Несмотря на мучительные воспоминания о жестокой гибели Старкингтона, Хановера и Луковиля, Холл не мог не чувствовать, как настойчиво растет в душе симпатия к Драгомилову. Живые впечатления постепенно стирались и скрывались в укромных уголках сознания, чтобы лишь изредка возникать подобно сцене из давным-давно прочитанной книги или сюжету когда-то увиденной в далекой скромной галерее картины.
Драгомилов никогда не увиливал от своей доли рутинной работы по хозяйству и не пытался использовать возраст и положение в качестве повода для руководства, а тем более диктата. Он с неизменной готовностью помогал ловить, чистить и жарить рыбу, а постоянная невозмутимость и благожелательность будущего тестя заставляла Холла сомневаться, действительно ли он собственными глазами видел роковой прилив и убийственный водоворот. И все же чем ближе подступал конец судьбоносного года, тем заметнее замыкался в себе отец Груни. За столом постоянно молчал и как будто о чем-то думал, а работу старался выбирать такую, с которой мог справиться в одиночку. С каждым днем все больше времени проводил на пляже, глядя через пролив на остров Оаху и как будто чего-то ожидая.
На закате предпоследнего дня контрольного срока Драгомилов подошел к Холлу, когда тот, согнувшись как можно ниже, исследовал мелководье в поисках мясистых крабов. Лицо выглядело напряженным, хотя голос звучал ровно.
– Холл, вы точно отправили Хаасу телеграмму?
Уинтер взглянул удивленно.
– Разумеется. Почему вы спрашиваете?
– Не могу понять, почему он до сих пор не приехал.
– Должно быть, возникли не поддающиеся контролю обстоятельства, – предположил Холл. – Он остался последним и единственным сотрудником Бюро заказных убийств.
– Помимо меня, конечно, – добавил тихо Драгомилов, бесстрастно посмотрел в коричневое от загара лицо добытчика и пошел к хижине.
Пару мгновений Уинтер смотрел ему вслед, потом пожал плечами и продолжил ловить крабов, а когда небольшая плетеная корзинка наполнилась настолько, чтобы хватило на сытный ужин, выпрямился и потер затекшую спину. «Все мы балансируем на краю пропасти, но, к счастью, до окончания назначенного срока остался один-единственный день», – подумал он с удовлетворением, но тут же загрустил, поскольку знал, что будет очень скучать по крошечному островку.
В хижину Холл вернулся, когда солнце уже спряталось за мягкие зеленые холмы острова Оаху, поставил корзинку с живыми крабами в маленькой кухне и босиком прошлепал в комнату. Груня что-то обсуждала с отцом. При виде Уинтера оба замолчали: не составляло труда понять, что он помешал беседе. Слегка обидевшись, Холл тут же вышел и, шагая по мокрому песку, подумал: «Секреты? Секреты, когда отношения зашли так далеко?» Вернулся он уже затемно. Драгомилов сидел в своей комнате за письменным столом, и свет настольной лампы отбрасывал на тростниковую стену тень четкого профиля. В гостиной Груня плела коврик из листьев пальмы. Холл устроился напротив и несколько мгновений молча наблюдал за движениями изящных, но сильных рук. Заметив, что он на нее смотрит, она не улыбнулась, как обычно, и, удивившись, Холл позвал:
– Груня?
Ответом послужил серьезный вопросительный взгляд.
– Да, Уинтер?
– Груня, – как можно тише заговорил Холл, – назначенное время подходит к концу. Скоро вернемся в цивилизацию. – Озадаченный странным выражением ее лица, он помолчал в нерешительности, потом осторожно спросил: – Ты не передумала? По-прежнему согласна выйти за меня замуж?
– Конечно. – Она опустила глаза к лежавшему на коленях коврику: пальцы продолжали выполнять привычную работу. – Ничего на свете не хочу больше, чем выйти за тебя замуж.
– А твой отец?
Груня устремила на него непроницаемый взгляд. Уже не впервые в четких красивых чертах дорогого лица Холл заметил сходство со светловолосым господином.
– Что мой отец?
– Как насчет его? Бюро заказных убийств больше не существует, а ведь оно составляло значительную часть его жизни.
– Не часть, а всю жизнь.
Груня умолкла. Глаза скользнули поверх плеча Уинтера и замерли. Холл обернулся. Драгомилов вошел в комнату и остановился возле двери. Груня снова посмотрела на жениха и попыталась улыбнуться.
– Дорогой, нужно принести воды. Не мог бы ты…
– Конечно. Сию минуту.
Он поднялся, взял ведро и пошел к маленькому источнику в северном конце острова. Уже взошла огромная белая луна, и вдоль тропинки покачивались легкие тени цветов. Сердце ныло под тяжестью неизвестности: что означает непонятная строгость – почти холодность – обычно такой живой и эмоциональной Груни? Внезапно пришло понимание. Каждый из них в эти последние дни переживал особое напряжение. Неизвестно, каким предстает в ее глазах он сам. Ничего! Еще несколько дней, и капитан парохода объявит их мужем и женой. Подумать только: муж и жена!
Уинтер наполнил ведро и, тихо насвистывая немудреный мотив, пошел обратно.
