К концу Второй мировой войны 95 % российских усадеб исчезли. Некоторые были разрушены целенаправленно; большинство просто брошено и разграблено, оставшись гнить и разлагаться. Огромное культурное наследие было фактически стерто с лица земли.
Изгнанный из Остафьева Павел поселился с семьей в Новодевичьем монастыре в Москве. Борис Садовской, поэт и критик Серебряного века, описал их прибытие в своем дневнике:
У правого монастырского флигеля две подводы; жалкие, дрянные клячонки в гнусной упряжи, какие-то подобия телег, два выродка, один в шляпе, другой в картузе, – потомки степенных русских богатырей ломовых. «Что такое?» – «Граф Шереметев переехал сюда». – «Какой Шереметев?» – «Павел Сергеевич. А это его книги привезли». Немного погодя показался невысокий хилый господин с худощавой дамой. «Павел Сергеевич». Подошел. Одет буквально по-нищенски: рваный пиджак, грязный картуз, на ногах обмотки. Рекомендуюсь <…>. Отвечает, будто век были знакомы. <…> Узнав, что я Борис Садовской, обнаружил живейшее участие и представил меня жене, старообразной и очень некрасивой, в старом зеленом платье. Я поцеловал ее загорелую хрупкую руку с обручальным кольцом. Потом граф и графиня вышли из монастырских ворот. Сдается мне, что у графа не было чем заплатить возчикам, и он пошел искать деньги. Трогательнее всего, что он привез с собой книги, вернее, жалкие остатки колоссальной шереметевской библиотеки, последнее свое утешение. Возчики продолжали стоять несколько часов. И они, и Шереметевы – два полюса вырождения двух основных сословий: бывший граф и бывшие мужики, бывшие собственники, бывшие хозяева, бывшие люди, бывшая Россия.
Основанный в начале XVI века Василием III, отцом Ивана Грозного, Новодевичий монастырь на протяжении многих веков служил женским православным монастырем и тюрьмой для женщин царской крови, которых заставляли принять постриг. В 1922 году коммунисты закрыли монастырь и превратили его в Музей эмансипации женщин. С началом «великого перелома» древний собор Смоленской Богоматери был закрыт, трапезные и кельи сестер преобразованы в общежитие для студентов, заводских рабочих и госслужащих. Одна из студенток, Ольга Горлушкина, подружилась с Шереметевыми:
Они были очень хорошие, простые – Павел Сергеевич и Прасковья Васильевна. И няня их хорошая была. У меня, бывало, не хватает денег до получки – они всегда дадут, хоть и последнее у них, хоть и питались и одевались они кое-как. Павел Сергеевич всегда задумчивый был, молчаливый, а Прасковья Васильевна и няня всякому доброе слово найдут, и пожалеют… и вежливые очень…
Шереметевых поселили в большой светлой комнате, но соседи тут же начали возражать против того, что «бывшие люди» занимают такую хорошую комнату, и их переместили в темную комнатку в монастырской Напрудной башне, где томилась в заточении царевна Софья, единокровная старшая сестра Петра Великого, регентша России в 1680-е. Помещение в башне было круглое и небольшое, примерно в пятьдесят пять квадратных метров, однако оно казалось значительно меньше, поскольку было набито книгами, картинами, иконами и остатками старины из шереметевского архива. Большая часть этого семейного наследия была сгружена в центре комнаты и накрыта брезентом, по кругу вдоль стен стояли книжные полки. Слухи о новых жильцах и их имуществе распространились мгновенно, и к ним неоднократно залезали воры. В квартире не было ни туалета, ни раковины, ни плиты, все эти удобства располагались в других постройках монастыря. Зимой в чашках замерзал чай.
Павел пытался заработать денег, чтобы поддержать семью. Несмотря на то что его восстановили в правах, он все не мог найти работу. На помощь Павлу пришел В. Д. Бонч-Бруевич, старый большевик, историк, руководитель Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики (послужившего основой будущего Государственного литературного музея – убежища «бывших людей», – который он также возглавлял с 1934 года). Видимо, благодаря хлопотам Бонч-Бруевича Павла наняли в конце 1930-х на работу в Наркомат просвещения и дали жилье в Напрудной башне, которое формально числилось как «служебное»: иначе всю семью могли выставить на улицу. Благодаря Бонч-Бруевичу Павел получил работу в нескольких небольших научных проектах (писал статьи, делал переводы), но на жизнь по-прежнему не хватало. Ему удалось также получать небольшие заказы от различных музеев на построение диорам, иллюстрации для путеводителей, составление описей, проведение экскурсий. Отпрыск богатейшего в России рода, владевшего множеством крепостных, Павел зарабатывал, рисуя картины, изображавшие жестокости крепостничества. Для Останкинского музея он писал портреты своей прабабки, крепостной певицы Прасковьи, ее отца, неграмотного крепостного кузнеца, и самой близкой ее подруги Татьяны Шлыковой, гениальной крепостной балерины.
