Валантен, погруженный в воспоминания, не заметил, что дождь усилился, а затем и вовсе превратился в неистовый ливень. Когда он наконец очнулся от раздумий, одежда его уже вымокла насквозь, по лицу струились потоки воды. Он с сожалением покинул уединенную могилу и укрылся под навесом у входа на кладбище, где нашли убежище еще несколько посетителей. Теперь он был защищен от дождя, но по его щекам по-прежнему струились ручейки, оставляя на губах легкий привкус соли.
Глава 32. Дневник Дамьена
Во дни – быть может, недели? – последовавшие за появлением Другого в погребе, у меня установились с ним странные отношения. В начале своего заточения я воображал, что, будь у меня компания, это помогло бы легче сносить ужас плена и издевательства Викария.
Какое заблуждение!
Впрочем, совсем недавно мамзель Луиза действительно оказывала мне моральную поддержку. Она была моей наперсницей, соучастницей в играх и – не побоюсь этого слова – подругой. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я прихожу к выводу, что моя привязанность к крошечной землеройке не имела ничего общего с эфемерными узами, связавшими меня с собратом по несчастью. Он в конце концов нарушил молчание, стал отвечать на вопросы, но почти всегда односложно, как будто своим любопытством я ему докучал и он отказывался видеть во мне равного. Тем не менее Другой назвал мне свое имя, признался, что был, как и я, подкидышем и так же попал в лапы Викария. Но это, собственно, было все, что он соизволил мне рассказать. Ни слова больше не произнес о своем прошлом. Этот мальчишка словно вынырнул из небытия, и у меня сохранялось неприятное ощущение, что он может вернуться обратно, когда ему заблагорассудится.
Разумеется, он не мог. Другой был всего лишь пленником, приговоренным к той же участи, что и я сам.
К той же участи?
А вот и неправда! Я ошибся в тот первый день, решив, будто Викарий нашел себе новую игрушку и Другому предназначено занять мое место. Как же я ошибся! Никогда, ни единого раза Викарий не сделал с ним ничего противоестественного. Пальцем к нему не прикоснулся, даже близко не подошел. Не сказал ему ни малейшего слова. Когда, охваченный грязным желанием, монстр спускался в погреб, он набрасывался на меня, только на меня, не обращая внимания на Другого, как будто в погребе, кроме нас с ним, никого не было. Осмелюсь ли признаться, что в первый раз, несмотря на страдания, я был даже рад этому, по крайней мере, испытал облегчение: ведь ничего не изменилось, Викарий по-прежнему предпочитает меня, а это означает, что я останусь в живых.
Но потом, с течением дней, по мере того как ослабевали опасения, что монстр меня убьет, в мое сердце начала закрадываться зависть. Что за привилегии новичку? Почему страдаю я, а не он? С какой стати он избавлен от мук? Зачем Викарий привел его сюда, если теперь попросту игнорирует? Меня терзало недоумение и острое чувство несправедливости. Это отравляло мою душу, как яд, медленно растворяющийся в крови, отравляет тело, и сжигало меня изнутри. Я сделался сварливым и озлобленным.
Должно быть, Другой владел особым даром читать чужие мысли, потому что однажды вечером того дня, когда мне снова пришлось покориться грязной похоти Викария и потом я, свернувшись в клубок на своей лежанке, с неприкрытой враждебностью зыркал на соседа, тот вдруг произнес с удивительной мягкостью:
– Все потому, что ему удалось тебя сломить.
Я вздрогнул. Не в привычках Другого было обращаться ко мне первым – почти всегда я сам заговаривал с ним, а он ограничивался лаконичными ответами.
– Что?.. – пробормотал я. – Что ты сейчас сказал?
– Ты ломал голову, почему Викарий мучает только тебя, – снова заговорил он с едва заметным намеком на улыбку. – Вот я тебе и ответил: потому что ты сдался и отказываешься ему сопротивляться. Он сумел тебя сломить.
Я был потрясен этими словами, они застали меня врасплох. Как этот мальчишка догадался о моих тайных переживаниях? Такое разоблачение еще больше озлобило меня и настроило против Другого. Я чуть не поддался приступу ярости и не кинулся на него с кулаками, невзирая на то, что наверняка получил бы жесткий отпор: было ясно ведь, что Другой превосходит меня физической силой и ему не составит труда быстро со мной расправиться. В последнюю секунду, однако, возникло обстоятельство, которое меня сдержало. Его улыбка. Вернее, то, что можно было прочесть за этим намеком на улыбку. Там не было ни презрения, ни насмешки, вопреки тому, чего я опасался. Там было нечто похожее на сочувствие.
– И как я, по-твоему, могу оказать ему сопротивление? – упрямо уставился я на него. – Он взрослый, а я всего лишь ребенок. Он изобьет меня и снова запрет в клетке. А я так больше не могу! Только не это! Я не вынесу!
– А мне наплевать, взрослый он или нет. Если ему взбредет в голову ко мне прикоснуться, он об этом пожалеет, уж я тебя уверяю! – Другой свирепо клацнул челюстями. – Целым и невредимым он точно от меня не уйдет, если ты понимаешь, о чем я!
