Моим тетям выпало больше возможностей для получения культурного образования, нежели дяде Джейку. Они сохранили много русских культурных традиций, хотя позже пришли к выводу, что французские культурные традиции имеют большую для них ценность с коммерческой точки зрения, так как они торговали одеждой. У тети Шарлотты, Ольгиной матери, был муж, который впоследствии ее бросил. Она разошлась с ним, но судьба заставила ее еще раз познать такое же горе. Как и ее сестра, Августа, которая так никогда и не вышла замуж, она занималась шитьем. Они обе были исключительно умными женщинами; и если бы им была предоставлена хотя бы половина возможностей, выпавших на долю моего отца, они сделали бы в жизни карьеру, которая могла бы сравниться с его карьерой. Они бегло говорили на нескольких языках, и позже, прожив несколько лет в Париже, обе стали ценными помощницами в бизнесе нью-йоркского модельера женской одежды, где они выдавали себя за француженок.
Тетя Шарлотта продолжала работать, будучи уже в весьма преклонном возрасте, и умерла относительно недавно в результате несчастного случая. Она обладала ярко выраженной типичной еврейской внешностью и напоминала некоторых из тех французских евреек, с таким жизнелюбием изображенных на полотнах Дю Морье. Тетя Августа внешне очень напоминала ее, хотя из них двоих была более привлекательной. Как и сестра, она тоже дожила до весьма преклонного возраста. Была также и тетя Адель, которая позже вышла замуж, и на короткое время поселилась рядом с нами в деревне, а затем переехала на побережье Тихого океана; ее я почти не помню.
Был у них и третий брат, Мориц; он был старше моего отца. Однажды он исчез из поля зрения семьи на долгие годы. Последнее место его пребывания, о котором известно, был Колон или, как его тогда называли, Аспинвол, и как раз в то время разразилась печально известная эпидемия желтой лихорадки. Моя бабушка всегда говорила о нем, как если бы он был жив и мог вернуться в любую минуту; но глубоко в сердце она знала, что он давно мертв. И все же, хотя прошло столько лет, когда мои дочери предаются мечтаниям о внезапном богатстве, всегда допускается отдаленная возможность, что однажды очень старый джентльмен, вернувшийся из далекого далека, скажем, из Австралии, где он сколотил состояние, войдет в наш дом, и под наплывом сентиментальных семейных чувств, оставит нам свое богатство.
Пока жива была моя бабушка, визит в Нью-Йорк означал бесконечную череду визитов вежливости к троюродным, и так далее, братьям и сестрам и их друзьям. Теперь я знаю, что это неотъемлемая часть структуры еврейской семьи, но в то время я даже не знал, что принадлежу еврейской семье. Моей матери необходимо было подбирать нужные слова для описания тех качеств родственников отца, которые, по ее мнению, не были достойны подражания; но слово «Нью-Йорк», произносимое с весьма презрительной интонацией, подходило для этой цели как нельзя лучше.
Однако ребенок, главным образом, интересуется тем, что относится к кругу его детских интересов, и из всей семьи меня интересовала, в основном, Ольга. Она показала мне несколько трюков, проделываемых городскими детьми, к примеру, подкладывание кнопок на проезжую часть дороги, чтобы проезжающие автомобили расплющивали их, и мне кажется, что мы часто играли с ней в казино. Дядя Джейк показывал мне иногда фокусы с картами, и учил, как можно строить домики из колод старых карт. Были у Ольги и миниатюрные детские карты, которые она покупала в ближайших канцелярских магазинах; колоды этих карт всегда были неполными, и они годились разве что для построения из них карточных домиков.
Пыхтящие паровозики, проходящие по надземке над Третьей Авеню, изумляли меня. Обычно мы ездили на них в центральные большие магазины за покупками. Воспоминание о том, как я тащился за матерью, когда она делала все эти покупки, является одним из неприятных, хотя только так можно было снарядить меня для предстоящего путешествия по океану, а также купить игрушки, чтобы развлекать в пути мою сестру Констанс и меня. Я помню маленький парусник, который я пытался пускать в озерах Центрального Парка. Ни у моего отца, ни у меня не было ни знаний, ни опыта для того, чтобы мы могли осуществить это.
Среди подарков, купленных для путешествия, были научно-экспериментальные наборы для детей; они назывались «Забавы с электричеством», «Забавы с магнетизмом» и «Забавы с мыльными пузырями». Любопытно, расширило ли современное поколение, вдохновляемое Чарльзом Аддамсом, рамки этих забав, включив в число наборов «Забавы с атомной физикой», «Забавы с токсикологией» и «Забавы с психоанализом». Включили они их или нет, но наборы из моего детства были абсолютно изумительными, и даже сегодня я помню подробности экспериментов, содержавшихся в них.
