Ремонт на бывшей Ленина не сделала, все собиралась только. Смешно. Бывшая Ленина.
Сами вы бывшие. Я настоящая. Это вы бывшие, ну или вы существуете потому, что я про вас думаю. Ай, больно как. Зато проходит быстро.
И зато похудела.
Вообще, я молодец, между прочим. Я и раньше была молодец, везде. Дочь вырастила, мужа, как это сказать – возмужала, допустим, – все здоровые, хорошие, вон самостоятельные какие, аж брызги из глаз. Обед-ужин всегда готов, дома чисто, в обеих квартирах, на работе порядок. Елки-палки, когда весь город покупает и носит то, что ты для него выбрала, – это же совершенно особое чувство, острое и сладостное оттого, что никто про свою подчиненность твоему выбору не знает, и предельное в случаях, когда дамочка в кофте из твоего набора истово вкручивает собеседнице в парикмахерской, какая она вся не такая, потому что сочетает в себе оригинальность и неповторимость.
Хотя этим, конечно, странно гордиться. Все равно что гордиться тем, что ты человек, русский, женщина – о, «русский женщина», это прям хорошо, – прямоходящий, умеешь жарить картошку и вставать по будильнику. Кто не умеет-то, у кого семья не в порядке, кто на работе не делает того, что от него требуется? Люмпены да бомжи, о них не будем. Впрочем, они же, наверное, тоже чем-то гордятся. Такие, как Витя, даже обоснованно, но есть и большинство. Всегда есть большинство.
Родился, покоптил, помер – как Тимофей говорит, это арка героя такая. Каждый – герой, хоть и тридцать пятого плана. Каждый считает себя лучшим и уникальным, каждый готовится к чему-то особенному и каждый действует, руководствуясь собственной моралью. И таких моралей куча: есть главные, есть частные, а есть одна, вытекающая из вышесказанного. Мораль такая: бывают люди, которые не пригодились. Их большинство.
Иногда жизнь прожита зря. Так что, не жить теперь?
Человеку надо считать себя лучшим, чем кто-то еще. И это не сложно. Можно же и Чупов считать особенным городом: типа у нас тут не свалка, а уникальный центр притяжения миллионов жизней, их кусочков, которые можно собрать в мозаику, перегной будущего урожая, для которого мы если не почва, то теплица, тьфу.
Моя-то жизнь еще не прожита – ну, технически. И прожитый кусок был не зря. Так?
Если уж гордиться, то последними неделями, когда я подняла весь город, поставила в маршевую позицию, а теперь так же уверенно удержала от похода в пропасть – всех удержала, от активистки Майи Александровны, от которой уже трясутся потребнадзор, прокуратура и райсуд, до мудака Бехтина, который меня вроде вполне определенно понял, не говоря уж про Митрофанова и Ивана.
С другой стороны, как у них будет дальше, без меня-то, сказать невозможно. Можно только посмотреть. А для этого придется вернуться.
Надо исходить из того, что не вернешься. Тогда может получиться. Не в том смысле, как в нудном стихе из старого фильма, «и каждый раз навек прощайтесь» – я не на миг ухожу, – но просто чтобы не накаркать. Такое мое цыганское счастье: спотыкаться на ровном месте, ронять бутерброд маслом на единственную белую блузку и напарываться на ржавое острие в памятнике средневекового зодчества, воздвигнутом без единого гвоздя. Поэтому сейчас надо уйти как следует. Это важно. Это всегда было очень важно, иногда важнее всего.
Жить ради других – штука красивая и социально обусловленная. Но жить ради другого – глупо и преступно с точки зрения эволюции. Приводит к сатрапии – в одной ли семье, во всем ли государстве, разницы нет.
В нашу эпоху, да и всегда, главное – родиться, жить и умереть так, чтобы самому не мучиться и других не мучить. И оставить нужное наследство тем, кого считаешь своими, при этом не оставить никакого беспорядка и мусора. Тогда, может, и впрямь вспомнят.
Сейчас как следует прибраться перед уходом не удалось. Но попыталась ведь.
Сделала, кажется, что могла. Дочь наставила, своих мужиков направила, чужих приструнила, к нотариусу сходила, ключи на бывшей Ленина оставила, записку написала.
Я ничего не сделала. Город гниет, я тут сгнию, народ звереет, надежды никакой, у дочери дырка в душе и мечта удрать подальше отсюда, ни стакана воды мне, ни цветочка на могилу, мужики глядят в наполеоны, а сами ничего не могут.
Или могут.
Должны. Другого выхода все равно нет.
Как же хочется посмотреть, что у них получится. Что у нас получилось.
Доделать, что не успела.
Вдруг получится, подумала Лена отчаянно. Шансы-то есть, и метастазирование не обязательно, а что врач смотрел так, ну положено ему, летальность там меньше пятидесяти процентов, а осложнений, рецидивов и метастазов будем бояться, когда доживем. Десять процентов без осложнений – это не сто, но и не полпроцента, это каждый десятый, и почему не я-то могу оказаться такой десятой или двадцатой? Я в классе двадцатой как раз была, по алфавиту, потом, правда, Борисенко с семьей переехал, и я стала девятнадцатой, но была же двадцатой, была.
Прекратить истерику, устало подумала Лена и вытерла глаза, пока правый не болит. Если шанс есть, надо им пользоваться, а не рыдать тут в корчах. А если нет, тем более глупо переводить остаток времени на добровольные страдания. Мне, похоже, и обязательных хватит.
День обещал быть безоблачным. Небо вызревало из предрассветной серости в сочную голубизну, почти белую по нижнему краю на линиях соприкасания с алой кромкой дальних крыш и верхних этажей. Вдалеке, за бывшей Ленина, за Желтым домом, силуэт которого красиво дополнили золотые колобки Спасо-Преображенского собора, за поселком Северным четким смерчиком крутилась стая птиц. Картина была величественной и красивой, особенно если забыть, что птицы крутятся над свалкой.
По пути еще полюбуюсь, подумала Лена.
Такси она вызывать не стала. Лена никогда не была фанаткой прогулок, но отказываться от, может быть, последней было странновато.
Без запахов идти будет легко и приятно.
Интересно, это надолго или, скажем так, навсегда?
Скоро узнаю.
Лена надела куртку, обулась, поставила конверт с письмом Саше на зеркало, подхватила сумку и пошла в больницу.