– Это, по крайней мере, легко проверить. – Он сделал знак Теодюлю, рыжему официанту, последовавшему за ними в погреб. – Поднимись на улицу и осмотрись хорошенько. Если нас окружили, ты быстро это заметишь.
Несколько минут Валантену пришлось провести на стуле в гробовой тишине: ничто не нарушало враждебного молчания окруживших его республиканцев кроме оглушительного биения его собственного сердца, которое не желало войти в нормальный ритм, хотя он изо всех сил старался демонстрировать внешнее спокойствие. Инспектор окончательно осознал, что поступил в высшей степени неблагоразумно, явившись сюда в одиночку. И короткая передышка, которую ему удалось выиграть, лишь ненадолго откладывала момент расплаты за его оплошность.
Словно в подтверждение его страхам, открылась дверь и вошел Теодюль с вестью, успокоительной для соратников: на улице все тихо, ничего подозрительного, ни одного полицейского в поле зрения. Собравшиеся в погребе вздохнули с облегчением.
Адвокат Грисселанж с усмешкой ткнул пальцем в сторону инспектора Верна:
– Я же вам говорил! Мерзавец потешается над нами. Нужно немедленно ликвидировать этого шпиона!
Фове-Дюмениль жестом приказал Валантену встать со стула.
– Решение должно быть принято всеобщим голосованием, – произнес репортер ледяным тоном, который звучал куда опаснее, чем свирепое рычание Грисселанжа. – Пусть те, кто за немедленную ликвидацию, поднимут руку.
Члены «Якобинского возрождения» единодушно сделали то, что он сказал. Фове-Дюмениль медленно кивнул.
– Вопросов больше нет, все предельно ясно, – констатировал он. – Верните на место кляп и удавите шпиона гарротой. Ночью вынесем тело в бочке.
Двое студентов и рабочий бросились было приводить приговор в исполнение. Валантен, которому больше нечего было терять, напряг мускулы, чтобы оказать палачам последнее сопротивление, хотя понятно было, что он заведомо обречен на поражение. И тут раздался юный, но властный голос:
– Постойте, друзья! Республика воздает честь героям и мученикам, но осуждает убийц!
Все взгляды обратились ко входу в погреб: порог только что переступил Эварист Галуа. Валантену показалось, что за ним мелькнуло лицо Этьена Араго.
– Кто говорит об убийстве? – рявкнул Грисселанж. – Это ты, Галуа? В наши ряды проник шпик, чтобы всех сдать в руки полиции. Общество только что вынесло ему приговор, который не подлежит пересмотру. Этот человек заслуживает кары как предатель.
Математик сделал несколько шагов вперед, чтобы встать рядом с Валантеном. Вместо ответа адвокату он обратился к остальным членам общества, окинув их взглядом:
– Я заявляю, что его казнь противоречит нашим идеалам! Вы разве не понимаете, братья, что, хладнокровно убив безоружного человека, мы опустимся на уровень тех, с кем сами ведем борьбу? Мы сражаемся против произвола, мы хотим равенства и справедливости для всех в нашей стране. Можно ли достичь этой цели, совершая преступления?
– Казнь предателя – не преступление! – возразил Грисселанж.
– Предать – значит нарушить слово, данное соратникам. А насколько я понял, этот человек – простой инспектор полиции. Он выполняет приказы, полученные от вышестоящих. Поэтому повторяю: убить его сейчас, когда он в нашей власти, – преступление.
Республиканцы, похоже, начали колебаться под напором силы убеждения, звучавшей в словах юноши. Те самые студенты, которые только что были враждебнее других настроены к пленнику, закивали в знак одобрения речей их товарища.
Фове-Дюмениль, уловив перемену в настроениях, поспешил на это отреагировать, пока ситуация не вышла из-под его контроля:
– Мы тебя услышали, Галуа. Но что ты предлагаешь? Очевидно же, что, если мы отпустим этого человека, он сдаст всех нас с потрохами, полиция вычислит каждого и арестует. Власти будут счастливы обезглавить наше движение.
– Я всего лишь хочу сказать (математик развел руками, давая понять, что у него нет ответа на поставленный вопрос), что бесчестно пролитая кровь запятнает честь всякого, кто здесь присутствует, и дискредитирует наше общее дело.
В полумраке прозвучали несколько возгласов в его поддержку. Председатель жестом призвал всех соблюдать тишину. На его лице с тонкими усиками заиграла жестокая улыбка.
– Если я правильно понял, – сказал он, – вас не устраивает казнь. В таком случае я могу предложить другое решение. Солгав о том, что он разделяет наши идеалы, этот человек нанес всем нам серьезное оскорбление, и мы должны призвать его к ответу. Если он даст слово чести, что сохранит в тайне все увиденное и услышанное здесь, я готов сегодня отпустить его на свободу. Но завтра на рассвете назначаю ему встречу в чистом поле.
– Это означает дуэль? – нахмурился Галуа.
