Наряду с книгами, которые я читал с легкостью, были книги, вызывавшие во мне настоящую боль, и к своему стыду, переживая эту боль, я испытывал некоторые элементы удовольствия. Никто не запрещал мне читать эти книги, я сам для себя наложил на них запрет, и все же, когда я пропускал страницы, вызывавшие во мне страх, я не мог удержаться, чтобы мельком не взглянуть на них. Большая часть книги Струввельпетера, а также многие страницы из Макса и Морица были из этой сферы. В «Арабских ночах» был страшный рассказ «История греческого врача» («Tale of the Greek Physician»), а также сказка братьев Гримм «Мальчик, который не знал страха» («The Boy Who Did Not Know Fear») порождала во мне ужас. В научных книгах, к которым я имел доступ, в некоей мере присутствовало нечто, что возбуждало во мне эту смесь эмоций, и я помню, в частности, ужасающие, и в то же время зачаровывающие отделы в «Библиотеке Гумбольдта», посвященные отчетам о смертной казни электричеством и о моде на уродства. У меня с раннего возраста был интерес к медицинским книгам, который отчасти был оправданным и научным, и все же не лишенным некоторого, и немалого, элемента любопытства, порожденного желанием «заглянуть чудищу в лицо». Я осознавал в достаточной мере смесь эмоций, переживаемую мною, читая обо всем этом, и я не мог притворяться, что мой интерес носит невинный характер. Эти книги вызывали эмоции, связанные с болью и ужасом, все же каким-то странным образом они заставляли меня испытывать удовольствие. Я знал это уже тогда, задолго до того, как работа Фрейда попала в поле моего внимания и помогла мне понять эти запутанные эмоции.
Вероятно, большая часть из того, что я читал в то время, была недоступна моему пониманию. Для полноценности образования тот факт, что каждая идея должна быть понята в момент знакомства с нею, существенным не является. Любой человек, имеющий подлинный ментальный интерес и богатый содержанием интеллект, приобретает многое лишь из того, к полному пониманию чего приходит постепенно через соотнесение с другими, связанными с этим предметом идеями. Человек же, которому необходимо иметь совершенно ясное понимание связи между идеями, преподнесенное ему учителем, лишен жизненно важной черты, столь характерной для ученого. Ученость — это процесс развития, и в то же время — это своего рода искусство таким образом соединять между собою и перетасовывать отдельные вещи, исследуя их через опыт и свойства своей личности, что ничто не остается вне всякой связи с чем-либо еще, а каждая идея становится комментарием ко многим другим.
Та необычность, с которой развивались мои навыки чтения, вызвала у меня трудность в том, чтобы найти свое место в школе. В семь лет я читал намного лучше, чем писал, и почерк мой был неразборчив и уродлив. Мои знания арифметики были адекватными, но неортодоксальными, так как в ней я предпочитал короткие пути такие, как вместо того, чтобы прибавить девять к какому-либо числу, я прибавлял к нему десять и вычитал единицу. Я все еще испытывал склонность к тому, чтобы производить сложение, используя свои пальцы, и все еще не знал целиком таблицу умножения.
У меня были начальные знания в немецком языке, и я с жадностью поглощал любую научную книгу, попадавшую мне в руки.
После нескольких попыток определиться со школой, решено было отправить меня в третий класс в школу Пибоди на улице Эйвон. Преподаватель был не только добрым и умным, но также весьма терпеливым к моей детской неуклюжести. Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мои родители и учителя пришли к выводу, что меня необходимо перевести в четвертый класс. Я не думаю, что им потребовался год, чтобы прийти к этому решению. Мне в то время едва ли было намного больше семи лет. Как бы то ни было, преподаватель четвертого класса оказался менее терпеливым к моим недостаткам, и время от времени мы были не в ладах.
Моим основным недостатком была арифметика. Мое понимание этого предмета было гораздо большим, нежели мое умение пользоваться им. Мой отец понял правильно с самого начала, что мои трудности возникали в связи с тем, что тренировочные упражнения были мне невыносимо скучны. Он решил забрать меня из школы, и предоставить мне возможность заниматься алгеброй вместо арифметики, чтобы дать моему воображению более серьезные задачи и большее вдохновение. С того времени до той поры, пока я не стал посещать школу в Айер в возрасте около десяти лет и немного в более позднем, мое образование прямо или косвенно было в руках моего отца.
Я не думаю, что его первоначальной целью было подтолкнуть меня. Однако он сам начал свою интеллектуальную карьеру, будучи очень молодым, и я думаю, что он был несколько удивлен тем успехом, который наблюдался у меня под его руководством. То, что начиналось лишь как временная мера, переросло в четкий план образования. В этом плане центральное место принадлежало математике и языкам (особенно латинскому и немецкому).
