Я встречался с этими людьми от случая к случаю. Более частым гостем в нашем доме был друг отца ассириолог Масс-Арнольдт. Мне кажется, что Масс-Арнольдт был австрийским евреем, и выражение лица, впрочем, как и само лицо, сильно напоминали его ассирийских крылатых буйволов. У него была черная борода, он был довольно крупным мужчиной, великим ученым и вспыльчивым человеком. Время от времени, останавливаясь в нашем доме на некоторое время, если отец был чем-то занят, он проводил со мной занятия; он был строгим, но неумелым преподавателем. Однажды, спустя несколько лет, после урока по латыни, который был особенно мучительным для меня, я поливал из шланга газон, и поддавшись внезапному импульсу, я направил шланг на него. Родители должным образом наказали меня, а Масс-Арнольдт после этого всегда смотрел на меня с недоверием.
Для человека, который видел стадии развития и упадка американского Кембриджа, трудно провести сравнение между Кембриджем сегодня и Кембриджем начала столетия. Едва ощутимые перемены выражаются в том, что дома стали более неопрятными, движение на улицах более оживленное, исчезли свободные от построек участки земли и население, которое в 1900 году напоминало население небольшого городка, сохранявшее частично деревенские обычаи, переменилось, что изменило и атмосферу самого города, превратившегося в более крупный, грязный, промышленный центр.
Когда я был ребенком, там все еще жили люди, называвшие Массачусетс Авеню ее старым названием: Норт Авеню; вдоль нее стояли непритязательные, но милые и удобные дома преуспевающих бизнесменов. Они все еще там, но их былая слава канула в лету. Под навесом их въездных ворот больше не стояли повозки, а сложная резьба на деревянных украшениях их террас сгнила. Эти дома обычно заселяли семьи, имеющие по четыре ребенка, а то и больше, ими управляла с кухни компетентная и властная служанка. Для детских игр всегда сооружали огромные дворы, а деревья, укрывавшие их от жаркого солнца, не имели еще этой болезненной жухлости из-за дыма заводов Кембриджского Ист-Сайда.
Незастроенные участки земли в Кембридже весной желтели расцветшими одуванчиками, летом на них расцветали лютики, а осенью они покрывались голубоватыми цветками цикория. Улицы, по большей части, были немощеными, и во время дождей на них были глубокие колеи, оставленные колесами лошадиных повозок, доставляющих товары. В зимнее время повозки заменялись санями, которые называли тогда тобогганами, и дети привязывали к ним свои санки, что было одним из самых любимых развлечений. С холмистых улиц съезжали, не только лежа на животе на маленьких санках, но и на больших спаренных санках и на толстых досках. Было много замерзших луж, по льду которых скользили конькобежцы, и всегда можно было пойти в Джарвис Филд, чтобы посмотреть тренировки гарвардской хоккейной команды.
Я уже говорил, что мой отец был заядлым любителем-грибником; и под его руководством я бродил по незастроенным участкам весной в поисках сморчков, а осенью — шампиньонов. Сморчки росли лишь в нескольких хорошо известных местах, и гарвардские грибники следили за тем, чтобы их права на эти места были должным образом закреплены. Часто случались неприятные инциденты, когда кто-то из них вступал на территорию коллеги и срезал небольшую кучку грибов, которые последний считал своей собственностью. На места, где росли шампиньоны, право собственности предъявлялось крайне редко, а гриб-навозник рос повсюду и в качестве предмета собственности не рассматривался вообще.
Наряду со сморчками и шампиньонами мы пополняли кухонные припасы грибами, растущими под вязами, и время от времени мы находили булавницу или ежовик, а также и более редкие деликатесы; но их собирали, в основном, в течение летних отпусков. Отчасти это привлекало еще и потому, что можно было легко перепутать эти съедобные грибы с ложными шампиньонами или с сыроежками, вызывающими рвоту, и знание о том, что надо ждать не менее двенадцати часов, чтобы симптомы стали очевидны, явилось причиной многих бессонных ночей как для меня, так и для моих родителей.
Мои ботанические воспоминания не ограничиваются этими плодами полей. Я никогда не смогу забыть маленькие семена клена, пускающие корни в почве, а также крошечные деревца, проклевывавшиеся из них. Запах свежей земли, кленовой коры, смолы вишневых деревьев и свежескошенной травы — это все принадлежит моей юности вместе с монотонным звуком газонокосилки и шелестом падающих капель воды, которой поливали траву, чтобы она сохраняла свою свежую зелень. Осенью было восхитительно пробираться сквозь хрустящие кучи опавшей листвы в сточной канаве или вдыхать ароматный дым сжигаемых листьев. В моих детских воспоминаниях все это дополняется смолистым запахом только что спиленной сосны и различными запахами строительных материалов: льняного масла и свежеприготовленного цементного раствора.
Практически все изменилось в нашей жизни с тех дней. Дерево тогда было дешевым, и мы разбирали деревянные ящики, в которых привозили бакалейные товары, на дрова, масло привозили в деревянных бочонках или аккуратных деревянных ящичках со сдвигаемыми крышками. И все же, главной приметой того богатого времени было то, с какой легкостью можно было нанять служанок. Моя мать всегда имела не менее двух, кухарку и няню для детей, которые также выполняли обязанности прачки, хотя в то же самое время мой отец был всего лишь бедным преподавателем или ассистентом преподавателя, без каких-либо надежд на повышение. Почти все то время, что мы жили на улице Эйвон, я боготворил нашу служанку Хилдред Малони, умную, преданную и компетентную молодую женщину, которая позже добилась многого в своей жизни. Я не помню нашу кухарку, но наша прачка была верной и трудолюбивой женщиной по имени Магги, к которому мы постоянно добавляли прозвище «Пуговицедробилка».