Я презрительно пожал плечами:
– Ты бахвалишься впустую, потому что недавно здесь. А я в этом погребе сижу уже три… а может, четыре года. Не знаю, я потерял счет времени. Посиди тут с мое, и посмотрим, сколько храбрости у тебя останется.
Его улыбка сделалась шире – я увидел, как блеснули белые зубы в полумраке. Пристальный взгляд серо-зеленых глаз был устремлен на меня, и в их глубине горел странный огонь. Когда Другой снова заговорил, его голос звучал с удивительным для меня спокойствием и твердостью.
– Я не останусь пленником в погребе дольше месяца. И речи быть не может. При первой же возможности я сбегу от этого дьявольского отродья.
Я так растерялся, что не знал, как на это ответить. Не только потому, что его спокойная уверенность оказалась для меня совершенно неожиданной, главное – потому, что я мгновенно и бесповоротно понял в глубине души, что в его словах нет никакого бахвальства. Он как будто констатировал еще не свершившийся, но неоспоримый факт, описал то, что непременно произойдет.
В течение следующих дней унылую рутину нашего существования ничто не нарушало. Викарий появлялся утром и вечером: приносил нам скудное пропитание и выносил ведро, служившее отхожим местом.
Но кое-что все-таки изменилось.
Отныне Другой разговаривал со мной более охотно. И более доброжелательно – по крайней мере, в его тоне уже не было снисходительности. Из наших бесед я понял, что мы ровесники, – поначалу мне казалось, что он старше только из-за силы его характера. Другой считал, что я совершил роковую ошибку, подавив в себе волю к сопротивлению. Викарий сумел внушить мне уверенность в моей полной беспомощности. Я не мог вырваться из погреба не потому, что этому мешали обстоятельства, а потому, что он убедил меня в том, что это невозможно. Другой, в отличие от меня, не сомневался, что рано или поздно наш тюремщик совершит ошибку. Он ждал этой ошибки и заявил мне, что, мол, никто и ничто не помешает ему воспользоваться шансом, когда тот наконец представится.
Я старался с ним не спорить, поскольку был слишком счастлив оттого, что у меня появилась утешительная компания. Однако время шло, и с приближением установленного Другим срока – месяц в погребе! – его героический ореол все больше тускнел в моих глазах. Он действительно верил в то, что говорил мне о своем предстоящем бегстве, уж в этом-то я никогда не сомневался. Только вот он пребывал в заблуждении. От Викария сбежать невозможно. И я знал, что мало-помалу Другому тоже придется смириться. Отказаться от сопротивления. Мы с ним были двумя жалкими рыбешками, которые запутались в неводе и которым не видать свободы.
Утром тридцатого дня сразу после первого прихода и ухода Викария Другой опустился на колени в дальнем углу погреба и вылил на земляной пол молоко из принесенной нашим тюремщиком кружки. Я ошеломленно наблюдал за его действиями, а когда он принялся рыхлить руками пропитанную молоком землю, рискнул поинтересоваться:
– Что это ты затеял? Совсем рехнулся или как?
Многозначительная улыбка была мне единственным ответом. Другой разорвал на широкие лоскуты одну из тряпок, служивших нам одеялами, затем извозил полоски ткани в получившейся из земли и молока темной жиже и скатал их в плотный шар размером с два кулака. Удовлетворенный результатом своих трудов, он уселся на подстилку и спокойно дождался, когда жижа просохнет и затвердеет. Весь остаток дня он долбил этим самодельным мячом об стену.
Дыш! Дыш! Дыш!
Этот ритмичный стук выматывал мне нервы, но я не хотел ссориться с Другим по такому пустячному поводу и потому не возражал. Я просто зажмурился и накрыл уши ладонями, чтобы ничего больше не слышать.
Должно быть, я сам не заметил, как заснул, потому что, когда открыл глаза, уже наступил вечер. В погребе царила непроглядная тьма, и я не различал вокруг ни звука, ни движения. От внезапно накатившего страха у меня сдавило горло.
Я уже собирался окликнуть Другого, но тут раздался скрежет, который всегда предшествовал открытию двери. На верхней ступеньке лестницы показался Викарий с подносом в одной руке и масляной лампой в другой. В соответствии с неизменным ритуалом он оставил лампу на деревянном ящике, затем спустился по лестнице, чтобы поставить миску с супом и куском черного хлеба на землю между нашими подстилками.
В тот самый момент, когда он наклонился, Другой метнул мяч, который до этого прятал за спиной. Метким ударом он сбил масляную лампу – та опрокинулась на пол и разбилась, отчего погреб погрузился во мрак. Последовала суматоха: я услышал крик ярости Викария и одновременно топот быстрых ног. Я знал, что должен воспользоваться моментом для бегства. Но бегство было невозможно. Часть моей души отказывалась верить в обратное. Что будет, если Викарий меня поймает? Месть его окажется страшна. Он не оставит от меня живого места. Я застыл на койке, словно парализованный.