На вокзале Денвера Холла встретил очень грустный начальник местного отделения Харкинс. Причина грусти выяснилась уже в машине, по дороге на окраину города, когда он укоризненно спросил:
– Почему вы нас не предупредили? Упустили шефа, а мы так надеялись, что в Сент-Луисе его наконец прикончат, что совсем не подготовились.
– Значит, он уже приехал? – удивился Уинтер.
– Приехал! Сказали тоже! Не просто приехал, а успел разделаться с двумя нашими сотрудниками. Погибли Бостуик, который был мне почти братом, и Калкинс из Сан-Франциско. А теперь еще пропал из виду Хардинг – тоже в Сан-Франциско. Просто ужасно! – Харкинс вздрогнул. – Я расстался с Бостуиком всего за пятнадцать минут до его гибели. Парень недавно женился, выглядел таким счастливым и жизнерадостным! Его жена безутешна!
Слезы застилали Харкинсу глаза, и пришлось существенно снизить скорость. Холл заинтересовался: в поле зрения попал новый тип психического отклонения – сентиментальный убийца.
– Но что же здесь необычного? – удивился он искренне. – Вы же несете смерть другим людям. Феномен остается постоянным.
– Нет, в данном случае все иначе. Бостуик был моим ближайшим другом, надежным товарищем.
– Но ведь у тех, кого вы убили, тоже были друзья и родственники.
– Ах, если бы вы видели Бостуика дома! Это был образцовый семьянин и просто хороший человек, по-настоящему хороший, едва ли не святой: настолько деликатный, что и мухи не обидит.
– Но ведь то, что случилось с ним, лишь повторило его действия по отношению к кому-то другому.
– Нет-нет, здесь совсем другое! – страстно воскликнул глава денверского отделения бюро. – Если бы вы знали его лично, то не смогли бы такое сказать. Все его любили.
– Несомненно, и жертвы тоже?
– Да. Если бы имели возможность, то наверняка бы полюбили, – торжественно провозгласил Харкинс. – Он сотворил так много добра! И продолжал бы творить, если бы не погиб. Как его любили четвероногие друзья! И даже цветы его обожали! Бостуик возглавлял даже Общество гуманности: активно поддерживал противников вивисекции. Что говорить! Он и сам боролся всеми возможными способами за предотвращение жестокого обращения с животными.
– Бостуик… Чарлз Бостуик, – задумчиво пробормотал Холл. – Да-да, помню. Обратил внимание на некоторые из его журнальных статей.
– Кто же его не знает? – чуть ли не в экстазе воскликнул Харкинс и шумно высморкался. – Средоточие добра! Истинное средоточие добра! С радостью поменялся бы с ним местами: лишь бы вернуть его к жизни.
И все же во всем, что не касалось болезненной любви к убиенному Бостуику, Харкинс оказался человеком умным и здравомыслящим. Спустя некоторое время остановил машину возле отделения телеграфа и, прежде чем выйти, пояснил:
– Сегодня утром попросил задержать все адресованные мне сообщения.
Вернулся он через пару минут, и вместе они расшифровали текст телеграммы от Хардинга, отправленной из Огдона: «Еду на запад. В поезде шеф. Жду возможности. Уверен в успехе».
– Ничего не выйдет, – скептически заметил Холл. – Шеф сделает свое дело.
– Хардинг – сильный парень с отличной реакцией! – убежденно заявил Харкинс.
– И тем не менее. Просто вы не знаете, с кем имеете дело.
– Понятно, что на кону существование бюро; предстоит схватка с предателем общего дела.
– Если бы вы представляли реальное положение вещей, то со всех ног бросились бы куда-нибудь в лес, забрались на самое высокое дерево и навсегда забыли о своем бюро, – возразил Холл.
– Но это же неправильно, – заметил Харкинс.
Холл в отчаянии воздел руки.
– Для большей уверенности немедленно вызову исполнителей из Сент-Луиса. Если Хардинг не достигнет успеха…
– Не достигнет, – не дослушал его Холл.
– Тогда мы поедем в Сан-Франциско. – А пока…
– А пока, – опять перебил его Холл, – будьте добры, извольте отвезти меня на вокзал. – Он посмотрел на часы. – Скоро отправляется поезд на Запад. Увидимся в Сан-Франциско, в отеле с аналогичным названием, если, конечно… прежде не встретите шефа. Ну а если встретите… тогда прощайте.
Перед отправлением Уинтер успел написать записку Груне и попросил Харкинса передать. В нескольких строчках сообщил, что ее дядя держит путь на Запад, и посоветовал по приезде в Сан-Франциско остановиться в отеле «Фермонт».
Глава 11
В городе Рено, штат Невада, Холл получил телеграмму от сентиментального убийцы из Денвера: «В Виннемукке человек растерзан на куски. Скорее всего шеф. Немедленно возвращайтесь. Коллеги собираются в Денвере. Необходима реорганизация».
Уинтер Холл улыбнулся и продолжил путь на Запад. Его ответ гласил: «Узнайте поточнее. Передали записку леди?»
Три дня спустя, остановившись в отеле «Сан-Франциско», Холл получил новое сообщение от главы денверского отделения. Телеграмма была прислана из Виннемукки, штат Невада: «Ошибка. Это Хардинг. Шеф точно едет в Сан-Франциско. Информируйте местный филиал. Все собираются. Послание доставил, леди села в поезд».