Я вырос в доме, где ценилось знание. Мой отец написал несколько книг, и с самого раннего детства мне знакомы звук пишущей машинки и запах ванночки с клеем. И все же впервые мое воображение было поражено не усилиями ученого-литератора. К тому времени я уже свободно читал. Я мог свободно рыться в обширной и разнообразной библиотеке моего отца. Время от времени научные интересы отца простирались на самые разнообразные исследовательские проблемы, которые только можно вообразить. В наших книжных шкафах можно было найти китайский словарь, грамматики необычных и экзотических языков, колдовские книги по оккультизму, отчеты по раскопкам Трои и Тиринфа, целый ряд английских научных книг позднего периода викторианской эпохи. И наряду со всем этим там были собрания работ по психиатрии, отчеты по экспериментам с электричеством и записки о путешествиях естествоиспытателей в более отдаленные уголки мира под заголовком «Библиотека Гумбольдта». Там были два странных тома великолепной «Естественной Истории» (Natural History) Кингсли вместе с далеко не научной, а скорее развлекательной книгой Вуда, которую годами раньше мне подарил мистер Холл.
Я был всеядным читателем, и к тому времени, когда мне исполнилось восемь лет, я перенапряг свои глаза, поглощая все книги, что встречались мне. Мое внимание привлекали как научные книги из библиотеки отца, так и книги Диккенса, которые мне читала мать, и «Остров сокровищ» («Treasure Island») Стивенсона, и «Арабские ночи», и сочинения Майна Рида. Для меня все эти книги были о захватывающих приключениях, и рассказ о Длинном Джоне Сильвере, и истории из журнала «Св. Николаса» бледнели по сравнению с подлинными описаниями приключений тех естествоиспытателей, которые обнаруживали новые виды диких зверей, птиц и растений в мрачной темноте дождевых лесов и слышали пронзительные крики макао и длиннохвостых попугайчиков.
Таким образом, я мечтал стать естествоиспытателем точно так же, как другие мальчишки мечтали стать полицейскими или машинистами локомотива. Я имел лишь смутное ощущение, что век естествоиспытателей и исследователей-путешественников подходил к концу, оставляя следующему поколению более простые задачи тщательного сбора сведений. Но даже, если бы я полностью осознавал это, все равно к тому времени мне было бы сложно отдать предпочтение чему-то одному в науке. Отец принес мне из Гарвардской библиотеки книгу, посвященную различным исследованиям в области света и электричества, включавшую в себя помимо прочего мертворожденную теорию телевизора, неосуществившуюся из-за непригодности селенового фотоэлемента. Она захватила мое воображение. Благодаря ей я стал глубже вникать в книги по физике и химии. Когда мне было около семи лет, отец принял во внимание мой интерес к этим наукам и пригласил студента с химического факультета, увлекающегося русским языком и посещающего его занятия, для того, чтобы он оборудовал маленькую лабораторию в детской и показал мне простые эксперименты.
Конечно же, в экспериментах меня особенно привлекали пахучие вещества, и я научился приему изготовления сульфида посредством нагревания кусочков металла с серой, а затем приготовлению сероводорода, подвергая полученный сульфид воздействию какой-либо кислоты, в частности уксуса. Мистер Уаймен, мой наставник, продолжал обучать меня в течение нескольких месяцев после того, как мне запретили читать из-за быстро прогрессирующей близорукости. После этого прошло совсем немного времени, когда я узнал о его преждевременной гибели в автомобильной аварии, случившейся недалеко от места, где сейчас находится Массачуссетский технологический институт, где я работаю. Мне кажется, что это была одна из самых первых смертей, связанных с автомобильной аварией, в Кембридже.
В зоологии и ботанике диаграммы сложных структур и проблемы роста и организации будоражили мое воображение так же сильно, как рассказы о приключениях и открытиях. Однажды почувствовав интерес к науке, — кстати сказать, различные игры, имеющие отношение к науке, сыграли почти такую же важную роль, как и чтение, — я стал обнаруживать повсюду вокруг себя материал, подогревающий этот интерес. Я стал частенько наведываться в музей Агассиз и ходил туда до тех пор, пока в нем не осталось ни одного экспоната, который я бы не знал наизусть. Я прочел одну научную статью, которая оказала непосредственное влияние на мою сегодняшнюю работу, но где я ее нашел, не могу вспомнить. Она каким-то образом переплелась в моей памяти со статьей Дана Бирда, опубликованной в журнале «Св. Николаса» под названием «Складная Палочка». В ней содержался материал относительно аналогий и соответствий в скелетах позвоночных. Статья более углубленного характера, которая в моей памяти связана с этой, должно быть, была написана каким-то ученым физиологом. В ней содержался весьма подробный отчет о развитии нервного импульса вдоль нерва как следствия процесса нарушения, напоминающего скорее последовательный распад цепочки блоков, нежели непрерывность электрического импульса. Я помню, что статья возбудила во мне желание изобрести квазиживой автомат, и понятия, которые я почерпнул из нее, занимали мой ум в течение многих лет до тех пор, пока я, будучи уже взрослым, не дополнил эти знания более формальным изучением современной нейрофизиологии.