Или не решат – и угробят всё, впервые с ужасом поняла Лена. Они будут стоять насмерть, Иван будет стоять насмерть, и это будет смерть для него, для Полинки с Машкой, для Артема с Тимофеем и для всего города. Иван угробит всё. Он будет настаивать на закрытии свалки, Крутаков, которому это смерть, умоет руки, а Иван в рамках своих полномочий и законных возможностей ничего сделать не сможет. Свалка будет гнить, пока Ивана не обвинят именно в этом. Человек посмышленее ушел бы сам – да и вообще не стал бы во все это вписываться. Иван вписался. И увяз. Он не уйдет, он попробует найти варианты – и подставится. Дальше – сценарий Балясникова.
Салтыков исходит из других соображений. Он готов поддержать Ивана для раскладывания понятной и комфортной конфигурации: губернатор создает креатуру, лепит главу города из никого, за что вчерашний никто благодарен до соплей и делает всё, что велят. Велят, скорее всего, что-нибудь неприятное и непопулярное: завести свалку под саркофаг, наладить прессовку и закапывание мусора, в лучшем случае – внедрить то самое мусоросжигание, против которого весь Чупов дружно выступил в прошлом году. И уж в любом случае возобновить завоз мусора из Сарасовска.
В идеальной картине мира, манящей Салтыкова и Крутакова, глава, конечно, подчиняется. Проблема либо решается – то есть свалка перестает вонять и убивать всё вокруг, – либо не решается – то есть воняет и убивает по-прежнему или сильнее. Если проблема решается, глава делит славу с губером и переходит к выполнению следующих указаний. Если проблема не решается, все издержки вешаются на главу, и он списывается – в отставку или даже в тюрьму, как и положено расходному материалу, проходящему по графе «никто».
Получается, и город будет списан. Если новый глава не разгребет эту авгиевщину, следующему не останется ни конюшен, ни работы, ни города. Все разбегутся или вымрут. И никто не заметит. В лучшем случае вздохнут сочувственно: эх, не повезло ребятам. Их тоже спишем и забудем.
А Митрофанова уже списали. В том числе и усилиями Лены. Можно радоваться.
Лена полежала немного, ловя в себе минимальные признаки радости, но ничего не поймала.
Было больно и горько. И объяснить это естественными причинами не получалось. Боль и горечь были как минимум частично неестественными и причиненными самой Леной.
Лена поняла, что не отвертится. Что ей придется все-таки встретиться с Митрофановым – для того чтобы сказать ему что-нибудь. Для Митрофанова у нее были готовы двадцать речей, сто, полное собрание речей в пятистах толстых багровых томиках. И все они не годились.
Да и сами Лена и Митрофанов больше не годились друг для друга.
Но на что-то они годились же.
Глава пятая
– Что здесь написано? – спросила Лена. Тихо спросила, к тому же птицы и маска глушили слова, но Витя услышал.
– Имя его по-армянски и еще что-то, может, как это… эпитафия, – объяснил он охотно.
– А кто писал? Вы? Вы знаете армянский?
– Да откуда. Сам он и писал, конечно. Главное, букв-то не знал, с бумажки срисовывал. Он эту плиту осенью нашел, она чуть побольше была – видимо, брак с ритуалки. Раскололась, вот и выбросили. Кареныч обрадовался, к себе оттащил, почистил, подрубил, инструмент раздобыл – вот, говорит, и камень по мне. Стучал, значит, каждый день по часу-два, аккуратненько так. Сперва чуть не запорол все, видите, крючок кривой? Но потом наловчился, крест вон красивый какой вышел, а? В пять слоев вырубку делал.
– А по-русски почему нет?
– А по-русски, говорит, я никому не интересный давно, раз здесь сижу. Я, говорит, и своим не особо интересен, но если будут искать – найдут, а случайный глаз не поймет. Такой вот подход, специальный.
– Годы жизни тоже сам выбил?
– Ну да, кроме последней цифры. Предпоследнюю, главное, сделал, единичку, а девятку все не вытачивал. Давеча мне говорит – то есть как давеча… А, ну в тот самый день: зря, говорит, я единичку-то выбил. Вроде получше стало, в девятнадцатом могу и не помереть – придется единицу в двойку переделывать. Ну ладно, говорит, в декабре посмотрим. А наутро я прихожу – он холодный уже. Спокойный такой, главное. Не хмурится наконец-то.
Витя улыбнулся и деловито вытер слезинку.
Он как будто не чуял чудовищной вони. Лена тоже не чуяла, но ощущала постоянно и с омерзением, как ломоть сырого подгнившего мяса, лежавший на лбу и веках, подобно косметической маске рехнувшейся светской старухи. Витя свободно дышал без респиратора и щурился только от постоянной полуулыбки.
Было ему, наверное, не больше пятидесяти, может, даже ровесник Лены. Выглядел Витя, конечно, гораздо старше, да и держался с достоинством бедного, но гордого пенсионера. Правда, не по-стариковски благодушного. У пенсионеров обычно губы углами вниз, унылый смайлик, а у Вити классический, и вязанка морщин разной толщины от глаз к ушам.
Морщин и складок у Вити было как на дерматологическом эталоне, что на лице, что на пятнистых руках с толстыми неровно обломанными ногтями. Одет он был, как и положено бомжу со свалки, в обноски, правда добротные и не слишком излячканные, и держался джентльменских манер.