Павел предпочитал общество ученых и художников. Некоторые из них, такие как живописец, историк искусства и реставратор И. Э. Грабарь и живописец и художник-реставратор П. Д. Корин, помогали Павлу в поисках работы и были частыми гостями в Напрудной башне. Творческая атмосфера действовала на маленького Василия. Павел рассказывал ему о русской истории, культуре и религии, учил рисовать и писать красками, к чему уже в раннем возрасте мальчик проявил талант. «Сила, противопоставленная силе, никогда не производит ничего, кроме разрушения и варварства, – говорил он Василию. – Следует управлять страной единственно с помощью добрых дел». Двоюродный брат Василия вспоминал о нем как о красивом юноше с прекрасными манерами. Братья дружили и оба любили танцевать вальс и танго.
В 1930-х годах в России из Шереметевых остался один Павел. Семейные собрания превратились во встречи тесного круга близких: собирались либо в Напрудной башне, либо в Царицыне, где жил со своей семьей брат Прасковьи Владимир Оболенский. В январе 1935 года семья собралась на похороны одного из своих старейших членов, семидесятидвухлетней Екатерины Сергеевны Шереметевой, принадлежавшей к нетитулованной ветви московских Шереметевых. Впереди шел священник и один из молодых родственников, несший икону, провожающие шли за катафалком на Дорогомиловское кладбище. Прохожие останавливались поглазеть. Некоторые выкрикивали оскорбления в их адрес; иные забрасывали снежками.
Два года спустя, 14 января 1937-го, они собрались отпраздновать именины Василия. Торжество запечатлено на сохранившейся фотографии: семнадцатилетний Василий стоит позади отца, по обе стороны от него мать и тетка Мария Гудович. На фото также дочь Марии Варвара с мужем Владимиром и детьми, сестры Владимира. Немногим удается слабая улыбка; иные безучастно смотрят в объектив. Скорее всего, в таком составе они собрались в последний раз. Еще снег не растаял, как Варвара была арестована, спустя несколько месяцев пришли за Владимиром, и оба навсегда исчезли в пучине сталинского Большого террора.
20. Лишенцы
В начале 1929 года семья Голицыных оказалась в относительно благополучных обстоятельствах. «Мэр», сохранивший к своим семидесяти пяти отличное здоровье, получал каждый месяц денежные переводы от сына Александра, который обосновался в Лос-Анджелесе. Сын Николай устроился переводчиком в Институте Маркса и Энгельса, Владимир Владимирович работал во Внешторгбанке. Сын Михаил служил экономистом в Госплане, получая вполне солидную зарплату в 200 рублей в месяц, а его жена вела небольшое частное предприятие – артель «Расшитая подушка». Дети Михаила и Анны тоже жили благополучно. Владимир и Елена растили трех детей, на жизнь он зарабатывал иллюстрациями; Сергей изучал литературу и подрабатывал рисовальщиком. Три девочки учились: Маша – на Высших литературных курсах, Катя – в обычной государственной школе, Соня – в Институте общественного здоровья.
Но неприятности ждали уже за углом.
Однажды в марте Сергей, возвращаясь домой, обнаружил на воротах своего дома в Еропкинском переулке большое объявление. В нем значились имена жителей дома, попавших в разряд «лишенцев». По существу там была перечислена вся его семья за исключением двух младших несовершеннолетних девочек, Маши и Кати.
В списке значилась даже Александра Россет, прислуга, продолжавшая жить с Голицыными и через десять лет после революции. Каждый обозначался статусом, какой имел до революции: «бывший предводитель дворянства», «бывший князь», «бывший помещик», «бывшая княгиня». После большинства имен значилось: «нигде не работающий», то есть паразитирующий за счет чужого труда, как и при старом порядке. Против своего имени Сергей прочел «сын бывшего князя, нигде не работающий». Мужчин выгнали с работы: Николая – из института, Владимира Владимировича – из банка. Михаила предупредили, что его вот-вот уволят, и он ушел по собственному желанию, предполагая, что так нанесет меньший вред своей анкете. Широкомасштабная чистка «бывших людей» шла по всей стране. Некоторым, как князю Кириллу Урусову, удалось сохранить работу. Молодой московский геолог Урусов был одним из немногих, кто не захотел уйти тихо. Он публично отстаивал свою позицию как эффективного лояльного работника и в этом преуспел.
Осоргины в Соловках
Из всей семьи больше других повезло Николаю, быстро нашедшему новую работу в качестве переводчика французской газеты Journal de Moscou, где он проработал до своей кончины в 1942 году. Владимир Владимирович за три года сменил шесть мест. Зная пять языков, он ухитрялся сводить концы с концами, получая крошечное жалованье в Литературном музее, где составлял каталог отдела фольклора и подрабатывал случайными переводами. Владимиру Владимировичу вскоре удалось восстановиться в правах, возможно благодаря тому, что его последняя жена была крестьянкой. (Хотя ее собственный брат был репрессирован как кулак в 1930-е.) Михаилу досталось пуще всех: ему отказывали, куда бы он ни обращался. «Что вы везде лезете, – говорили ему, – мы и без вас отлично построим социализм». Он боролся за восстановление прав семьи, собрал документы от прежних работодателей и подавал заявления об отмене решения о причисл