тораны, где мы обедали, и отправляясь в которые, надо было подниматься вверх по каким-то лестницам, а также пенку на кипяченом молоке, которую я с трудом мог проглотить. Во Франкфурте мы попробовали стакан сидра, что имело для меня печальные последствия.
Для меня было чем-то совершенно новым видеть газеты, висевшие на стенах кафе в деревянных рамках. Пока отец читал свою, чтобы узнать новости, я просматривал английскую газету, в которой были детские рассказы-фельетоны. Я читал еще не достаточно бегло, и мне сложно было следить за ходом повествования, поскольку весь рассказ печатался по частям день за днем, но у меня осталось смутное впечатление, что это был рассказ Киплинга «Эльф с Холма Злых Духов» («Puck of Pook’s Hill»). Я уверен, что даты правильные, поскольку этот рассказ Киплинга был написан им для его детей, которые были немного старше меня, и похоже, что они родились, когда он жил в Брэттлборо, совсем незадолго до моего рождения.
Одна из причин, почему отец направился в Вену, заключалась в том, что он хотел встретиться с журналистом Карлом Краусом. Я не знаю, что они обсуждали, но вполне вероятно, что они касались еврейских вопросов, и еще более вероятно, что они обсуждали вопрос о переводе с идиша на литературный немецкий поэмы, написанной Морицем Розенфельдом, нью-йоркским поэтом-портным, которого «открыл» мой отец. Я помню, как меня привели в квартиру Крауса, располагавшуюся в старом венском многоквартирном доме, и помнится, что в ней был ужасный беспорядок, какого я больше нигде и никогда не видел.
В Вене было жарко и некомфортно, а клопы немилосердно кусали нас, детей. Мои родители не догадывались, что у нас с кожей, не помог им в этом вопросе и выдающийся дерматолог, которого мы пригласили. Он диагностировал наше заболевание как зуд, и данный им термин «зуд семилетнего ребенка» никоим образом не мог утешить моих родителей.
Когда же выяснилась истинная природа нашего заболевания, домовладелица не выказала ни малейшего сочувствия, заявив, что в Вене, старом городе, где стены в домах покрыты старой сыплющейся штукатуркой, нет ни одного человека, кто был бы застрахован от клопов — даже у императора в его дворце нет такой гарантии. Император может и был привычен к клопам, а вот для нас они были чем-то совершенно новым; и они послужили нам абсолютно ясным сигналом для того, чтобы мы оставили этот город и переехали в более здоровое место. Мы поселились у сапожника в маленьком винервальдском городке Кальтенлейтгебен. Дом стоял непосредственно на деревенской улице, и возле него не было пешеходной дорожки. Позади него возвышался холм, и его небольшая лестница вела к маленькой садовой беседке. Как и в случае с фермерским домом в Александрии, где мы когда-то останавливались, расположение Кальтенлейгебена хорошо запечатлелось в моей памяти, так что спустя тридцать лет, когда я вновь приехал туда, я смог узнать этот дом.
В семье сапожника было несколько мальчиков, с которыми я играл. Каким образом мы общались, сейчас объяснить трудно, поскольку они определенно не говорили на английском, и мои родители уверяли меня, что я не говорил по-немецки, по крайней мере, так полагал мой отец. И все же ясно, что мы действительно понимали друг друга, поскольку вместе мы озорничали намного больше, чем два юных негодяя, Макс и Мориц, о которых нам поведал Вильгельм Буш. Когда мы не были заняты исследованием толстых личинок и улиток, в изобилии плодившихся в садике позади дома, мы играли в запрещенные игры с мячом в кегельбане, примыкающем к близлежащему ресторану, и уж, наверняка, никоим образом мы не улучшили состояния сапожного станка своим вольным с ним обращением. Нас можно было отыскать в не очень чистых местах рядом с открытым бассейном или на местной ярмарке покупавшими маленькие бутылочки — имитации тех, что пользуют для грудных детей, — наполненные цветной водой.
В конце концов, после долгого путешествия через Германию и Голландию мы приехали в Лондон. Мы нашли гостиницу для вегетарианцев в Мейда Вейл, которая состояла из двух объединенных между собой домов. Позади нее находился сад для домовладельцев, живших по соседству. Я играл там с какими-то детьми, которые, если мне не изменяет память, были сыновьями и дочерьми знаменитого пианиста Марка Гамбурга. В то время все еще шла англо-бурская война; и поскольку моему отцу был присущ политический либерализм, я, подражая ему, перед своими товарищами по играм называл себя проафрикандером, хотя не имел ни малейшего представления о конфликте, породившем эту войну. Детишки-англичане отплатили мне тем, что навалились на меня гурьбой.
Недалеко от Мейда Вейл находился дом Израиля Зангвилла, с которым мой отец вел переписку по вопросам сионизма. Зангвилл был одним из самых ярких британских сионистов. Мой отец предвидел трудности, которые впоследствии возникли в результате размещения еврейской колонии на мусульманской земле. Он был истинным приверженцем политики насильственной ассимиляции, так как чувствовал, что будущее евреев в новых странах зависит от того, насколько хорошо они смогут совместить свои национальные интересы с интересами страны, в которой собираются обосноваться, а не от противопоставления, которое может послужить толчком к рождению нового националистического движения.
