Она подняла бледную тонкую руку.
— Признаюсь, я это сделала. Один раз.
— Один раз? — Я могла припомнить, по крайней мере, пять раз.
— Должны ли мы высказать свои претензии прежде, чем сможем двигаться дальше?
— Возможно, могло бы помочь, если ты извинишься. — Да, я была наглой, но в свою защиту могу сказать, что она вытащила наглость из меня. Я не могла смотреть на нее и не чувствовать, как меня притягивает зов пустоты. Я вспомнила, как меня захлестнула волна беспомощности, отчаяния, отвращения к самой себе. Я вспомнила, как поднималась по лестнице на крышу библиотеки, подходила к краю и смотрела на каменные плиты внизу. Я хотела прекратить эту боль. И я вспомнила, как упала в пропасть, и Джозеф в последний момент подхватил меня. Я вспомнила все это, и с тех пор каждый раз чувствовала, как внутри поднимается зов пустоты и возникает необходимость покончить с собой.
— Прекрасно, — сказала Лесрей. Она поспешно отпила глоток вина, и немного его вытекло у нее изо рта под маску, потекло по подбородку. Она быстро вытерла его. — Однажды я пыталась убить тебя, Эскара. Мне жаль. Как поживает Джозеф?
Я нахмурилась:
— Он рыба. Он кубик льда. Он пророк. Зависит от дня. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что он причина, Эскара. Разве ты не помнишь?
Я ничего не сказала, только уставилась в свое вино.
— Я любила Джозефа. У нас было много общего, мы вместе проводили время на занятиях. Мы были друзьями. Он был добр ко мне, когда учителя были недовольны. Когда я была недостаточно сильна, чтобы им понравиться. — Я признаю, что это, безусловно, было похоже на того Джозефа, которого я когда-то знала. — Но каждый раз, когда я приближалась к нему, ты отталкивала меня и забирала его себе.
Я фыркнула и со стуком поставила бокал с вином обратно на стол.
— Я никогда не забирала его себе.
— Нет? Ты спала в его постели, Эскара. Ты повсюду ходила за ним по пятам. Каждый раз, когда кто-нибудь заговаривал с ним, ты встревала в разговор и поворачивала его на себя.
— Это не… — Я замолчала, вспоминая. — Такого я не помню.
Лесрей встала и принялась расхаживать по другой стороне стола.
— Я устала от этого. Да, однажды я пыталась убить тебя. Мы сражались пиромантией, и я пронзила тебя сосулькой. Я знала, что делала, и сожалею об этом. Кроме того, это возымело обратный эффект. Джозеф почти убил меня кинетическим разрядом, а затем провел следующие две недели у твоей постели, исцеляя тебя, в то время как я едва могла двигаться из-за сломанных костей.
— А во все остальные разы? — спросила я.
— Других случаев не было, Эскара, — сказал Лесрей, останавливаясь за своим стулом и кладя обе руки на спинку. — В тот день я усвоила урок, поверь мне. Кроме того, Джозеф после этого не захотел со мной разговаривать. — Она кашлянула и слегка поправила маску.
Все это звучало так разумно. Мои воспоминания о тех событиях были другими, но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что они расплывчаты. Мне пришлось усомниться в себе. Была ли я права? Не перепутала ли я? Воспоминания — это такие несовершенные вещи, они со временем тускнеют, и зеленое, при достаточно долгом выветривании, может выглядеть голубым. В конце концов все становится серым. Что я знала наверняка, так это то, что Джозеф был безжалостен, когда его жизни или моей угрожала опасность. Или все это был какой-то эмпатомантический трюк Лесрей?
Никто не манипулирует тобой, Эска. Ужасы тонко чувствуют эмоции, и я бы понял, если бы кто-то, кроме меня, играл с твоими.
— А как насчет зова пустоты? — спросила я.
— Насчет чего? — В ее голосе прозвучало искреннее удивление.
— Голоса… — Я всегда ненавидела говорить об этом. Я ненавижу признавать свою слабость, иногда мне хочется покончить с собой и покончить со всем этим. Но это было ее желание с самого начала. Это было фаталистическое желание Лесрей, а не мое. То, что она вложила в меня. — В библиотеке. Ты применила ко мне эмпатомантию. Ты заставила меня захотеть покончить с собой.
— Что? — Потрясение было неподдельным. Она вцепилась в спинку стула, от гнева и удивления ее лицо слегка нахмурилось. — Я никогда не была достаточно сильна в эмпатомантии, чтобы сделать это, Эскара. Наставники обычно били меня за то, что я была такой слабой в этой проклятой школе. Я могу использовать ее на себе. Я могу использовать ее и почувствовать то, что чувствуют другие. Но я никогда не умела передавать свои эмоции другим.
Правда — упрямый хищник. Ты можешь прятаться от нее, убегать от нее, но она никогда не перестанет преследовать тебя. И когда она, наконец, настигает тебя, она проглотит всю ложь, которая тебя защищала.
Лесрей говорила правду. И после ее откровения мои воспоминания перестроились, словно занавес отодвинулся, открывая мир за окном. Я, наконец, увидела то, от чего пряталась бо́льшую часть своей жизни. Я увидела правду о ней, о себе. О Джозефе.
