод сравнительно-исторического анализа. В сочинениях юристов, от Таганцева и до Гернета, общим местом была мысль о том, что практика детоубийства уходит корнями вглубь веков, когда родители могли самостоятельно решать вопрос о жизни и смерти своего потомства. В своей книге Шашков, опираясь на многочисленные этнографические свидетельства о жизни так называемых «диких народов» и на тексты историков, посвященные истории Древнего Востока, подробно рассматривает вопрос о распространенности детоубийств в рамках этих обществ. Обращается к античной Греции и Риму, далее к Европе, анализирует ситуацию XIX в.[458]
Примененная им схема изложения материала была типична для исследователей его эпохи, многие из которых следовали концепции эволюционизма.[459] Подобно К. Марксу, Г. Спенсеру и другим зачинателям социальных наук в XIX в., Шашков полагал, что развитие человечества характеризуется постепенным переходом от «диких» и «варварских» форм общества к «цивилизованным». Тем не менее, но Шашкову, сам переход к современной форме общества вовсе не гарантирует избавления от детоубийства. Напротив, рост населения и появление городов совпадает с ростом бедности и «развращением нравов». XIX век, по его мысли, стал свидетелем роста числа детоубийств, и избавление от них сможет принести лишь достижение более совершенного общественного состояния, при котором будет изжита первобытная жестокость.[460]
Для Шашкова было важно сравнить современный ему европейский и российский опыт и выявить главные социальные причины, которые ведут к детоубийству. Здесь он выступал борцом с буржуазной моралью и защищал более скромные нравы. По его мнению, в Европе детоубийство совершается «почти исключительно но бедности или расчету», например, в Англии часто убивают застрахованных детей, чтобы после их смерти получить денежную компенсацию.[461] Что касается России, то здесь, по Шашкову, практики детоубийства еще не столь распространены, как в Европе: во многих случаях рождение незаконнорожденных младенцев приветствуется. «В русских деревнях, у солдаток и крестьянок, рождение незаконнорожденных детей не вызывает проблем и детоубийства. Крестьянин при рождении незаконного ребенка дочерью, часто даже женою, радуется ему точно так же, как и законному. Он видит в нем нового работника».[462]
Современные города виделись ему центрами безнравственности, тогда как деревня с ее первобытной культурой еще сохраняла черты древнего благочестия. Отсюда его следующее наблюдение: среди крестьян инфантицид распространен даже меньше, чем в городе, где матери сильнее боятся за свою честь и чаще прибегают к детоубийству и аборту.[463] Но вряд ли следует слишком доверять этому замечанию. В исследованиях
Гернета, опиравшегося на болсс основательные статистические данные, инфантицид рассматривался как преимущественно деревенское, а не городское явление.[464]
Следуя аболиционистским идеям, характерным для его времени,
1 Пашков осуждал смертную казнь и вообще жестокие наказания. Уголовные законы Российской империи виделись ему примером драконовского законодательства, которое уже давно отброшено в болсс просвещенной Европе. По этому поводу он замечал: «Влияние Европы хотя и смягчило немного русские законы, но все-таки они еще далеки даже от того состояния, в каком находятся европейские кодексы относительно этого предмета <...> По русскому праву даже сокрытие рождения незаконнорожденного ребенка есть самостоятельное преступление, предусматриваемое 2009 статьей XV тома. “Если будет доказано, что младенец родился мертвым, и мать, волнуемая стыдом или страхом, только скрыла его тело, вместо того, чтобы объявить о том, кому следует, она подлежит заключению в тюрьме от 6 месяцев до года”. За что же?»[465]
Издание более гуманных уголовных законов, которое уже началось в России, виделось Шашкову слишком медленным, поэтому он с нетерпением ожидал появления более мягких санкций против детоубийц, но в принципе даже таковые не считал решением проблемы. Вследствие этого он восклицал: «В деле детоубийства корни социального зла лежат гораздо глубже, чем думают юристы. А чтобы уничтожить известное явление, надо уничтожить саму причину, порождающую его. Тут никакие полумеры не помогут исправлению зла. Если мать убивает свое дитя в большинстве случаев из страха, голода и холода, то надо всех матерей накормить и одеть и т. д.»[466] Как и многие интеллектуалы его эпохи, освоившие основные политэкономические идеи XIX в., Шашков видел одну из важнейших социальных причин инфантицида в бедности народных масс. Ликвидация детоубийства, по его убеждению, возможна лишь через ликвидацию бедности, а это, в свою очередь, требует развития всей хозяйственной и общественной жизни в целом.