Мы навестили Зангвилла в его доме, находящемся вблизи от Мейда Вейл, перед которым был симпатичный маленький сад. Он внес меня в дом на своих плечах. Я помню его лицо: лицо типичного еврея, с глубокими морщинами, не красивое, но привлекательное и чувственное. Я должен был увидеться с ним в мой следующий приезд в Европу, но это случилось лишь после того, как мне исполнилось восемнадцать лет.
Он был не единственным писателем, которого мы посетили в Англии. Был еще и Кропоткин, великий географ и настоящий русский князь, выходец из царской семьи, который в молодости примкнул к анархистам и принял участие в попытке покушения на жизнь своего кузена, Его Величества, после чего ему пришлось покинуть родную страну. Годом раньше он посетил Бостон и был представлен моему отцу. В качестве подарка он вручил мне небольшую картонную коробку с минералами. Однажды вечером после того, как он угощался обедом и винами у миссис Джек Гарднер в ее Дворце Фенвей, он пришел к нам домой вне себя от ярости. «Винер, — сказал он, — меня оскорбили!» После того, как отец немного успокоил его, он рассказал, что случилось. Какая-то дама, принадлежавшая бостонскому высшему свету, спросила: «Ах, Князь Кропоткин, и как поживает Ваш кузен, Его Величество?»
Мы навестили Кропоткина в его маленьком доме на Бромли в Кенте. Это был дом рабочего человека, и он удручающе был похож на все остальные дома, стоящие на той улице. Однако дворик позади дома был весьма приятным, и в нем две его дочери угощали нас чаем.
Мы посетили традиционные достопримечательности Лондона такие, как здание парламента и Вестминстерское аббатство. Иногда мы обедали в вегетарианском ресторане в Холборне, а иногда в кафе-кондитерской «Эй-би-си». Мы, в основном, ездили на автобусах, и мне очень нравилось на верхнем этаже автобуса. Иногда мы пользовались новой подземкой, которую в те далекие времена называли «двухпенсовой трубой». Двухколесный экипаж все еще не имел реальных конкурентов, и на улицах Лондона присутствовало нечто, что позднее я смог распознать как атмосферу рассказов о Шерлоке Холмсе.
Последним городом в нашем путешествии был Ливерпуль. И конечно же, обратный путь домой нам казался скучным, лишенным всяких волнующих событий, как все подобные путешествия, так как впереди нас уже не ждали новые приключения в неизведанных странах, ожидание которых могло бы как-то оживить утомительное плавание.
VВ ПОТЕ ЛИЦА СВОЕГОКембридж, сентябрь, 1901-сентябрь, 1903
На улице Эйвон в Кембридже мы сняли не очень старый и довольно приятный дом с флигелем позади, который был немного ниже основного дома. Передние двери дома были из орнаментированного стекла, в передней части дома находились библиотека и гостиная, а также маленький, но удобный кабинет моего отца. Комнаты наверху были большими и светлыми, а небольшой верхний этаж флигеля был отведен под нашу детскую. У нас был огромный задний двор, где мы с сестрой могли играть.
Примерно через два дома от нас жил профессор Боше, который, как мы узнали позже, был великим математиком. Он был сыном француза, бывшего гарвардского профессора современных языков, и мне кажется, что он имел двух сыновей примерно моего возраста. На Пасху 1903 года я присоединился к его детям, чтобы поискать пасхальные яйца, спрятанные для того, чтобы доставить им удовольствие. Немного дальше за домом Боше далеко от дороги стоял дом профессора Отто Фолина, выдающегося химика-физиолога. Выходец из шведских крестьян, он женился на женщине из коренной западно-американской семьи, бывшей подруге моей матери, еще с тех времен, когда они обе жили в Миссури. Я часто навещал их дом и имел обыкновение читать их книги. Обе они, и моя мать, и миссис Фоли, все еще живы и по-прежнему очень дружны.
У моего отца было еще два друга: генетик Касл и физиолог Вальтер Кэннон. К ним я часто обращался с детскими вопросами по поводу науки. Мой отец и я навещали Кэннона в его лаборатории на медицинском отделении в Гарварде, как его называли в те дни, размещавшемся позади Бостонской публичной библиотеки, в здании нынешнего Бостонского университета. Мне особенно было интересно, когда д-р Кэннон показывал нам фотографии канадского лесного человека Алексиса Ст. Мартина, которому случайно прострелили живот, и врача американской армии Бомона, использовавшего его в качестве подопытной свинки для исследования процессов пищеварения. Кэннон сам рассказывал нам эту удивительную историю о их сотрудничестве.
У меня также вызывала любопытство рентгеновская установка д-ра Кэннона, которая, если я правильно помню, приводилась в действие с помощью какого-то электростатического генератора. Вероятно, Кэннон был одним из первых, кто использовал недавно открытые рентгеновские лучи в изучении более мягких тканей таких органов, как сердце и желудок, и продолжил ранее начатую работу, осуществление которой стало возможным благодаря ужасной фистуле Ст. Мартина. Он также был первым в использовании экранов из свинца в качестве защиты для оператора рентгеновской установки. Именно благодаря этой предосторожности он в течение многих лет оставался неуязвим для этих опасных лучей, в то время как многие из его коллег рассыпались на части, переживая одну ампутацию за другой. И хотя он прожил более семидесяти лет, в конце концов облучение рентгеновскими лучами в первые годы его работы с ними убило его.