Я была одна в библиотеке, занималась. Волна ненависти к себе накатила на меня так быстро, что у меня не было возможности плыть против течения. Она унесла меня в море и утопила. Лесрей там не было. Но Джозеф был. Он знал, что я делаю. Он последовал за мной на крышу и поймал меня прямо перед тем, как я прыгнула. Он притянул меня обратно, обнял и сказал, что любит меня. И я почувствовала это по нему. Я почувствовала, как он использовал свою эмпатомантию ко мне, чтобы убедить, что любит меня. Это был он. Это все он. Его вина. Его ненависть к себе. Его боль и желание покончить со всем этим. Он все это выплеснул на меня, в меня. Почему? Какой-то неудачный розыгрыш? Потому что он действительно хотел избавиться от меня, но в последний момент передумал? Потому что не смог справиться с отвращением к самому себе и подумал, что я смогу справиться с этим вместо него? Я хотела, чтобы он был рядом, чтобы спросить, накричать на него, избить до полусмерти. Я хотела, чтобы он объяснил, за какое преступление он заставил молоденькую девушку возненавидеть себя так сильно, что она захотела умереть.
Маленькая часть меня всегда спрашивала себя, была ли моя любовь к Джозефу на самом деле моей, или это было то, что он вложил в меня с помощью эмпатомантии. Теперь я спросила себя, была ли моя ненависть к себе на самом деле моей? У меня не было возможности ответить, и я не думала, что хочу это знать. Я не понимала, как ответ может привести к чему-то, кроме как к уничтожению меня.
— Эскара? — спросила Лесрей.
Я все еще находилась в той же холодной, пустой комнате. Простой стол, стулья и пара стаканов — вот и все, что разделяло нас с Лесрей. Я почувствовала себя опустошенной.
Эска! Ты снова ушла. Я не мог достичь тебя.
— Все в порядке, Сссеракис, — сказала я. Я посмотрела на Лесрей. Я все еще ненавидела ее. Значит это все было моим. Этот гнев и ненависть. Неуместные, но мои. Мне придется поработать над этим.
— Я сожалею, Лесрей. — Не думаю, что я смогла бы произнести эти слова в любое другое время своей жизни, но в тот момент они показались мне правильными.
Лесрей обогнула свой стул и снова села, бросив на меня странный взгляд своим единственным глазом.
— И я, Эскара. За то, что пыталась убить тебя. Я все еще не уверена, что мир стал бы лучше, если бы мне это удалось.
— И я, — согласилась я с ней. — Слезы Лурсы, но лучше бы я никогда не ходила в Академию Оррана. Джозеф вложил в меня зов пустоты, а Железный легион вложил в меня смерть. — Я почувствовала странную ностальгию и открытость одновременно. Хорошее освобождение может оказать на тебя такое воздействие.
— Некромантия? — спросила Лесрей.
Я кивнула:
— Бо́льшую часть моей жизни меня преследовали призраки. В основном они досаждали мне чувством вины, пока я не развязывала их.
— Я понимаю. — Лесрей схватила бокал за ножку и принялась крутить его в руках. — Могло быть и хуже, Эскара. Раз уж мы сравниваем шрамы. — Она отставила бокал, протянула руку, расстегнула маску и сняла ее.
Правая сторона лица Лесрей представляла собой искривленную массу расплавленной плоти. У нее не было уха, рот отвис, губы обгорели. А в правой глазнице вместо глаза горело яростное оранжевое пламя. «Принц Лоран вложил в меня огонь», — произнесла она левым уголком рта, при этом правая сторона только подергивалась при ее словах.
Несколько долгих секунд я в ужасе смотрела на нее. Зрелище пламени, горящего в ее пустой глазнице, никогда не покинет меня. Затем она снова надела маску и осушила свой бокал с вином.
— Он обжигает, Эскара, — сказала Лесрей. — Он обжигает каждый день и каждое мгновение. Мне постоянно приходится прибегать к пиромантии, чтобы сохранять себя в холоде и не провалиться сквозь лед под ногами. Я боюсь прикасаться к людям, чтобы не обжечь их. Со времен академии и экспериментов принца Лорана я выпустила огонь только один раз. — Она махнула рукой в сторону своей маски. — И вот что произошло.
Казалось, об этом особо нечего было сказать. Наше несчастье не было соревнованием, но, если бы оно было, Лесрей бы победила.
— Зачем носить меха? — спросила я. — Тебе оно явно не нужны.
Лесрей снова забарабанила пальцами по столу. «Мои люди знают про мое несчастье, но я не вижу необходимости постоянно напоминать им, что я не такая, как все». Она снова взглянула на мою лапу. На какое-то глупое мгновение мне захотелось спрятать ее под стол. Мгновение прошло.
— Мы закончили вспоминать наше прошлое, Эскара? — спросила Лесрей.
Я кивнула и допила остатки вина.
— Хорошо. — Лесрей встала и обошла свой стул. На мгновение мне показалось, что я ощутила исходящий от нее жгучий страх, по вкусу напоминающий острый перец, но он исчез прежде, чем я успела его распробовать. — Покажи мне этого монстра еще раз.
— Ее зовут Норвет Меруун, — сказал Сссеракис, когда моя тень медленно увеличилась, заполняя комнату и заслоняя весь свет. — Бьющееся сердце Севоари. Враг. Я охотился за ней уже тогда, когда ваши предки не умели говорить.
Темнота была полной. Я, конечно, все еще могла видеть. Лесрей стояла, нарисованная оттенками серого, ее взгляд метался, словно она что-то искала.