В ярости и отчаянии он прощупывал взглядом окружающую тьму, с ужасом ожидая, что в любую секунду оттуда выскочит враг, как черт из табакерки. Неистовые удары собственного сердца так громко отдавались у него в ушах, что он не заметил, как зашелестела трава где-то слева, совсем рядом. Паника преобладала у него над всеми чувствами, и сутенер не сразу понял, откуда взялась эта обжигающая волна, раскатившаяся от груди по всему телу. Он сделал еще пару заплетающихся шагов. Внутренности теперь терзало лютое пламя. Кулак разжался против его воли, повинуясь неконтролируемому мышечному спазму, и оружие выскользнуло из ослабевших пальцев.
В следующее мгновение Гран-Жезю ткнулся коленями в траву, жадно хватая воздух широко разинутым ртом, как рыба, выброшенная на берег. По жирному телу прошла судорога, и его вырвало волной крови. Голова начала клониться на грудь – лишь тогда мерзкий негодяй опустил взгляд и увидел последнее, что ему дано было увидеть в жизни: длинное тонкое стальное лезвие торчало из его жилета на уровне сердца.
Глава 27. Дневник Дамьена
Я ошибся.
Я был не прав, когда твердил себе, что за все это время – за долгие месяцы, за целые годы – Викарий ко мне привязался. Что он дорожил мной. О, дорожил по-своему, конечно же, – в его особой, уродливой, омерзительной, извращенной манере. В конце концов у меня были основания так думать. Я говорил себе, что именно поэтому он заставил меня убить мамзель Луизу. Чтобы не делиться мною ни с кем. Чтобы между ним и мною никто не стоял, ибо мысль эта должна была казаться ему невыносимой.
Да, я ошибся и понял это через несколько дней после лютой смерти моей четвероногой подруги… когда в погребе появился Другой.
Я пребывал в то время в плачевном состоянии. Слишком много лишений, жестоких испытаний, отчаяния и горя выпало на мою долю. Нервы у меня в конце концов не выдержали. Руки теперь постоянно тряслись. Казалось, меня терзает лихорадка, хотя лоб, когда я его щупал, как будто был не горячее, чем обычно.
Одуревший от горя, взвинченный донельзя, я не мог найти покоя, и каждую ночь сидел на своей подстилке, раскачиваясь из стороны в сторону, словно сам себя убаюкивал, но заснуть у меня не получалось. Днем же я погружался в полуобморочное состояние: в нем чередовались короткие периоды бодрствования, ясности сознания, во время которых я не мог сдерживать слезы, и глубокого сна, больше похожего на потерю сознания, из которого я выходил еще более изнуренным, в ступоре и полнейшем отупении.
Очнувшись после одного из таких обмороков, я обнаружил, что перестал быть единственным пленником в погребе.
О, я понял это далеко не сразу. Нет, не сразу!
Сознание возвращалось ко мне постепенно. Голова словно была сдавлена тисками. Тошнило так, что я думал, меня вырвет. И каждый раз, когда я пытался приоткрыть веки, в мозг вонзались тысячи раскаленных игл. Я перекатился на другой бок, зарывшись лицом в одеяло, вонявшее плесенью, и прижимал к глазам кулаки – долго, пока под веками не заплясали алые пятна, пустившись в безумную сарабанду. Лишь тогда я медленно отвел руки и высунулся из-под одеяла.
Лучики солнечного света расчертили полумрак погреба. Мне почудилось, будто на земляном полу вырисовываются контуры человеческого тела, и я подумал, что у меня галлюцинации. Наверняка разум надо мной подшутил. Тогда я зажмурился и подождал, чтобы головокружение слегка утихло. А когда снова осмелился открыть глаза, человеческая фигура была на месте.
Другой мальчишка.
Поскольку я невольно застонал, поднимаясь на койке, он тоже проснулся и сел на ворохе тряпок, служивших ему подстилкой. У него были такие же светлые волосы, как у меня, но более злое и ожесточенное лицо, выдававшее решительный, твердый характер.
Да, белобрысый мальчишка. Но совсем не такой, как я, – старше, выше, сильнее.
– Кто… кто ты?
Ответа не последовало. Другой пристально смотрел на меня, но будто бы не слышал моего вопроса. Сердце мое бешеным бесом колотилось в груди. Я не верил своим глазам и вместе с тем задыхался от страха перед этим внезапным вторжением незнакомца в мой замкнутый мирок, отрезанный, как мне казалось раньше, от внешнего мира навсегда.
– Как ты сюда попал? Викарий тебя привел? Он тебя запер здесь?
Светловолосый мальчик хранил молчание, внимательно изучая меня взглядом. В его глазах не было страха – лишь спокойное любопытство, к которому, по мере того как он рассматривал меня, примешивалось что-то похожее на иронию. Я не знал, как мне себя вести. Приблизиться к нему я не решался. От его необъяснимого молчания с каждой минутой мне все больше делалось не по себе. Кто он? Почему не проронил ни слова? Представляет ли он для меня какую-то опасность?