В конце концов мы пересекли гавань до Хобокена на пароме, чтобы взойти на борт корабля Голландия-Америка Лайн. Мы путешествовали вторым классом, что было самым дешевым способом путешествовать, какой только могла себе позволить семья с детьми в те дни, когда третий класс был предназначен для очень бедных. Я вспоминаю, как даже в свои ранние поездки в западном направлении после Первой Мировой Войны я смотрел вниз с палубы второго класса на пестрое собрание пассажиров третьего класса, зачастую одетых в свои национальные одежды, сбивавшихся в группы из-за двусмысленности, вызывающей чувство дискомфорта, которая была характерна для среднеокеанического пути тех дней.
Корабль — это восхитительное место для ребенка. На борту было несколько других детей, с которыми я мог играть; а морская болезнь, в основном, присуща лишь взрослым. Я вовсю проказничал, и меня часто надлежащим образом выдворяли из рабочего коридора судна. Мне доставляло удовольствие смотреть вниз с палубы на постоянно меняющуюся и напоминающую мрамор водяную пену. На корабле были объявления на английском, немецком и голландском языках, привлекавшие мое внимание, в то время я уже прилично знал немецкий, — я не помню, каким образом я выучил его, — чтобы обнаружить сходство между немецким и голландским в объявлениях, висящих в каютах. Я несомненно досаждал пассажирам, отдыхающим в шезлонгах, как это всегда случается с детьми на борту судна, но однажды я сильно поплатился за это, когда один из разгневанных пассажиров зажал меня под шезлонгом и щекотал до тех пор, пока я не потерял всяческое терпение. И наконец, однажды я проснулся и обнаружил, что двигатели судна не работали, а через иллюминатор мне в лицо заглядывал Роттердам.
Мы сели в купейный европейский поезд до Кельна. У меня в памяти до сих пор сохранились образы железнодорожного вокзала, гостиницы, где мы останавливались, и собора. Машины-автоматы в Германии были намного больше и красивее, чем те, которые я видел дома, и поджаренный миндаль, продававшийся ими, явился новым лакомством. В конце концов, мы выехали в предместье Кельна, где жил двоюродный брат моего отца.
Я уже сказал, что у меня были какие-то отрывочные знания немецкого языка еще до того, как мы отправились в Европу, но я сомневаюсь, что они были достаточными для того, чтобы мой отец мог сказать, что я знал немецкий. Мой отец признавал лишь совершенство во всем, что касается языков, как и положено человеку, которому языки давались очень легко, и который познавал их досконально. Его стремление достигать совершенной правильности в языке было тяжелым испытанием для его студентов, но еще более тяжелым для семьи. У моей матери способность говорить на иностранных языках была, пожалуй, выше средней, и она достаточно прилично знала немецкий. И все же, она немела перед профессионализмом отца. Она восхищалась его знаниями иностранных языков, и без всякой на то необходимости, позволяла себе полагаться лишь на его знания в жизненных ситуациях. Что же касается меня, то до тех пор, пока я не уехал из дому и не женился, и лишь благодаря чуткости моей жены, я осмелился говорить на иностранных языках, не испытывая при этом чувства вины, которое всегда вводило меня в сомнения и заставляло заикаться на каждом слове.
Путешествовать по Европе в сопровождении моего отца означало видеть ее глазами европейца. Строго говоря, я так и не познал тот период, характерный для каждого начинающего туриста, когда каждая дверь и каждая стена представлялись своего рода крепостью, в которую ему необходимо было проникнуть. Поскольку даже в этот первый мой визит моя неадекватность как чужестранца казалась совершенно неприметной из-за более сильной и совершенно иного рода неадекватностью, присущей ребенку. Во время моего второго посещения Европы, когда я был уже молодым человеком, она показалась мне почти такой же знакомой, что и Соединенные Штаты из-за воспоминаний о моем первом пребывании в ней при постоянном присутствии моего отца, и из-за всего того, что мне удалось изучить и прочесть о ней. Так что сравнить неизвестную Европу с известной мне Америкой я практически не мог.
Я не могу сказать, что мне не пришлось попадать впросак или пережить несколько горестных моментов, что постоянно случается с невинными молодыми людьми заграницей. Но эта, так сказать, болезнь была скоротечна, и она была значительно облегчена за счет прививки в виде моего предыдущего посещения Европы. Мне всегда казалось, что Генри Адамс, тяжело переживавший отчаяние туриста, был подобен человеку, впервые заболевшему свинкой, будучи уже в возрасте двадцати лет. У Адамса так и осталась аллергия к современной Европе на всю жизнь. А для меня мой ранний визит был, пожалуй, одним из самых лучших, какие только могут быть, курсов обучения, поскольку ученый должен быть гражданином мира.
Из Кельна мы отправились на пароходе вверх по Рейну. В Майнце мы сошли с парохода и продолжили наш путь в Вену. В течение продолжительного времени мы оставались в Вене, и она произвела на меня неизгладимое впечатление. Ребенка обычно впечатляют весьма незначительные вещи, и, пожалуй, из всех тех впечатлений в моей памяти дольше всего задержался запах. Запах спиртовой горелки, на которой родители грели ужин для моей сестры, запах густого европейского шоколада со взбитыми сливками, запах гостиницы, ресторана и кафе — я все еще явственно ощущаю все эти запахи. Я помню вегетарианские рес