После всего тяжёлого, что случилось за этот день, Лида почувствовала облегчение.
Она взяла в руки транзистор, но не для того чтоб включать. Если отщёлкнуть кнопочки кожаного чехла, там будет надпись аккуратным чертёжным почерком: «Лидочке в день её первой круглой даты от мамы и папы». На самом деле это батянька придумал. И будильник тоже он: «Привыкай сама вставать, школьница!» И шкаф тоже он: «Нет, Марин. Её вещи, её и порядок. А неряхой будет, пусть краснеет перед мальчишками».
Сейчас-то Лида понимает: он её просто-напросто воспитывал. А тогда — ух ты, действовало.
И вот воспитал…
Ты не бойся, батянечка. Я-то тебя не брошу… Подумаешь, не узнала про больничные дела. Это же просто, ну… как бы неопытная. Вот и всё.
Тут она увидела под ярким снопом настольной лампы сиротливую «Физику». Так… Сколько у нас времени? Восемь двадцать? Ладно… Девять двадцать, десять двадцать. За два часа я уроки успею. Потом сразу спать. С этого дня, нет, с этой минуты режим до сантиметра… И никто мне не нужен, кроме батяньки!
Глава 8
Уже двенадцать дней, как его облучали.
Сперва Бывший Булка ничего не чувствовал. Приходил в кабинет, вокруг него настраивали аппаратуру, а он равнодушно наблюдал за привычной суетнёй. Кончались положенные минуты, он поднимался и уходил — с чувством выполненного долга, но без каких-либо приятных или болезненных ощущений.
И вот однажды он почувствовал… А может, это всё мнительность? Как-то, ожидая своей очереди на процедуру, он услышал разговор двух женщин: «Неужели не чувствуете?.. А я будто каша варёная. Эти лучи, они же во все органы попадают — по крови… Ещё вспомните меня».
Бывший Булка усмехнулся, спрятавшись за газету. Но в тот же день после обеда вдруг услышал в себе какую-то новую и неприятную вялость. Вспомнил, что «лучи попадают во все органы», опять усмехнулся, да как-то так не очень весело. Рука, бравшая стакан с больничным компотом, дрожала. Теперь после процедуры он взял за правило: прийти и на полчасика лечь. Зачем? Даже трудно сказать. Может, непроизвольно жалел себя. Вот и сейчас он пришёл и лёг. За окном была плохая погода. Шёл дождь, съедая по дворам последний снег. Это Бывшему Булке представилось отчего-то очень ясно.
Старик в это время спорил со Снегирёвым. Так у них установилось в палате: Бывший Булка выступал со Стариком единым фронтом. А Снегирь пёр против них один. Причём на поле битвы Старик и Бывший Булка работали как бы напересменок: не хватило терпения смолчать, ввязался — значит, всё, в добрый час. Ты теперь повоюй, а я помолчу. Естественно, ни о чём таком они со Стариком не договаривались. Само вышло…
Бывший Булка вошёл в палату и лёг, заложив руки за голову. К спору он старался не прислушиваться — была не его «смена».
Лишь иногда до него долетали особо удачные реплики.
— Да неужели! — кричал Снегирёв с поддельным восхищением. — Да неужели всё-таки разрешили? Для нас это, можно сказать, быстрее паровоза!
Бывший Булка усмехнулся про себя, но при этом лежал с неукоснительно равнодушным лицом. Потому что Снегирь, как настоящий Наполеон, следил острым глазом за всем полем боя, в том числе и за резервами противника, коими был сейчас Бывший Булка.
Старик в отличие от Снегирёва (да, пожалуй, и Бывшего Булки) спорил основательно, даже не спорил, а выяснял истину. Снегирь его осыпал десятком ударов, Старик отвечал одним, но снегирёвские войска начинало шатать от этого удара.
Бывший Булка уже чувствовал: сейчас настанет этот момент, сейчас Старик выскажется. И ждал, притаившись…
— Что плохо, вы спрашиваете? — кричал Снегирь. — Да всё плохо!
— А знаете, что говорил вот о таких, как вы, Монтень? — Старик приподнимался на подушке.
— Монтень? — переспрашивал Снегирёв, на секунду останавливая полёт своего коня. — Это философ, что ли?
— Да, философ. Не бывает, говорил он, попутного ветра для корабля, не имеющего порта назначения.
Снегирь замолк. Он стоял и рассматривал слова Монтеня, словно это был памятник. И Бывший Булка рассматривал их, словно памятник. «Монтень, — думал он, — надо же, ёлки зелёные, Монтень. А я про такого и не слыхал… Стыдняк!»
Сегодня был приёмный день. А он не знал, придут к нему или нет… Ну так пойди и позвони!..
Маринке звонить не хотелось — как-то тяжело было набирать этот номер… «Филиппову можно?..» Больница проклятая! С больницей не поспоришь. Уже нервы пообтрепались, уже рука дрожит, когда берёшь со стола стакан компота.
Эх ты, Маринка-малинка!.. Дома бы, на воле, он эту чепуху уладил за пять минут: простил да и вообще бы наплевал — подумаешь! Но здесь тебе не дом, милый, больница! И сам ты уже не тот. Хочется, чтобы пожалели. Хочется лечь, закрыть глаза. И чтобы кругом нервно шептались: «Тихо вы, он заснул!..»
Ну хватит, хватит! Разболтался! Сила воли есть — значит, держись! И Лидка у тебя есть — при всех обстоятельствах.