– Совершенно верно! – кивнул Фове-Дюмениль. – Вот что я предлагаю: чтобы внезапное исчезновение этого полицейского не всполошило его коллег, мы позволим ему уйти при условии, что он не донесет о нас своему начальству. Ты, Галуа, обязуешься глаз с него не спускать до завтрашнего утра, чтобы удостовериться, что он не нарушит слово. И ты же привезешь его завтра на место дуэли и будешь секундантом. Таким образом, никто из нас не совершит преступления! Твой протеже получит то же оружие, каким воспользуюсь я, и наши разногласия будут улажены по законам чести. Вас это устраивает? – взглянул он на инспектора.
Эварист Галуа наклонился к Валантену и шепнул ему на ухо:
– Соглашайтесь. Это ваш единственный шанс выйти отсюда живым.
Глава 14. Смертельные зеркала
Через несколько минут Валантен, свободный как птица, шагал по парижской мостовой бок о бок со своим спасителем, вдыхая полной грудью студеный утренний воздух и все еще не веря, что ему чудесным образом удалось вырваться невредимым из страшного погреба.
– Как мне вас отблагодарить? – повернулся он к Эваристу Галуа. – Без вашего вмешательства я был бы уже мертв.
– Боюсь, я всего лишь выиграл для вас недолгую отсрочку, – вздохнул юноша. – Фове-Дюмениль – великолепный стрелок. Без сомнения, один из лучших в Париже. Честно скажу вам, он еще не проиграл ни одной дуэли.
Но Валантен был пока что слишком рад сегодняшнему спасению от неминуемой гибели, чтобы всерьез начать беспокоиться о завтрашнем дне. В ответ на предупреждение Галуа он лишь благодарно улыбнулся:
– Полагаю, о моем отчаянном положении вас предупредил не кто иной, как Этьен Араго. Однако не могу взять в толк, почему вы так самоотверженно бросились мне на помощь.
Молодой математик пожал плечами:
– Вы же не думаете, что я настолько наивен, чтобы безоговорочно поверить человеку, который ни с того ни с сего подошел ко мне на улице и представился другом покойного Люсьена Доверня? Люсьен не только ничего не рассказывал мне о вас – он даже имени вашего не упомянул ни разу. А уж когда позднее я обнаружил пропажу тайного пропуска с паролем «без короля», подозрений у меня прибавилось. Вы сказали, что мы встречались в Академии наук, и я порылся в архивах этого почтенного заведения на предмет записей о вас.
– И каким же был результат ваших изысканий?
– Я выяснил, что некий Валантен Верн, инспектор полиции и корреспондент означенной Академии, в июне прошлого года выступил там с докладом о систематическом обнаружении субплевральных и субэпикардиальных кровоизлияний при вскрытии умерших от удушения. Еще немного покопав, я узнал, что тот же самый Верн участвовал в химических экспериментах прославленного профессора Пеллетье.
– Однако я по-прежнему не понимаю, отчего вы решили за меня заступиться.
– Мои политические убеждения включают в себя идеал всеобщего братства. А стало быть, я не мог не проникнуться сочувствием к достойному человеку, увлеченному наукой, независимо от того, каким родом деятельности он занят в данный момент. Я не принадлежу к экстремистам, которые клеймят позором всех без исключения служителей власти. Республика не сможет обойтись без полицейских, тем более ученых.
– Что ж! – весело воскликнул Валантен. – Могу лишь выразить восхищение вашим благородством и широтой взглядов. Без столь блистательного выступления в мою защиту ваши друзья быстро отправили бы меня на тот свет.
Молодые люди свернули на улицу Анфер. Было около одиннадцати утра. За оградой Люксембургского парка между голыми деревьями еще вяло колыхались хлопья тумана. Птичьего щебета не было слышно за металлическим лязгом экипажей, которые так и норовили забрызгать грязью двух пешеходов, проезжая мимо по мокрой мостовой.
– С тех пор как правительство запретило «Общество друзей народа», мы стали вдвойне осторожны, – продолжил Эварист Галуа. – Есть подозрение, что власти намерены заткнуть рот всей республиканской оппозиции. И для самых воинственных из нас агенты полиции – это орудия угнетения и подавления.
– Вы тоже так считаете?
– Скажем, я не питаю ни малейшего доверия ни к богатому сословию, которое захватило власть после Июльских дней, ни к королю, который изображает из себя доброго буржуа. Если народ не возвысит голос уже сейчас, в скором времени вы увидите, как на него обрушатся репрессии, не менее страшные, чем в самые темные периоды нашей истории.
– Однако вы не можете не признать, что до сих пор Луи-Филипп проявлял терпимость к оппозиции. Соблюдается свобода прессы, манифестации никто не разгоняет, полиция вмешивается, лишь когда возникают вспышки насилия и явные беспорядки.
Эварист Галуа взглянул на собеседника с ехидной улыбкой.
– Однако в то же время инспекторам полиции приходится порой превращаться в шпионов, – иронично заметил он.
– Уверяю, вы ошибаетесь, – сказал Валантен. – Вашим подпольным обществом я заинтересовался лишь постольку, поскольку занимаюсь делом Люсьена Доверня. Мне поручили расследовать подозрительные обстоятельства его гибели.
– Я думал, уже доподлинно установлено, что несчастный покончил с собой.
– Так и есть. По крайней мере, все указывает на это. Однако некоторые весьма загадочные моменты – прошу прощения, я не вправе раскрывать вам все подробности – требуют прояснения.