Однако в Сан-Франциско Холл Груню не нашел. Не смогли помочь и местные сотрудники Брин и Олсуорти. Холл даже съездил в Окленд, нашел вагон, в котором приехала Груня, и расспросил проводника-негра. Выяснилось, что молодая леди вышла в Сан-Франциско и тут же исчезла.
В город стали стягиваться исполнители: Хановер из Бостона; Хаас из Нью-Йорка – вечно голодный, с сердцем в неправильном месте; Старкингтон из Чикаго; Луковиль и Джон Грей из Нового Орлеана; Харкинс из Денвера. Вместе с двумя местными сотрудниками всего собралось восемь человек – все, кто остался в живых в Соединенных Штатах. Холла за своего не считали, довольствуясь тем, что временный секретарь исправно снабжает бюро деньгами и добросовестно передает сообщения. Его жизни ничто не угрожало.
Во всеобщем сумасшествии Холл убедился, что лично к нему отношение доброе, а доверие полное. Агенты знали, что именно он источник их бед, знали, что его конечная цель – уничтожение бюро и что за казнь шефа он заплатил пятьдесят тысяч долларов, и все же отдавали должное его верности собственным убеждениям и едва заметному налету того этического безумия, которое пробивалось сквозь внешнюю оболочку нормальности и принуждало вести честную игру. Уинтер Холл никого не предавал, справедливо и грамотно распоряжался финансами, удовлетворительно исполнял обязанности временного секретаря.
Если не считать Хааса, который, несмотря на глубокие познания в древнегреческом и санскрите, в жажде убийства не уступал тигру, Уинтер Холл не мог не питать симпатии к удивительным ученым фанатикам. Все они поклонялись фиктивному этическому идеалу, лишая людей жизни с такой же холодной уверенностью и сосредоточенностью, с какой решали математические задачи, расшифровывали иероглифы или, плотно закрыв за собой двери лабораторий, проводили сложные химические эксперименты. Наибольшую симпатию вызывал Джон Грей. Сдержанный англичанин с внешностью сельского помещика, он развивал радикальные идеи относительно роли драматургии в современном обществе. Во время долгих недель ожидания, пока ни Драгомилов, ни Груня не появились, Холл вместе с Греем ходил в театры и ценил эту дружбу как источник нового образования. Каждый сотрудник бюро по-своему коротал период вынужденной праздности: Луковиль занялся плетением корзин и постиг характерный для индейцев племени юкиа рисунок из трех рыб; Харкинс увлекся акварелью в духе японской школы: мастерски изображал листья, мхи, травы и папоротники; бактериолог Брин продолжил многолетнюю работу по изучению злостного вредителя зерновых культур под названием «клоп-черепашка»; Олсуорти заинтересовался радиотелефонией и разделил с Брином лабораторию на чердаке; преданный посетитель городских библиотек Хановер погрузился в научные изыскания и посвятил себя написанию четырнадцатой главы глубочайшего исследования под названием «Физические основы эстетики цвета». Одним теплым вечером он усыпил Холла чтением тринадцати готовых глав нового труда.
Бездействие не смогло бы продолжаться в течение целых двух месяцев, и все агенты давно разъехались бы по домам, однако в Сан-Франциско их удерживали регулярно поступавшие от шефа известия. Каждую субботу, вечером, почти в одно и то же время, Олсуорти отвечал на телефонный звонок и слышал характерный, лишенный красок и интонаций голос Драгомилова, который из раза в раз повторял единственное распоряжение: распустить Бюро заказных убийств. Присутствовавший на одном из совещаний Уинтер Холл поддержал предложение. Впрочем, его выступление выслушали с вежливым безразличием, ибо он считался посторонним, а высказанного им мнения никто не разделял.
Сотрудники не считали возможным нарушить однажды данную присягу. В бюро было принято неукоснительно соблюдать правила. Даже сам Драгомилов ни на шаг не отступил от служебной инструкции: в строгом соответствии с протоколом получил от Холла гонорар в пятьдесят тысяч долларов, совершил над собой суд, признал собственную вину перед обществом, приговорил себя к казни и избрал Хааса исполнителем приговора. Кто они такие, спрашивали себя сотрудники, чтобы нарушать дисциплину, если даже шеф строго придерживается устава? Роспуск организации, которую все члены считали социально полезной, стал бы чудовищным злом. Как заявил Луковиль, подобные действия разрушили бы мораль и опустили сотрудников до уровня зверей. Разве они звери?
– Нет! Конечно же, нет! – послышались полные страсти восклицания присутствующих.
– Вы все сумасшедшие! – не выдержал Уинтер Холл. – Под стать своему руководителю.
– Моралистов неизменно считают невменяемыми, – возразил Брин. – Впрочем, следует уточнить, что таковыми их считают необразованные современники. Ни один из не заслуживающих презрения моралистов не в состоянии действовать против собственных убеждений. На протяжении долгих веков истории человечества моралисты с радостью принимали распятие, сожжение и прочие мучения во имя идеи. Только таким способом они могли придать силу своим учениям. Вера – вот что главное! И люди чувствовали, что учения моралистов несут добро. Мученики во имя идеи верили в правоту своих суждений и деяний. Чего стоит человеческая жизнь в сравнении с вечной истиной мысли? Принципы без личного примера не больше чем пустое тщеславие. Разве мы считаем себя наставниками, не способными воплотить свои рассуждения в жизнь?