Не знаю, сколько времени мы просидели так, глядя друг на друга, как пара фарфоровых собачек, словно бросая вызов. В моей голове кружился вихрь мыслей. Викарий, должно быть, понял, что меня тяготит одиночество, и в конце концов решил обеспечить мне компанию. Этот несчастный отныне тоже обречен на заточение. Сейчас он настолько потрясен, что не может реагировать на окружающее, но рано или поздно придет в себя, и мы сможем установить не только зрительный контакт. Общая беда непременно нас сблизит. Однако, убеждая себя в этом, я каким-то непостижимым образом уже чувствовал, что мы слишком разные, чтобы поладить. За этим неподвижным, замкнутым лицом читалась такая твердая воля и бунтарский дух, что у меня перехватывало дыхание. Мало-помалу я стал искать иное объяснение его присутствию в погребе.
И нашел.
Викарий и не думал скрасить мое одиночество. Наоборот, он злился на меня за то, что я скрыл от него свою дружбу с мамзель Луизой, и решил найти мне замену. Другой должен занять мое место. А что станет со мной? Что делают с надоевшими игрушками?
Страх меня парализовал. Горло сдавило. Казалось, воздух теперь проникает в легкие с трудом, тончайшей струйкой. В груди все горело огнем. Я начал задыхаться. Мне хотелось броситься к двери погреба, заколотить в нее кулаками изо всех сил, заорать, призывая Викария, чтобы вымолить у него прощение. Но я не мог даже встать на ноги, тем более сделать шаг. Ноги стали ватными. Силы меня покинули. В диком отчаянии я скатился с койки на земляной пол и пополз. Мне нужно было любой ценой добраться до ступенек, ведущих к запертой двери, хотя я знал, что не сумею по ним подняться.
И в этот момент Другой захохотал.
Меня накрыла волна оглушительного, едкого, колючего, как репейник, издевательского смеха, и я обернулся. Незнакомец твердо стоял на ногах, уперев руки в бока, и хохотал во всю глотку, глядя, как я извиваюсь на полу. В его глазах я был земляным червем, мелкой ничтожной тварью, которую можно раздавить каблуком и не заметить.
Так мы и познакомились – один с Другим.
Глава 28, в которой кое-что начинает проясняться
– Так значит, бойня на острове Лувьера прошлой ночью – это ваша работа?
– Моя.
– Черт меня подери! Однако, когда вы беретесь за уборку, рукава засучиваете по самые плечи! А мне нашептали, что в Префектуре полиции склоняются к мысли, что это было сведение счетов между соперничающими бандами.
– Тогда я не стану никого разубеждать, чтобы избежать необходимости пускаться в сложные объяснения. Мне довелось слегка повздорить с Гран-Жезю, и с тех пор он затаил на меня обиду. Возможно, это именно его люди шныряли в последнее время по округе, собирая сведения обо мне.
– Едва ли для вас будет новостью мое предупреждение о том, что вы очень рискуете: если ваши начальники узнают, что вы решаете свои проблемы у них за спиной да еще незаконными методами, им это не понравится. Кому, как не мне, знать, что любой, кто в Префектуре задирает нос чуть выше других, тотчас получает по нему доброго щелчка. А то и всю голову отхватить могут. Впрочем, по Гран-Жезю никто скорбеть не будет. Этот гнусный тип поставлял сирот господам из высшего общества с извращенными пристрастиями. Пусть горит в аду! – Свое проклятие Видок сопроводил красноречивым жестом.
Они с Валантеном сидели в апартаментах инспектора на улице Шерш-Миди. Уютно устроились в библиотеке у камина, где потрескивал огонь, курили сигары и потягивали старый коньяк, выдерживавшийся в бочках еще до Революции.
– Давайте забудем об этом мерзавце, – поморщился Валантен. – Я попросил вас о встрече, потому что появилось кое-что новое в деле, над которым я сейчас работаю.
– Да-да, я в курсе. Вы про самоубийство сына депутата Доверня.
– Дьявол вы, а не человек! – покачал головой Валантен. – Как вы догадались? Во время нашей с вами беседы в Сен-Манде я о нем и словом не обмолвился.
– Я просто навел справки, – уклончиво отозвался бывший каторжник. – С тех пор как мы с вами свели знакомство, вы должны были понять, что от меня почти невозможно что-либо утаить. Однако, насколько я помню, вы также интересовались смертью того чудака, небезызвестного Тиранкура.
– Как выяснилось, эти два дела связаны. Я получил подтверждение сегодня утром. Сестра Люсьена Доверня сообщила мне, что ее брат и упомянутый Тиранкур за несколько недель до внезапной гибели проходили курс лечения в клинике доктора Тюссо.
– Откуда ей это известно?
– Несмотря на юный возраст, Фелисьена Довернь весьма умна и отважна. Я попросил ее выведать нужные сведения, когда она поедет навещать мать, пребывающую сейчас там же, в клинике в Валь-д’Ольне. Так вот, девице удалось разговорить одну из медсестер, ухаживающих за пациентами. Довернь и Тиранкур оба лечились у доктора Тюссо и вскоре после этого покончили с собой при драматических обстоятельствах, несомненно, известных вам.
– Так-так…
– Я уверен, что это не может быть простым совпадением, потому и связался с вами снова. Вам уже удалось что-нибудь выяснить об этом докторе и его методах, которые представляются мне весьма нетрадиционными?
Утром Валантен получил короткую записку от Фелисьены и немедленно отправил посыльного в Сен-Манде. В письме он просил Видока собрать сведения об Эдмоне Тюссо и немедленно увидеться с ним, Валантеном, если обнаружится что-то интересное. Бывший начальник сыскной полиции отозвался на просьбу весьма расторопно: в самом начале вечера он уже стучал в дверь апартаментов на улице Шерш-Миди.