Витя, похоже, заметил Лену еще на дальних подступах к свалке – система наблюдения и оповещения у местных жителей работала не хуже, чем в шпионских сериалах, это было открытие номер два. Открытием номер один были сами местные жители. Лена так и не поняла, сколько их всего, чем конкретно они занимаются и где, например, ночуют и едят – и что, кстати, едят. Да она особо и не хотела вдаваться в эту тему, которая даже при беглом знакомстве выглядела пугающе богатой и разнообразной.
Лена, конечно, не заметила десятки глаз, наблюдающих за нею – за тем, как она криво паркуется, опасливо выходит из машины, трижды, страховки ради, запирает ее с ключа, а потом все равно возвращается, чтобы подергать ручку двери. Не заметила она и тайных троп, оттекающих от основного прохода через каждый десяток метров – она и теперь-то выхватывала их взглядом не без труда. И, конечно, она не заметила Витю.
Наверное, Витя пытался обратить на себя внимание гостьи с самого начала, но так, чтобы ее не напугать: мелькал то впереди, то сбоку, покашливал, принимался напевать Грига, с трудом перекрывая вороний грай, а когда Лена, воображавшая, что движется очень осторожно и осмотрительно, наконец слышала или видела что-то неожиданное для себя и замирала, как суслик, Витя понимал, что она таки готова запаниковать, и ускользал к следующей точке возможного рандеву.
Лена поняла это задним числом, сопоставив итоговые впечатления с огрызками первоначальных, в которых все-таки застряла синяя спецовка и еле слышные хрипловатые распевы. Она бы, наверное, так и тыкалась в груды мусора, беспомощно озираясь, – если бы не догадалась идти на густой дым. Витя, отчаявшись, прибег к самому верному способу: откочевал к ближайшему кострищу и раздул огонь пожирнее. Лена ожидаемо вывалилась на поляну, как обалдевший мотылек на дачное окошко, пару секунд торопливо соображала, следует ли бояться бомжеватого дедка, поочередно кормившего костер из нескольких довольно аккуратных куч, а потом все-таки поздоровалась. Бомж ответил с улыбкой первоклассника, открытой и беззубой, и Лена перестала бояться.
– Простите, – сказала она, сдвинув маску и почти не удивляясь глупости произносимого, – я Саакянца ищу. Степан, мне сказали, он…
– Кареныч-то? Здесь, да, – сказал бомж, не двигаясь с места. – Но это идти надо, не очень далеко, но…
– Пойдемте, – сказала Лена.
Она сама не очень представляла, зачем приперлась сюда и к чему ей Саакянц, тем более нынешний. Лена и былого сто лет не вспоминала, и, когда он хозяином половины мира был, не лезла к нему ни под руку, ни куда еще, хотя он, наверное, был бы рад и благодарен так, как умел в те безудержные времена. Не дура же Лена, понимала и чувствовала такие вещи.
Будь Саакянц по-прежнему в силе, Лена бы, конечно, к нему не отправилась. Разве что ради Саши, потребуйся ей что-нибудь. Ну или ради Митрофанова – в предыдущей, естественно, жизни. Но теперь визит к царю мусорной горы, потерявшему все, а потом еще раз все и всех, почему-то казался Лене одним из долговых обязательств, закрыть которые необходимо до смерти, иначе не то что в рай – в гроб не пустят.
Идти впрямь пришлось не слишком далеко: по узким щелям, выдранным в мусорных курганах так, что со стороны не заметишь, а пройдешь лишь медленно, приседая, поводя плечами и вовремя убирая голову. Последняя щель распахнулась в лужайку с ощутимым уклоном, уклон влек к извилистому роднику, за родником виднелась очень зеленая полоса с рыже-серой кнопочкой посередине: засеянная явно газонной нестриженой травой возвышенность с могилой.
Лена очень долго стояла в изножье свежей продолговатой кучи глины, разглядывая установленный в изголовье гранитный камень, а Витя, пошмыгивая, рассказывал, как Кареныч тут все давно приготовил: и гроб себе сколотил, и костюм для переодевания подобрал, даже ботинки, блестящие, и тачка у него была, чтобы на руках не переть, когда время настанет, и камень, главное, он сам сюда перевезти успел. Могилу тоже сам вырыть собирался, но боялся, что ее дождями размоет, – ну да мы с ребятами всё сделали, делов-то.
Как он сюда-то попал, напряженно думала Лена, он же уехал, устроился где-то, неплохо устроился, как уж полагается вышедшему в тираж патриарху разветвленного армянского клана. Этот вопрос задавать не пришлось. Витя, догадавшись или просто логически дойдя до темы, остро интересующей всякого, кто помнил того еще Саакянца, поведал, что в соседней области Каренычу не особо понравилось, к тому же слишком много знакомых из прошлой жизни возникали в этой, чтобы позлорадствовать, посочувствовать или просто нечаянно напомнить о том, что было да сплыло. Потом Саакянца завели под одну из убийственных проверок, которой тогда принято было накрывать всех бизнесменов грузинского происхождения, – это в конце нулевых, значит. Никого, конечно, не волновало, что Саакянц ни разу не грузин, а Тбилиси, в котором родился, покинул младенцем. Самого Саакянца это как будто тоже не слишком уже волновало. Он хладнокровно расстался с остатками былой и чуть подкопленной заново роскоши и переехал к самым дальним родственникам куда-то на Кубань. Дальние родственники его, видимо, кинули – так что Саакянц потерял совсем все, включая веру в человечество. В прошлом году он вернулся в Чупов чуть ли не в товарном вагоне, заметил свалку, добрался до нее, сел в вонючее кресло и сидел почти сутки, наблюдая за бесконечными вереницами «КамАЗов», с чадным торжественным ревом создающих самое грязное место в мире – то самое, за право создать которое он, Саакянц, боролся яростно и беспощадно. И победил.