Однако Лидке он тоже не мог позвонить. У него осталась всего одна двушка. Занимать? Уже занимал. А здесь это вещь дефицитная. И рисковать двушкой он не хотел: дело в том, что в их домашнем телефоне первых гудка два-три не прозваниваются. Со станции обещали прийти — не приходят!.. А здешний, больничный, телефон тоже последнее время стал с фокусом. Если на том конце долго не подходят, он, как бы от нетерпения, срабатывает и глотает монету… И не поговоришь, и двушку потеряешь. А двушка единственная…
Все эти мысли странно и неожиданно разволновали его. Резко, так что забилось сердце и неприятно ударило в голову, он поднялся с койки, вышел в коридор. Снегирёв что-то бросил ему вслед, Бывший Булка не ответил.
Сейчас весь больничный народ был на виду — тянулись на обед. Навстречу ехали нянечки с тележками — везли еду для лежачих.
А что, ходят к ним, думал Бывший Булка, оглядываясь по сторонам, ходят или нет? Один я такой «позабыт-позаброшенный» или же это нормальное явление? Трудно сказать. Ведь он специально-то не приглядывался…
Вроде бы не приглядывался. А сам, оказывается, следил!
Сейчас он совершенно точно… ну или почти совершенно точно мог сказать себе: к этому ходят, а к этому… тоже ходят — такая старушка божья: чихни — развалится… Погоди. Чего ж ты на неё злишься-то? Она-то при чём?
Бывший Булка отошёл к окну. Сквозь больничные, пропахшие лекарствами растения стал смотреть, как автомобили утюжат ту самую грязь, которую он «вычислил», лёжа у себя на койке.
По коридору за его спиной прошли Снегирёв и Старик. Снегирёв хотел окликнуть Бывшего Булку, но Старик отрицательно покачал головой. Они прошли мимо, Бывший Булка их не заметил, утопленный в какие-то свои неясные, горькие мысли.
— Бывают же подлые люди, — сказал Снегирёв задумчиво.
— Что?
— Я говорю, бывают же люди подлые, как родственнички у Филиппова.
— Вы бы его заняли чем-нибудь, — сказал Старик, — вы же умеете…
— Тогда не лезьте со своими Монтенями! — Снегирёв нервно дёрнул плечом. — Мне и ответить нечего!..
Старик, прищурившись, посмотрел на него и улыбнулся.
Сколько времени с тех пор прошло? Да часов пять, не больше. А он снова жил, Бывший Булка, и даже был почти счастлив. И хотел он сейчас только одного: попусту ни с кем не разговаривать, а спрятаться бы и посидеть в тишине.
Но скажи на милость, где ты спрячешься в больнице? Всё чужое, всё подконтрольно…
Бывший Булка стоял у стеклянной двери, за которой начиналась лестница, ведущая на волю. Здесь было относительно спокойно: больные сюда ходить не любили. А если и появлялись то не заговаривали — посмотрит на тебя и уйдёт. Зато здесь часто мелькали медсестры, врачи, ещё кто-то в белых халатах — чиркали по Бывшему Булке натренированно заботливым глазом.
В общем, не то это было место.
Бывший Булка двинулся по коридору.
Кабинет главврача, ординаторская…
Сердце его уколол маленький острый крючок. Не поднимая глаз, Бывший Булка знал, что идёт мимо операционной.
Прошёл и остановился… Дверь!.. Дверь показалась ему незапертой. Бывший Булка вернулся, осмотрел страшную дверь, не дотрагиваясь, однако, до ручки. Точно: открыта.
В следующее мгновение Бывший Булка вошёл в операционную, замер… Из коридора ни звука — не заметили.
Он увидел то, что и предполагал увидеть, — сплошная белая тишина. Тускло сверкающий огромный фонарь, висящий над операционным столом, стеклянный шкаф, идеально чистые окна.
Внутри у него сидели, прижавшись друг к другу, словно два братишки, любопытство и страх. Ему на мгновение припомнилось детство, какой-то подвал, неровные ступени, осклизлая холодная стена, за которую он держится, чтоб не загреметь вниз. И те же самые любопытство и страх…
Тут он почувствовал чей-то взгляд и быстро обернулся. Это был больной — кажется, из 31-й палаты. Говорили, будто он не то писатель, не то журналист. Сейчас в его руках был блокнот, какие у Лидки обычно идут на черновики. За семнадцать копеек.
— Я вам не помешаю? — спросил Бывший Булка; писатель пожал плечами, но без всякого удовольствия. — Вы не беспокойтесь. Я вам не помешаю. Мне надо… — Он хотел сказать: «Мне надо побыть одному». Но в этих словах ему почудилась какая-то книжная неправда.
На счастье, писатель ни о чём не стал его спрашивать, лишь кивнул и снова стал читать, что там у него было написано в блокноте.
Бывший Булка совершенно беззвучно пробрался в другой угол, сел на вертящуюся белую табуретку и, отделённый от всего мира грозным медицинским агрегатом в чехле, сделался невидим, остался один.
Сегодня к нему приходила Женька…
До чего же меняется человек! Её лицо, подкрашенные губы, пополневшие ноги в замшевых сапогах… И только голос, так всегда волновавший его, остался прежним.
Он стоял у окна и смотрел сквозь пропахшие лекарствами цветы, как по слякоти, по грязи равнодушно грохочут грузовики. «Э, Булан!» — она сказала это тихо, чтоб странное слово не услышал никто посторонний.