Бочка для воды стояла в неосвещенной кухне. Он опрокинул ведро, и вода вылилась на пол, намочив босые ноги. Бочка оказалась полной. Внезапно чего-то испугавшись, он бросил ведро и побежал в гостиную. Груня по-прежнему занималась рукоделием, но теперь щеки ее были мокры от слез. Под лампой лежала стопка листков.
– Груня, милая! Что…
Она попыталась продолжить работу, но не смогла: слезы уже текли ручьями и застилали глаза. Наконец она сбросила коврик с колен и упала в объятия любимого.
– О, Уинтер!
– В чем дело? Что случилось, дорогая?
Смутное подозрение заставило посмотреть в сторону комнаты ее отца. Там было темно, но проникший сквозь открытое окно лунный свет упал на пустую кровать. Холл бросился к выходу, но Груня схватила его за руку и остановила.
– Нет! Нельзя! Прочитай вот это!
Он в сомнении помедлил. Пальцы девушки решительно сжимали запястье, а взгляд полных слез глаз был тверд. Холл медленно, с опаской взял со стола листы и начал внимательно читать, а Груня не сводила глаз с лица человека, отныне оставшегося единственной опорой.
«Дорогие дети!
Ждать дольше не могу. Хаас не приехал, и время мое истекает.
Вы должны постараться понять меня и – как говорит Холл – признать мое безумие: я имею в виду поступок, который обязан совершить. В качестве руководителя бюро я принял заказ, и заказ должен быть исполнен. Бюро ни разу не обманывало клиентов, не обманет и сейчас, поскольку в ином случае будут нарушены основополагающие принципы. Уверен, что только смерть могла помешать Хаасу исполнить долг, а в подобном случае поручение переходит к другому сотруднику. Оставшись последним, я обязан довести дело до конца, однако не испытываю даже тени сожаления.
Бюро составляло смысл моей жизни, а поскольку оно исчезло с лица земли, должен исчезнуть и его организатор и руководитель. Принимаю поручение без стыда. Напротив, с гордостью совершу тот шаг, который назначен на эту ночь. Возможно, мы заблуждались: однажды вы, Холл, сумели убедить меня в этом, – но никогда не заблуждались по ложным причинам: даже в заблуждении присутствовала правота логики.
Вы прекрасно знаете, что сотрудники бюро убивали, на их счету множество жертв, но ужасная составляющая убийства заключается не в количестве, а в качестве жертв. Смерть одного-единственного Сократа представляет собой куда более злостное преступление против человечества, чем уничтожение орд дикарей, объединенных Чингисханом в жестоком походе. Но кто же способен по-настоящему в это поверить? Общественность – если бы узнала – осыпала бы наше бюро проклятиями и в то же время вознесла до небес все формы бездумного и бессмысленного убийства.
Не верите мне? Тогда пройдите по улицам, площадям и паркам наших городов. Много ли там памятников Аристотелю? Пейну? Спинозе? Нет, все монументы воздвигнуты в честь полубожеств с мечами в руках, возглавлявших наши крестовые походы с тех самых пор, как мы отделились от обезьян и пошли своим путем. Война с Испанией 1898 года, несомненно, заполнит немногие еще пустующие места как здесь, в Америке, так и там, в Европе, толпами героев с воздетыми в кровавом салюте руками, воплотивших в бессмертной бронзе победу насилия в борьбе за человеческие умы.
Однако я позволил себе поверить, что мы заблуждались. Почему? Да потому, что, по сути, мы действительно заблуждались. Мир должен признать совместную ответственность за справедливость; он не может и впредь оставаться целью избранного – и избравшего себя – меньшинства. В наши дни доносящийся из Европы грохот возвещает катастрофу, какой человечество еще не переживало. Однако спасение придет из этики более высокой, чем та, которую мы способны предложить. Спасение должно явиться из возрастающей моральной стойкости самого мира.
И все же одно сомнение существует: что, если моральная стойкость так и не возникнет? Тогда в далеком будущем Бюро заказных убийств может возродиться, ибо по поводу проведенных нами казней готов с уверенностью утверждать: от наших рук не погиб ни один невиновный человек, ни один, чье уничтожение не принесло бы пользу. Сомневаюсь, что подобные слова прозвучат о тех, памятники кому появятся на площадях после следующей «финальной» войны.
Но время мое вышло. Прошу вас, Холл, берегите Груню. Я подарил миру ее жизнь – доказательство того, что любой человек, будь он прав и или не прав, обязан оставить после себя след.
Последний поцелуй моей дочери и последнее рукопожатие вам, мой друг.
Д.»
Холл перевел взгляд с прочитанного письма на прекрасное бледное лицо.
– Ты не попыталась его остановить?
– Нет. – Груня смотрела на него прямо и уверенно. – Всю жизнь он делал для меня все, безотказно исполнял малейшие желания. – Глаза снова наполнились слезами, а губы сжались в попытке сдержать рыдания. – Я так его люблю! И не знаю другого способа благодарности.
Потрясенный силой характера невесты, Холл заключил ее в объятия. Не выдержав колоссального нервного напряжения, Груня все-таки разрыдалась и судорожно сжала его руки.