Алгебра никогда не была для меня трудной, хотя манера преподавания отца вряд ли способствовала сохранению душевного покоя. Каждая ошибка должна была быть исправлена по мере ее совершения. Он обычно начинал обсуждение в тоне легкой беседы. Это продолжалось ровно до того момента, когда я совершал первую математическую ошибку. После этого любящего и мягкого отца сменял кровавый мститель. Первым предупреждением моему бессознательному проступку было резко выдыхаемое «Что!», и если я мгновенно не приходил в себя после этого, он обычно давал мне указание: «А теперь сделай это еще раз!» К этому времени я уже плакал и был напуган. Почти неизбежно я вновь совершал свой грех, или что еще хуже, пытаясь исправить ошибку, совершал еще более грубую. Тогда у отца остатки терпения иссякали окончательно, и он обращался ко мне на языке, который мне казался особенно грубым еще и потому, что я не сознавал, что это был свободный перевод с немецкого. Слово Rindvieh[10] конечно же, комплиментом не является, но все же оно не такое грубое как «тварь»; а Esel[11] использовалось из поколения в поколение немецкими учителями как наиболее подходящее в качестве ласкового обращения. Это слово не может быть заменено английским «Осел!» («Ass!») или его эквивалентами «дурак, осел» («Fool! Donkey!»)
Я довольно быстро привык к этим ругательствам; и в виду того, что мои уроки никогда не продолжались в течение многих часов, они были просто эмоциональными препятствиями, которые я мог преодолевать одним махом. И все же они действительно были препятствиями. Школьный учитель всегда может сослаться на глупость своего ученика. Сам тон отца был рассчитан на то, чтобы довести меня до пика моих эмоций, а когда он сочетал свой тон с иронией и сарказмом, это превращалось в немилосердную критику. Мои уроки часто заканчивались семейными ссорами. Отец был в ярости, я рыдал, моя мать изо всех сил пыталась защитить меня, хотя ей это никогда не удавалось. Она иногда пыталась сослаться на то, что шум обеспокоил соседей, и что они приходили, чтобы пожаловаться, и это, по всей вероятности, утихомиривало отца, но ни в коем случае не служило утешением мне. Были дни, и это продолжалось в течение нескольких лет, когда мне казалось, что семейные узы не смогут выдержать такого напряжения, а защищенность ребенка всегда зиждется на крепости семейных уз.
Но более серьезными для меня оказались вторичные следствия поведения моего отца. Я часто выслушивал за обеденным столом и в присутствии компании высказывания отца о моей инфантильности и болезненно переживал это. В дополнение ко всему этому, я хорошо знал о недостатках отца моего отца, и во мне укрепилась мысль о том, что все его худшие черты пока скрыты в моем характере, и надо подождать лишь несколько лет, чтобы они проявились.
Теперь, когда я перечитываю воспоминания Джона Стюарта Милля о его отце, внешне создается впечатление о вполне добрых отношениях между ними. Но я-то знаю, что это не так, и когда я читаю написанные им несколько слов о раздражительности отца, я знаю точно, как следует понимать эти строки. Я уверен, что даже если его раздражительность была более завуалирована, нежели раздражительность моего отца, она оказывала не менее сильное воздействие. В книге Милля абзац за абзацем повествуется о том, что могло бы быть рассказом истинного представителя викторианской эпохи об обучении, очень напоминавшем то, что мне довелось пережить.
Мое обучение имело как примечательное сходство с тем, через которое прошел Милль, так и важное отличие от него. Обучение Милля было преимущественно классическим, поскольку в то время не было другой альтернативы для получения достойного образования. Поэтому Милль имел более широкое представление о классических предметах, чем я, и с более раннего возраста; но он начал свои занятия математикой намного позже, и его отец был менее авторитетным наставником в этом предмете. Мой же отец еще в ранней юности выказывал выдающиеся математические способности, которые он хотел развить во мне, начиная с того момента, когда мне исполнилось семь лет. Более того, к семилетнему возрасту я уже был способен читать книги по биологии и физике, что намного превосходило то, на что был способен сам отец в таком возрасте, и что было гораздо глубже по содержанию, нежели педантично классифицированная естественная история, доступная для мальчика Милля во время его экскурсий по местности.
Кое в чем мой отец напоминал Джеймса Милля: оба они страстно любили пешие прогулки и окружающую природу. Я полагаю, однако, что старший Милль не обладал талантом фермера, коим мой отец так гордился, и что мальчика Милля не принуждали так сильно, как меня, работать в саду или в поле. Что касается Милля и меня, для нас обоих прогулки с нашими отцами были обильным источником не только удовольствий от пребывания на природе, но и морального вдохновения, которое мы черпали, общаясь с образованными людьми и сильными личностями.
Похоже, что Милль-отец и Милль-сын сконцентрировали свои жизни вокруг вопросов этики. Они были выходцами из шотландской семьи, а каждый шотландец по праву своего рождения является философом и моралистом. Точно так же это право присуще и каждому еврею. И все же более импульсивный характер жителя Средиземноморья придает его способности философствовать и морализировать несколько иной тон, отличный от того, что присущ жителю севера.