Наряду с порицанием одних лишь законодательных мер против инфантицида он считал бесполезной и современную филантропическую практику, связанную с созданием домов для подкидышей. Существование таких домов, по его мнению, не уменьшает числа детских смертей, а лишь откладывает их, да и то на непродолжительный период. Младенцы гибнут в них от плохого ухода и отвратительного питания. Часто малыши не получают грудного молока, их кормят из рук кашей и тюрей. Ссылаясь на мнение западных гигиенистов, Шашков утверждает, что болес полезным было бы молоко специально нанятых кормилиц, но для их найма требуются дополнительные средства. Однако ничто не заменит младенцу материнского молока, а чтобы оно было, необходимо добиться того, чтобы мать не бросала свое дитя.[467]
Самая важная причина роста числа детоубийств и подбрасывания детей в приюты, по мысли [Пашкова, кроется в несправедливом отношении общества к женщине. Моральное давление, которое оказывают на нее «фарисси-обыва гели», вынуждает женщин стыдиться своих внебрачных детей и вообще внебрачных половых связей. Общественная мораль и превращает их в детоубийц, толкая на путь преступления в надежде спастись от позора. «При этом, — писал он, — нужно еще вспомнить, что сплошь и рядом, внебрачно-беременные женщины принуждены скрывать свою беременность и родить где-нибудь в уединенном месте, в сортире, хлеве, на улице, на ветру, на морозе, без всякой посторонней помощи». Вот почему, считал он, такими женщинами движет не холодный расчет, они сразу переживают борьбу двух чувств — «эгоизма и материнской любви» [468]
Представление о врожденности у женщин материнской любви, или, как будет писать в начале XX в. зоопсихолог Вагнер, «материнского инстинкта»,[469] казалось [Пашкову не требующим доказательств. Мысль о том, что женщины просто могут не любить своих детей или не хотеть иметь детей, не приходила ему в голову. В этом месте своих феминистских рассуждений [Пашков, похоже, достигал предела, переступить который уже не мог. И все же стоит признать, что из писавших в царской России авторов-мужчин он более всех высказался в защиту женской эмансипации и именно с ней связывал грядущее решение проблемы инфантицида.
Показателен в этом смысле его общий вывод, сделанный в финале работы о детоубийстве: «Пока не изменятся социальные отношения, пока народные массы не поднимутся из бедности и не разовьются нравственно, пока не освободится женщина, пока современная цивилизация не вступит на более высокую ступень своего развития, — до тех пор ужасная болезнь детоистрсбления неизбежна, неизлечима, неискоренима, какие бы пожертвования ни делала филантропия для се предварения и каких бы мер ни выдумывали юристы для борьбы с нею».[470]
В целом, включившись в дискуссии об инфантициде, российские журналисты, такие, как [Пашков и Дорошевич, придали ей новую степень актуальности и остроты. Они сумели в ясной форме и эмоциональных выражениях указать на се социальные корни. Их тексты не были поверхностными сообщениями о скандальных случаях из современной жизни. Это был настоящий анализ.
Разумеется, нельзя утверждать, что в таких журналистских работах была исчерпана вся правда о социальной природе инфантицида. Многие сюжеты остались в стороне, но на них могли обращать внимание другие представители пишущей интеллигенции. Если для Шашкова вопрос о детоубийстве был лишь иллюстрацией к картине о непростых судьбах русской женщины, то другие авторы рассуждали о трудностях выживания незаконнорожденных, равнодушии матерей к жизням своих самых младших детей, изменениях в сексуальном поведении низов и т. д.